чем самый текст, каким бы значительным или даже опасным ни было его содержание».
Прошло несколько месяцев, прежде чем неопытный любовник собрался с мужеством и решился действовать. Даже тогда, несмотря на настойчивость своего нового друга Льва, упрямый воздыхатель мог довольствоваться лишь преклонением перед объектом своей страсти. Наконец, Нарышкин намеренно поставил Станислава в такое положение, из которого поляк не смог бы спастись отступлением, не рискуя при этом смутить великую княгиню. Не подозревая о том, что все это подстроено, он позволил привести себя к дверям ее личных покоев. Дверь оставалась чуть приоткрыта, Екатерина ждала внутри. Годы спустя Понятовский вспоминал: «Не могу отказать себе в удовольствии написать здесь, что в тот день она была одета в скромное платье белого атласа; легкий кружевной воротник с пропущенной сквозь кружева розовой лентой был единственным его украшением». С того момента, как писал позже Понятовский «вся моя жизнь была посвящена ей».
Новый любовник Екатерины доказал, что не страдал заносчивой самоуверенностью, которая заставила ее капитулировать перед Салтыковым. В данном случае Екатерина имела дело с мальчиком, очаровательным, много путешествовавшим и умевшим вести беседу, но все еще мальчиком. Она знала, как себя вести, и когда он, наконец, преодолел колебания, Екатерина сделала красивого, но все еще девственного поляка настоящим мужчиной.
33Мертвая крыса, отъезд любовника и рискованное предложение
В дипломатическом мире Европы происходили значительные перемены, а в маленьком, замкнутом супружеском мирке Екатерины и Петра сохранялась враждебность, характеризовавшая их отношения в течение последних десяти лет. В Станиславе Понятовском Екатерина нашла не только нового любовника, но и поддержку. Петр метался между фрейлинами Екатерины, оказывая внимание то одной, то другой. Вкусы и увлечения супругов были очень разными: Петра интересовали солдаты, выпивка и собаки; Екатерина предпочитала чтение, беседы, танцы и верховую езду.
Зимой 1755 года почти всех гольштейнских солдат Петра отправили домой, и Екатерина с Петром вернулись из Ораниенбаума в Санкт-Петербург, где продолжили жить раздельно. Когда город замело снегом, а Неву покрыл лед, Петр стал отдавать дань своему страстному увлечению армией у себя в покоях. Теперь солдатами стали его игрушки, сделанные из дерева, олова, папье-маше и воска. Он выстраивал фигурки на узких столах, которых стояло так много, что он едва мог протиснуться между ними. К столам были прибиты латунные пластины, к которым крепились веревки. Когда за веревки дергали, пластины начинали вибрировать, создавая шум, который, по словам Петра, напоминал оружейный залп. В этой же комнате Петр руководил ежедневной сменой караула, во время которой свежий отряд игрушечных солдатиков, которым поручалось нести караул, заменял тех, кого освобождали от выполняемых обязанностей и убирали со стола. На этой церемонии Петр всегда появлялся в полном гольштейнском обмундировании, в ботфортах со шпорами, с офицерским значком и шарфом. Слуги, присутствовавшие на данной церемонии, также должны были надевать гольштейнскую форму.
Однажды, когда Екатерина вошла в комнату, она увидела большую крысу, висевшую на игрушечной виселице. В ужасе она спросила, почему здесь оказалась крыса. Петр объяснил, что она обвиняется в преступлении, которое по законам военного времени требует высшей меры наказания, поэтому ее казнили через повешение. Преступление крысы заключалось в том, что она перебралась через крепостную стену картонной крепости, стоявшей на столе, и съела двух часовых из папье-маше. Одна из собак Петра поймала крысу; преступница была немедленно подвергнута суду трибунала и тут же повешена. Теперь, заявил Петр, она будет висеть в течение трех дней в назидание всем остальным. Екатерина выслушала его и рассмеялась. Затем она извинилась, сославшись на то, что совершенно не знает военных законов. Однако ее шутливое замечание задело Петра, он рассердился на нее. Уходя, она заметила, что его поступок мог быть оспорен со стороны крысы, поскольку она была повешена, не получив возможности высказаться в свою защиту.
Зимой 1755/56 года Екатерина сблизилась с Анной Нарышкиной, свояченицей Льва Нарышкина, которая приходилась женой его старшему брату. Лев во многом способствовал возникновению этой дружбы. «Его вздорным выходкам не было конца», – вспоминала Екатерина. Он взял привычку прибегать к ней из комнаты Петра, и для того, чтобы войти, он мяукал у ее дверей, как кот. Одним декабрьским вечером, между шестью и семью часами, она услышала мяуканье. Нарышкин вошел и сказал Екатерине, что его свояченица больна, а потом заявил: «Вы должны пойти проведать ее».
– Когда? – спросила Екатерина.
– Сегодня вечером, – ответил он.
– Вы же знаете, я не могу выйти без позволения, и мне никогда не разрешат покинуть дворец, – возразила она.
– Я возьму вас с собой.
– Вы сошли с ума? – спросила Екатерина. – Вас отправят в крепость, и одному Богу известно, какие неприятности могут возникнуть у меня.
– Но никто ничего не узнает, – заверил ее Лев. – Я приду за вами примерно через час. Великий князь будет ужинать. Он почти весь вечер просидит за столом и не встанет, пока не напьется до такой степени, что ему захочется спать. Наденьте на всякий случай мужское платье, чтобы обезопасить себя.
Екатерине надоело сидеть в одиночестве у себя в комнате, и она согласилась. Лев ушел и, сославшись на головную боль, Екатерина рано отошла ко сну. Когда мадам Владиславова удалилась, Екатерина встала, оделась как мужчина и прибрала волосы. В назначенный час Лев промяукал под дверью. Они покинули дворец незамеченными и сели в карету, смеясь и радуясь удачному побегу. Когда они приехали к дому, где жил Лев Нарышкин вместе со своим братом и его женой, Екатерина обнаружила – и это открытие совсем не удивило ее – что и Понятовский находился там. «Вечер прошел, – как писала Екатерина, – в самом сумасшедшем веселье, какое только можно себе вообразить. Пробыв полтора часа в гостях, я ушла и вернулась домой самым счастливым образом, не встретив ни души».
Несколько дней спустя Лев организовал ответный визит к Екатерине и сопроводил своих друзей в ее покои так искусно, что ни у кого не возникло никаких подозрений. Компания наслаждалась этими тайными встречами. Зимой 1755/56 года они проходили по два-три раза в неделю, сначала в одном доме, потом – в другом. «Иногда во время представления, – вспоминала Екатерина, – не говоря друг с другом, а пользуясь известными условными знаками, хотя мы находились в разных ложах, а некоторые – в креслах, все мы мигом узнавали, где встретимся, и никогда не случалось у нас ошибки, только два раза мне пришлось возвращаться домой пешком, что являлось хорошей прогулкой». Эти счастливые вечера, любовь Понятовского, а также политическая поддержка Бестужева придали Екатерине уверенности в себе.
Время от времени Екатерина переживала столкновения со своими фрейлинами, которых подстегивали некоторые замечания Петра, старательно преуменьшавшего статус и достоинство своей супруги. Теперь, когда его официально признали отцом Павла, он с удовольствием играл роль сильного мужчины. На его ужины приглашали певиц и танцовщиц, которых в обществе считали «доступными женщинами». Особое внимание он уделял одной из фрейлин Екатерины, Елизавете Воронцовой, племяннице соперника Бестужева, вице-канцлера Михаила Воронцова. Девушку определили в свиту Екатерины в возрасте одиннадцати лет. Она не отличалась ни умом, ни приятной внешностью. Немного горбатая, с лицом, обезображенным оспой, она тем не менее обладала жгучим темпераментом и всегда оказывалась готова к кутежам и веселью. Несмотря на то что Воронцова принадлежала к одной из старейших семей в России, говорили, что она часто бранилась и временами вела себя «как прислуга в публичном доме». Привязанность Петра к ней была продиктована его чувством неполноценности, возможно, великий князь убедил себя, что она любила его таким, каков он был. Сначала Елизавета Воронцова была одной из многих. У нее имелись конкурентки, и у них с Петром нередко случались разлады, но все же он постоянно возвращался к Елизавете.
Летом 1756 года во время пребывания в Ораниенбауме напряженные отношения между Екатериной и некоторыми из ее фрейлин привели к яростной ссоре. Почувствовав, что молодые женщины выражают ей открытое неуважение, она пришла в их покои и сказала, что, если они не изменят своего поведения, она пожалуется императрице. Некоторые испугались и расплакались, другие разозлились. После того как Екатерина ушла, они бросились рассказывать об этом великому князю. Петр в ярости ворвался в комнату Екатерины. Он сказал своей жене, что жить с ней стало просто невозможно, что с каждым днем она становится все более невыносимой, что фрейлины – знатные дамы, с которыми она обращается как со служанками, и что, если она пожалуется императрице на их поведение, он тоже пожалуется своей тете на ее гордость, высокомерие и дурной характер.
Екатерина выслушала его, а затем сказала, что он может говорить о ней все, что ему захочется, но если все это будет сообщено его тетке, то, вероятнее всего, императрица решит избавиться от молодых женщин из свиты Екатерины, которые вносят раздор между ее племянником и его женой. Она заявила, что уверена в этом: чтобы восстановить мир между супругами и не слышать больше об их ссорах, императрица наверняка выберет именно этот способ. Подобный аргумент удивил Петра. Решив, будто Екатерине известно больше, чем ему об отношении императрицы к этим фрейлинам, и опасаясь, что она действительно может отослать их, он смягчил тон и спросил: «Скажи, много ли тебе известно? Кто-то уже говорил с ней об этом?» Екатерина ответила, что, если известие о подобных происшествиях достигнет ушей императрицы, она не сомневается, что Ее Величество разберется с этой проблемой, как всегда, жестко и решительно. Петр ходил по комнате с обеспокоенным видом. В тот вечер в качестве предупреждения фрейлинам Екатерина очень осторожно рассказала им о сцене, произошедшей между ней и великим князем, и о том, к каким последствиям это могло привести.