Екатерина переживала за Станислава Понятовского – особенно она прочувствовала это в тот момент, когда ему пришлось на время покинуть ее. Понятовский сам спровоцировал этот нежелательный отъезд. Он не любил своего короля, Августа Саксонского, в чье германское княжество вторгся Фридрих Прусский, и постоянно позволял себе унизительные замечания в его адрес. Некоторые воспринимали эти нападки за проявление симпатии к Фридриху и обсуждали это в присутствии Петра. Но не только Петр ошибочно счел Понятовского почитателем Пруссии. К такому же выводу пришел и польско-саксонский двор, который умолял теперь Елизавету отправить молодого человека домой. У Понятовского не было шансов остаться, и в июле 1756 года ему пришлось покинуть Россию. Екатерина отпустила его с намерением вернуть назад.
За два дня до отъезда Понятовский явился в Ораниенбаум в сопровождении шведского графа Горна, чтобы попрощаться. Оба графа оставались в Ораниенбауме в течение двух дней. В первый – Петр был с ними любезен, но на второй – он собирался напиться на свадьбе своего егеря и попросту ушел, оставив Екатерину развлекать гостей. После обеда она показала Горну дворец. Когда они дошли до ее покоев, маленькая болонка Екатерины начала злобно лаять на Горна, но, увидев Понятовского, радостно завиляла хвостом. Горн заметил это и отвел Понятовского в сторону. «Друг мой, – сказал он, – нет ничего более предательского, чем маленькая болонка; первое, что я делал для любимых мною женщин, – я дарил им болонку и благодаря ей всегда узнавал, пользовался ли у них кто-нибудь большим расположением, чем я. Это правило верно и непреложно. Вы видите, собака чуть не съела меня, тогда как не знала, что делать от радости, когда увидела вас, ибо нет сомнения, что она не в первый раз вас здесь видит». Через два дня после этого визита Понятовский покинул Россию.
Уезжая в июле 1756 года, Станислав Понятовский думал, что вернется через несколько недель. Но, несмотря на все старания, ему не удалось этого сделать, и Екатерина начала целую кампанию по его возвращению. Бестужев впервые смог убедиться в том, какая сильная воля у будущей императрицы. Всю осень 1756 года он пытался выполнить ее просьбу и убедить польский кабинет министров вернуть Понятовского в Санкт-Петербург. Он написал графу Генриху Брюлю, польскому министру иностранных дел: «При нынешнем критическом и очень деликатном положении дел, мне кажется все более необходимым, чтобы из Польского королевства к нам без промедления был отправлен чрезвычайный посланник, поскольку его присутствие поможет еще больше скрепить дружбу между двумя дворами. А так как я не вижу более приятной для моего двора кандидатуры, чем граф Понятовский, я предлагаю отправить к нам его». Наконец, Брюль согласился.
Теперь, казалось, возвращение Понятовского стало неизбежным, однако, к удивлению, Екатерины он остался в Польше. Что же помешало ему? В своем письме к Екатерине Понятовский объяснил, что дело было в его матери:
«Я так старался, чтобы она дала согласие на мой отъезд. Со слезами на глазах она сказала мне, что из-за этой истории она лишится моей привязанности, от которой так сильно зависело ее счастье; что тяжело было отказать мне, но на этот раз она была намерена не давать своего согласия. Я был вне себя; я упал перед ней на колени и умолял ее передумать. Она снова ответила в слезах: «Именно этого я и ожидала». Она ушла, пожав на прощание мне руку и оставив меня перед самым ужасным выбором в жизни».
С помощью влиятельного дяди – Чарторыжского – Понятовский, наконец, сбежал от своей матери в декабре 1756 года и вернулся в Россию как официальный представитель и посланник польского короля. В Санкт-Петербурге он снова стал любовником Екатерины. Он оставался в России еще полтора года и в течение этого времени стал отцом ее второго ребенка.
Императрица Елизавета часто болела. Никто не понимал, в чем именно заключалась причина ее недуга, но некоторые связывали его с осложнениями в ее менструальном цикле. Другие шептались, будто ее нездоровье проистекало от апоплексии или эпилепсии. Летом 1756 года ее состояние стало настолько критическим, что врачи всерьез обеспокоились за ее жизнь.
Кризис в болезни продолжался всю осень 1756 года. Шуваловы были сильно встревожены и оказывали особое внимание великому князю. Бестужев занял другую позицию. Как и все в Санкт-Петербурге, он опасался за будущее и особенно боялся за себя. Он хорошо знал о предубеждениях и политической ограниченности Петра, наследника престола, а также о враждебности, которую Петр затаил против канцлера. Он не мог больше открыто выказывать дружелюбное отношение к Хэнбери-Уильямсу, поскольку Англия была теперь союзницей Пруссии. Но у него имелись и другие, более серьезные причины для беспокойства. Он начал стареть, годы опустошили его, а Елизавета, даже пребывая в добром здравии, являлась непростой в обхождении государыней. Теперь же, когда здоровье императрицы начало ухудшаться, а великий князь оказался настроен по отношению к нему враждебно, в императорской семье остался лишь один человек, к которому он мог обратиться за поддержкой. Их с Екатериной отношения укреплялись, а надвигающаяся война лишь способствовала этому сближению. К осени 1756 года и Екатерина, и Бестужев были серьезно обеспокоены вопросом о передаче власти, которая должна было состояться после смерти Елизаветы.
Бестужев стал строить планы. Он представил Екатерину своему другу генералу Степану Апраксину, которого назначил главнокомандующим русскими войсками, отмобилизованными против Пруссии. После этого он послал Екатерине черновик секретного императорского указа, который должны были обнародовать после смерти Елизаветы. В этом документе описывались изменения в российском правительстве. В нем предлагалось Петра немедленно объявить императором, а в то же время Екатерина формально назначалась бы его соправительницей. Бестужев планировал, что Екатерина от имени Петра будет заниматься административными делами страны, как она уже это делала в отношении Гольштейна. Разумеется, Бестужев не забыл и про себя: он полагал, что Екатерина будет осуществлять контроль над государством, полагаясь на его советы, и хотел сохранить для себя почти полную власть над страной. Пост, который он уже занимал, должен был остаться за ним, но к нему добавились бы и другие. Он по-прежнему будет канцлером, а также станет контролировать трех ключевых министров – иностранных и военных дел, а также флота, – и будет назначен полковником всех четырех полков императорской гвардии. Это был рискованный, буквально самоубийственный в политическом отношении документ. Бестужев хотел, чтобы в его компетенцию входило принятие решения относительно престолонаследования, а эта прерогатива принадлежала исключительно монархам. Если бы Елизавета прочитала этот документ, Бестужев мог поплатиться за него головой.
Когда Екатерина получила черновик документа, она отреагировала очень осторожно. Она не стала напрямую противоречить Бестужеву или пытаться отговорить его от этих планов, а высказалась очень сдержанно. Если позднее она признала его несвоевременным и чрезмерным в своих претензиях, то в тот момент лишь сообщила Бестужеву, что польщена отведенной ей центральной ролью. При личной встрече она поблагодарила Бестужева за его добрые намерения, но сказала, что считает его план преждевременным. Бестужев продолжил писать и перечитывать написанное, внося дополнения и изменения.
Екатерина осознавала, что эта затея очень опасна. С другой стороны, Бестужев предложил ей путь, который мог бы сделать ее правительницей империи. Но вместе с тем она понимала, что, если этот обличительный документ обнаружат, они с канцлером окажутся в смертельной опасности. Ярость Елизаветы, если она прочитает документ, будет ужасной.
34Екатерина бросает вызов Брокдорфу и устраивает вечер
Весной 1757 года Екатерина заметила, что влияние Брокдорфа на ее мужа усилилось. Ясным тому подтверждением явился случай, когда Петр сообщил ей, что должен послать в Гольштейн приказ арестовать одного из подданных герцогства, человека по фамилии Элендсгейм, который поднялся на самый верх благодаря образованию и выдающимся способностям. Екатерина поинтересовалась, за что собирались арестовать Элендсгейма. «Видите ли, говорят, что его подозревают в лихоимстве», – заявил Петр. Екатерина спросила, кто обвинил его в этом. «О, обвинители, их нет, ибо все там его боятся и уважают; оттого-то и нужно, чтобы я приказал его арестовать, – объяснил Петр. – А как только он будет арестован, меня уверяют, что их найдется довольно и даже с избытком».
Екатерина вздрогнула. «Но если так приниматься за дело, – сказала она, – то не будет больше невинных на свете. Достаточно одного завистника, который распустит в обществе неясный слух, какой ему угодно будет, по которому арестуют кого вздумается. Кто дает вам такие плохие советы, позвольте вас спросить?»
«Ну, вы тоже всегда хотите быть умнее других», – пожаловался Петр. Екатерина ответила, что сказала так лишь потому, что она не верит, будто великий князь может совершить по своей воле подобную несправедливость. Петр продолжал расхаживать по комнате, а потом внезапно выскочил за дверь. Вскоре он вернулся и сказал: «Пойдемте ко мне, Брокдорф скажет вам о деле Элендсгейма, и вы увидите и убедитесь, что надо, чтобы я приказал его арестовать».
Брокдорф ждал их. «Поговорите с великой княгиней», – распорядился Петр. Брокдорф поклонился. «Так как Ваше Императорское Высочество мне приказывает, я буду говорить с великой княгиней. – Он повернулся к Екатерине. – Это дело, которое требует, чтобы его вели с большой тайной и осторожностью <…> Весь Гольштейн полон слухом о лихоимстве и вымогательстве Элендсгейма; правда, нет обвинителей, потому что его боятся, но, когда его арестуют, можно будет иметь их сколько угодно». Екатерина захотела знать подробности. Оказалось, что Элендсгейм являлся главой министерства юстиции, и его обвинили в мздоимстве, так как после каждого процесса проигравшая сторона жал