Екатерина была уверена, что теперь ее точно не отошлют. Ожидая обещанной второй беседы, она почти все время проводила у себя в комнате. Время от времени она напоминала графу Шувалову, что с нетерпением ждет решения своей судьбы. 21 апреля 1758 года в день своего дня рождения она одна обедала в своей комнате, когда императрица велела передать ей, что пьет за ее здоровье. В свою очередь Екатерина попросила передать ей слова благодарности. Узнав о послании императрицы, Петр приказал передать похожее поздравление. Понятовский сообщил, что французский посол, маркиз де Лопиталь восхищался ее решительностью и утверждал, что ее нежелание покидать комнату говорило лишь в ее пользу. Екатерина, приняв комплимент де Лопиталя как «коварную похвалу врага», решила сделать обратное. Однажды в воскресенье, когда никто этого не ожидал, она оделась и покинула свои покои. Появившись в прихожей, где собирались ее фрейлины и камергеры, она увидела, как все они были потрясены. Вошедший Петр тоже пришел в изумление. Он подошел и перебросился с ней несколькими фразами.
23 мая 1758 года, через шесть недель после встречи с Елизаветой, Александр Шувалов сказал Екатерине, что она должна попросить через него у императрицы разрешения повидаться с детьми. После этого, сказал Шувалов, состоится вторая, давно обещанная ей встреча с государыней. Екатерина последовала его совету и официально попросила разрешения увидеть двух своих детей. Шувалов объявил, что она сможет навестить их в три часа дня. Екатерина была пунктуальной и оставалась со своими детьми до тех пор, пока не пришел Шувалов и не сообщил ей, что императрица готова. Екатерина застала Елизавету одну; на этот раз не было никаких ширм. Екатерина высказала свою признательность, и Елизавета произнесла: «Я требую, чтоб вы мне сказали правду на все, что я у вас спрошу». Екатерина пообещала Елизавете, что она услышит от нее лишь правду, и ей не терпится без промедлений открыть ей свое сердце. Елизавета спросила, действительно ли она написала Апраксину только три письма. Екатерина поклялась, что только три. «Затем, – писала Екатерина, – она стала у меня расспрашивать подробности об образе жизни великого князя…»
После этого кульминационного момента «Мемуары» Екатерины неожиданным и необъяснимым образом обрываются. Она прожила еще тридцать восемь лет, и остальную часть ее истории можно почерпнуть из ее писем, политических трудов, документов, а также высказываний других людей: друзей, врагов и разнообразных наблюдателей. Но самым примечательным из них оказались несколько эпизодов, описанных Станиславом Понятовским, в которых они с Екатериной приняли участие летом 1758 года.
40A Menage A Quatre[5]
Станислав Понятовский не покинул Россию и Екатерину. Он отложил отъезд, симулируя болезнь и порой целые дни проводя в постели. Летом 1758 года, когда двор великого князя переехал в Ораниенбаум, Понятовский остался с двором Елизаветы в Петергофе, находившемся на расстоянии нескольких миль от Ораниенбаума. По ночам, надев светлый парик, он посещал Екатерину в Ораниенбауме, где она принимала его в отдельном, личном павильоне.
Петр, полностью поглощенный романом с Елизаветой Воронцовой, никогда не вмешивался в отношения Понятовского со своей женой. И хотя он мог сделать это в любой момент, в итоге все произошло по чистой случайности. Понятовский писал в своих мемуарах, что в июле 1758 года Шуваловы и французский посол убедили императрицу отослать его домой, а польское правительство стало настаивать на его возвращении. Понятовский осознавал, что в скором времени будет вынужден подчиниться.
«Это намерение сделало более частыми мои визиты в Ораниенбаум. Переодевания и вообще все, что было с поездками связано, стали для меня обыденными и удавались мне до поры до времени как нельзя лучше, таким образом, и рискованность такого рода предприятий постепенно ушла из поля моего зрения настолько, что 6-го июля я отважился отправиться в Ораниенбаум, не согласовав предварительно свой визит с великой княгиней, как я это делал обычно. Я нанял, как и всегда, маленькую крытую коляску, управляемую русским извозчиком, который меня не знал. На запятках находился тот же скороход, что сопровождал меня и ранее; мы оба были переодеты. Добравшись ночью (впрочем, в России ночи – и не ночи вовсе) до ораниенбаумского леса, мы, к несчастью, повстречали великого князя и его свиту; все они были наполовину пьяны. Извозчика спросили, кого он везет. Тот ответил, что понятия не имеет. Скороход сказал, что едет портной. Нас пропустили, но Елизавета Воронцова, фрейлина великой княгини и любовница великого князя, стала зубоскалить по адресу предполагаемого портного и делала при этом предположения, приведшие князя в столь мрачное настроение, что после того, как я провел с великой княгиней несколько часов, на меня, в нескольких шагах от отдаленного павильона, занимаемого ею под предлогом принимать ванны, неожиданно напали три всадника с саблями наголо. Схватив меня за воротник, они в таком виде доставили меня к великому князю. Узнав меня, он приказал всадникам следовать за ним. Некоторое время все мы двигались по дороге, ведущей к морю. Я решил, что мне конец… Но на самом берегу мы свернули направо, к другому павильону. Там великий князь начал с того, что в самых недвусмысленных выражениях спросил меня, спал ли я с его женой. «Нет», – ответил я».
«Скажите мне лучше правду, – приказал Понятовскому Петр, – скажите – все еще можно будет уладить. Станете запираться – неважно проведете время».
«Я не могу сказать вам, что делал то, чего я вовсе не делал», – солгал Понятовский.
Петр ушел в другую комнату, чтобы проконсультироваться с Брокдорфом. Вернувшись, он объявил: «Поскольку вы не желаете говорить, вы останетесь здесь впредь до новых распоряжений». Он ушел, оставив у дверей охрану. Через два часа появился Александр Шувалов, его лицо подергивалось от волнения. Он попросил объясниться. Вместо того чтобы ответить прямо, Понятовский выбрал другую тактику: «Надеюсь, граф, вы и сами понимаете, что достоинство вашего двора более, чем что-либо, требует, чтобы все это кончилось, не возбуждая, по возможности, шума – и чтобы вы меня вызволили отсюда как можно скорее».
Понимая, что может разразиться скандал, последствия которого были непредсказуемыми, Шувалов согласился все уладить. Он вернулся через час и сказал Понятовскому, что карета готова, и она отвезет его назад в Петергоф. Карета оказалась такой ветхой, что в шесть утра неподалеку от Петергофа Понятовский, решив, что вызовет меньше подозрений, если явится пешком, а не в таком позорном транспорте, вышел из экипажа, завернулся в плащ, надвинул шляпу на глаза и уши и двинулся в сторону Петергофа. Добравшись до здания, где находилась его комната, он не осмелился войти через дверь, так как велика была вероятность оказаться замеченным. Стояла теплая летняя ночь, и окно было открыто. Понятовский залез в него, полагая, что это окно его комнаты. Однако он очутился в комнате своего соседа, генерала Роникера, который как раз в этот момент брился. Сначала они в удивлении уставились друг на друга, а затем рассмеялись. «Не спрашивайте, сударь, откуда я и почему прыгнул в окно, – сказала Понятовский, – но, как добрый земляк, дайте мне слово никогда обо всем этом не упоминать». Роникер поклялся не выдавать его.
Следующие два дня оказались для любовника Екатерины довольно тяжелыми. В течение суток о его приключении узнал весь двор. Все ожидали, что Понятовскому прикажут немедленно покинуть страну. Екатерина могла отложить отъезд любовника, лишь попытавшись задобрить мужа. Отбросив гордость, она подошла к Елизавете Воронцовой, которая обрадовалась, что гордая великая княгиня обращается к ней как просительница. Вскоре Екатерина смогла послать Понятовскому записку, в которой говорила, что ей удалось снискать расположение любовницы своего мужа, а та, в свою очередь, умилостивила великого князя. Таким образом, у Понятовского родилась мысль, как ему задержаться в России подольше. На придворном балу в Петергофе он танцевал с Елизаветой Воронцовой и во время менуэта прошептал ей на ухо: «Вы могли бы осчастливить нескольких человек сразу». Воронцова, увидев в этом дополнительную возможность поставить великую княгиню в зависимость от себя, улыбнулась и сказала: «Приходите в час ночи в павильон Монплезир».
В условленное время Понятовский встретился со своей новой покровительницей, которая пригласила его войти. «И вот уже великий князь с самым благодушным видом идет мне навстречу, приговаривая:
– Ну, не безумен ли ты!.. Что стоило своевременно признаться – никакой чепухи бы не было…» – писал позже Понятовский.
Понятовский выслушал замечание Петра и сменил тему разговора, выразив свое восхищение идеальной дисциплиной гольштейнских солдат великого князя, которые охраняли дворец. Петр был так польщен этим комплиментом, что через четверть часа заявил: «Ну, раз мы теперь добрые друзья, здесь явно еще кого-то не хватает!..» Он отправился в комнату жены и вытащил ее из постели, дав время лишь накинуть на ночную рубашку халат и надеть тапочки на босые ноги. Затем он привел ее к себе и сказал: «Ну, вот и она… Надеюсь, теперь мною останутся довольны». Екатерина с невозмутимым видом сказала мужу: «Недостает только вашей записки вице-канцлеру Воронцову с приказанием обеспечить скорое возвращение нашего друга из Варшавы…» Петр был невероятно доволен собой и своей ролью, которую он играл в этой сцене, поэтому сразу сел писать письмо, после чего передал его Елизавете Воронцовой, чтобы и она поставила свою подпись.
«Затем, – писал Понятовский, – мы принялись болтать, хохотать, устраивать тысячи маленьких шалостей, используя находившийся в этой комнате фонтан, – так, словно мы не ведали никаких забот. Расстались мы лишь около четырех часов утра. Каким бы бредом все описанное ни казалось, я утверждаю, что все здесь безусловно верно. Начиная со следующего утра, все улыбались мне. Иван Иванович осыпал меня любезностями. Воронцов – также».