И дело не ограничилось подобными проявлениями благосклонности. Петр также не оставался в стороне. «Великий князь еще раза четыре приглашал меня в Ораниенбаум. Я приезжал вечером, поднимался по потайной лестнице в комнату великой княгини, где находились также великий князь и его любовница. Мы ужинали все вместе, после чего великий князь уводил свою даму со словами: «Ну, дети мои, я вам больше не нужен, я полагаю…» И я оставался у великой княгини так долго, как хотел».
Казалось, Петр больше всех выигрывал от сложившейся ситуации. Это был его момент триумфа над Екатериной. Многие годы он чувствовал превосходство своей жены. Он пытался унижать ее публично. Он игнорировал ее, кричал на нее, высмеивал, изменял ей с другими женщинами. Он отпускал снисходительные, часто ошибочные замечания по поводу ее интриг с другими мужчинами. Теперь пришел момент, когда вместе со своей любовницей он мог улыбаться сидевшим по другую сторону стола Екатерине и ее любовнику. Его не смущало положение рогоносца. Более того, впервые за много лет он чувствовал себя хозяином положения. Его услужливость была искренней, ему нечего было скрывать, поэтому он с радостью способствовал раздуванию скандала. Понятовскому больше не нужно было надевать светлый парик и опасаться солдат Петра. Зачем утруждать себя? Зачем волноваться? Всем и так все было известно.
Однако Екатерина относилась ко всему иначе. Она была готова участвовать в авантюрах вроде тайных вылазок из дворца в мужской одежде. Но ей совсем не нравилось ужинать вместе со своим сплетником-мужем и его дерзкой, зловредной любовницей и слушать их глупые разговоры. Ей было неприятно видеть, как Елизавета Воронцова наслаждалась подобной ситуацией. Екатерина не была циником, она верила в любовь. Унижение ее любви, которое доставляло столько удовольствия Петру, оскорбляло ее. И ей была невыносима мысль о том, что Петр, вероятно, считал Понятовского мужским аналогом Елизаветы Воронцовой. Она воспринимала Понятовского как благородного человека. Воронцова же оставалась для нее распутной женщиной. Вскоре в ее сердце закралась тревога. Эти ночные посиделки были основаны на взаимном, совершаемом по общему согласию адюльтере, и она понимала, что подобные встречи могут таить для нее куда более серьезную угрозу, нежели враждебность Шуваловых. Даже при дворе Елизаветы, где царила вседозволенность, подобное соглашение между ней и Петром могло поставить серьезный барьер ее амбициям. Как и опасалась Екатерина, известие об этом «браке вчетвером» могло стать причиной серьезного политического скандала. Де Лопиталь упомянул об этом, когда вновь выдвинул требования о высылке Понятовского. Елизавета знала, что репутация ее племянника и наследника сильно подмочена. Понятовскому же стало ясно, что он должен уехать.
Прощаясь с ним, Екатерина плакала. Она нашла в Понятовском нежного, чуткого и образованного человека. Их последующие письма друг к другу были полны надежды на скорое воссоединение. Много лет спустя, уже став императрицей, она писала Григорию Потемкину, которому доверяла почти все сведения о своей прошлой жизни: «Понятовский любил и был любим с 1755 по 1758 год, и эта связь длилась бы вечно, если бы не наскучила ему самому. В день его отъезда я была вне себя от горя. Не помню, чтобы я когда-нибудь так сильно плакала». На самом деле обвинения Екатерины в скуке с его стороны были несправедливы. Они оба осознали, что сложившаяся ситуация сделала их дальнейшие отношения невозможными.
Впоследствии, став королем Польши, Понятовский (который был возведен на трон своей бывшей любовницей Екатериной II), давал в своих мемуарах краткий портрет Петра. Эти описания были полны осуждения, но присутствовали там и слова понимания, даже сочувствия:
«Природа сделала его трусом, обжорой и фигурой столь комичной во всех отношениях, что, увидев его, трудно было не подумать: вот Арлекин, сделавшийся господином. Однажды принц сказал мне в порыве откровенности, которой удостаивал меня довольно часто: «Подумайте только, как мне не повезло! Я мог бы вступить на прусскую службу, служил бы ревностно – как только был бы способен, и к настоящему времени мог бы надеяться получить полк и звание генерал-майора, а быть может, даже генерал-лейтенанта <…> И что же?! Меня притащили сюда, чтобы сделать великим князем этой зас…… страны!» И тут же пустился поносить русских в выражениях самого простонародного пошиба, весьма ему свойственных. Болтовня его бывала, правда, и забавной, ибо отказать ему в уме было никак нельзя. Он был не глуп, а безумен, пристрастие же к выпивке еще более расстраивало тот скромный разум, каким он был наделен».
Часть IV«Время пришло!»
41Панин, Орлов и смерть Елизаветы
Здоровье императрицы стремительно ухудшалось. Екатерина размышляла над своим политическим будущим. Ни у кого не оставалось сомнений в том, что Елизавета не станет менять наследника престола и Петр будет императором после смерти своей тетки. Екатерина оказалась совсем одна, все ее друзья и политические союзники были удалены от нее. Канцлера Бестужева отправили в позорную ссылку. Генерал Апраксин также оказался опозорен и вскоре умер. Хэнбери-Уильямса, английского посла, вынудили вернуться на родину, и на тот момент он отошел уже в мир иной. Ее любовник, Станислав Понятовский, отбыл в Польшу – о его возвращении не могло быть и речи. Зная о полной политической некомпетентности Петра, Екатерина постоянно думала о том, какую роль она сможет играть во время его правления. Возможно, в качестве жены и советника она могла бы выполнять прежние функции, как в свое время, оказывая ему содействие в делах Гольштейна. Но если бы Петр вознамерился жениться на Елизавете Воронцовой, то Екатерине не оставалось места в их союзе. Если же право наследования перешло бы от Петра к Павлу, она могла бы оставаться регентом до тех пор, пока мальчик не повзрослеет. Временами Екатерина мечтала и о том, чтобы однажды самой сыграть главную роль в политическом спектакле. Будущее Екатерины представлялось весьма туманным, и в любом случае она должна была обзавестись союзниками.
Люди тянулись к ней. Одним из них, как ни странно, являлся Иван Шувалов – фаворит умирающей Елизаветы. Он начал так явно оказывать великой княгине знаки внимания, что это вызвало подозрение – не хочет ли он сыграть ту же роль в жизни будущей императрицы, которую играл и в жизни Елизаветы. Но она привлекала и других, менее расчетливых сторонников, чьи помыслы не были столь очевидными. В конце концов, она сблизилась с тремя очень непохожими людьми. Одним из них был ловкий, изощренный дипломат; другим – молодой герой войны; а третьей – страстная и пылкая женщина. Они вышли из разных кругов общества, сильно отличались друг от друга характерами, однако имелась у них и одна общая черта – все они были русскими, что представлялось довольно полезным качеством для немецкой женщины, в которой не текло ни капли русской крови.
Самым старшим был дипломат, сорокадвухлетний граф Никита Панин. Он являлся протеже Бестужева и безболезненно пережил падение своего патрона, поскольку в то время отсутствовал в России. Сын одного из генералов Петра Великого, Панин родился в Данциге в 1718 году, получил образование за границей и вернулся на родину, чтобы служить в гвардии. В двадцать девять лет Бестужев назначил его российским послом в Дании. Через несколько лет его перевели в Швецию, где он служил послом в течение двенадцати лет. В Стокгольме Панина считали образованным, утонченным, свободомыслящим русским, что было большой редкостью для тех лет. Панин верил в политику Бестужева, выступавшего за союз с Австрией и Англией против Пруссии. Когда после падения Бестужева Шувалов и Воронцов заключили союз с Францией, Панин все еще находился в Стокгольме и не уступил их требованиям поддержать новый альянс. Он занял противоположную позицию, ушел в отставку и летом 1760 года вернулся в Санкт-Петербург. Елизавета, ценившая его выдающиеся способности, оградила его от нападок Воронцова и Шувалова и назначила камергером и старшим наставником ее любимого Павла. Таким образом, она определила его на защищенный от политических нападок пост, который не только поднял его престиж при дворе, но и вызвал в нем самом сильный интерес, касавшийся престолонаследия. Неудивительно, что Петр оказался недоволен назначением Панина. «Пускай пока мальчик остается под присмотром Панина, – ворчал он. – В скором времени я постараюсь, чтобы он получил подготовку как настоящий солдат». Панин, знавший о враждебности Петра, в то же самое время проникся вполне обоснованной симпатией к Екатерине, которая была ему гораздо ближе и по характеру, и по уровню образования. Однако у этих двоих – великой княгини и наставника ее сына – оказались разные взгляды на будущее страны. Панин считал, что Петр не подходит на роль правители, и ему необходима замена, а потому желал, чтобы маленький Павел занял трон императора, а Екатерина стала бы его регентом. Екатерина делала вид, будто согласна с Паниным: «Я с большим удовольствием буду матерью, чем женой императора», – говорила она ему. На самом деле ей не хотелось подчиняться своему ребенку; она сама метила на российский трон. Панин решил стать союзником Екатерины, поскольку ее связывали дружеские отношения с его патроном, Бестужевым, и она поддерживала их даже после того, как бывший канцлер впал в опалу. Кроме того, по мнению Панина, участие великой княгини в управлении страной предпочтительнее, нежели восхождение на трон Петра III. К тому же Екатерина разделяла его интерес к политической теории Просвещения, и он желал увидеть в России просвещенную монархию, воплощавшую в реальность теорию Монтескье. Панин знал, Екатерина являлась надежным человеком, с ней можно было свободно обсуждать все его идеи, ничего не опасаясь. Они вместе разрабатывали план действий, в котором оказывалось слишком много неизвестных. Но уже тогда между ними установилось полное взаимопонимание.
Вторым союзником Екатерины стал герой войны с Пруссией Григорий Орлов. К 1758 году Фридрих Прусский приложил все усилия, чтобы защитить свое королевство от трех могущественных противников: Австрии, Франции и России. В августе того же года русская армия численностью в сорок четыре тысячи человек под командованием генерала Фермора перешла границу Пруссии и 25 числа разгромила Фридриха с его тридцатитысячной армией около города Цорндорфа. Эта девятичасовая битва стала одной из самых кровопролитных в восемнадцатом веке: более десяти тысяч человек были убиты с обеих сторон. Фридрих признавался, что потерял больше трети своей армии. После столь яростной битвы он и его солдаты прониклись особым уважением к русским. Один из прусских офицеров писал впоследствии, что «ужас, который наши враги внушили нашим войскам, не поддавался описанию». После жестокого сражения обе стороны объявили себя победителями, и оба лагеря отслужили благодарственные молебны, однако в течение двух дней ни одна из обескровленных, израненных армий не двинулась с места. На поле боя все еще стреляли пушки, и время от времени происходили короткие схватки между кавалерийскими полками, но ни Фридрих, ни Фермор так и не смогли одержать победу.