ьно смотрела на вещи и считала, что к власти она может прийти лишь как законная жена Петра – и то лишь в случае, если ей удастся сохранить свои позиции под натиском Елизаветы Воронцовой. Дашкова, со своей стороны, испытывала по отношению к великой княгине чувство, близкое к благоговению. «Между нами завязалась искренняя и откровенная переписка, которая продолжалась и после, а за ее отсутствием одушевляла и скрепляла мою задушевную привязанность к Екатерине; выше этой привязанности была лишь любовь к мужу и детям».
Великий князь Петр и Елизавета Воронцова не оставили попыток заманить княгиню Дашкову в свой круг. Петр, видя ее восхищение своей женой, предупредил ее, сказав: «Дитя мое, вам бы не мешало помнить, что водить хлеб-соль с честными дураками, подобными вашей сестре и мне, гораздо безопаснее, чем с теми великими умниками, которые выжмут из апельсина сок, а корки бросят под ноги». Дашкова не испугалась и однажды смогла дать Петру отпор. На званом обеде, где присутствовали Петр и Екатерина, великий князь выпил слишком много бургундского и заявил, что один молодой офицер, которого заподозрили в любовной связи с родственницей императрицы, должен быть обезглавлен за столь дерзкий поступок. Дашкова возразила великому князю, сказав, что такое наказание характерно для тирана, «что рубить голову слишком жестоко, что, если бы и было доказано подозрение, во всяком случае, такое ужасное наказание превышает меру преступления».
«Вы совершенное дитя, – ответил Петр, – как это видно из ваших слов; иначе вы знали бы, что отменить смертную казнь – значит разнуздать всякую непокорность и всевозможные беспорядки».
«Но государь, – парировала Дашкова, – вы говорите о таком предмете и таким тоном, что все это должно сильно обеспокоить настоящее собрание; за исключением этих почтенных генералов, почти все, имеющие честь сидеть за вашим столом, жили в то царствование, в которое не было и помину о смертной казни».
«Ну что ж, – заявил великий князь, – это еще ничего не доказывает, или, лучше, потому-то именно у нас нет ни порядка, ни дисциплины; но я повторяю, что вы дитя и ничего не смыслите в этом деле».
Все сидевшие за столом гольштейнцы молчали, но Дашкова продолжала стоять на своем: «Положим, государь, что вы правы; но нельзя же отрицать и того обстоятельства, что ваша венценосная тетка еще живет и царствует». Все тут же уставились на молодую женщину, а потом – на наследника трона. Но Петр не ответил и положил конец спору, показав язык своему оппоненту.
Этот эпизод вызвал всеобщее восхищение Дашковой. Великая княгиня была довольна и поздравила ее; история быстро распространилась и принесла «мне в общественном мнении репутацию отважного и твердого характера», – писала Дашкова. Каждый подобный эпизод усиливал неприязнь княгини к наследнику престола. «Я ясно видела, чего должна была ожидать Россия от наследника – человека, погруженного в самое темное невежество, не заботящегося о счастье его народа, готового управлять с одним желанием – подражать прусскому королю, которого он величал в кругу своих гольштейнских товарищей не иначе, как «король, мой господин».
Княгиня Дашкова была счастлива, когда Петр назвал себя дураком, поскольку считала, что лишь глупец может предпочесть обществу блистательной великой княгини связь с ее сестрой. Возмущенная тем, что Петр пообещал развестись с Екатериной и жениться на ее сестре, юная княгиня решила защитить свою героиню. Она сообщала ей любые новости и сплетни, которые имели хоть какое-то отношение к великой княгине. Екатерина не поощряла Дашкову в этих действиях, однако понимала, как полезно ей иметь приверженца, способного передавать разговоры великого князя с Воронцовой. Но тем не менее Екатерина была осторожна в своих беседах с юной поклонницей. Дашкова являлась не только полезным источником информации, она могла, сама того не желая, выдать ее. Поэтому Екатерина старалась, чтобы три ее самых близких сторонника мало общались между собой. Вначале три главных фигуранта вообще располагали очень незначительными сведениями друг о друге. Более того, каждый из них знал «свою» Екатерину. Панину она представлялась как уравновешенный, мудрый политик; для Орлова – была страстной женщиной; для Дашковой же – философом и поклонницей Просвещения. В конце концов, Дашкова стала относиться к Панину как к европеизированному русскому, которым она восхищалась. Но Дашкова ничего не знала о том, насколько важную роль в жизни Екатерины играл Орлов. Она пришла бы в ужас, если бы ей стало известно, что ее идол с удовольствием отдавалась ласкам грубого, необразованного солдата.
Здоровье Елизаветы продолжало ухудшаться, и всеобщая тревога по поводу скорого восхождения Петра на трон усиливалась. Чем дольше продолжалась война, тем более яростно Петр высказывал свою ненависть и презрение к России и симпатию к Пруссии. Уверенный в том, что его ослабевшая тетя не сможет лишить его права наследования, он начал открыто говорить об изменениях, которые собирался произвести, когда станет императором. Он положит конец войне против Пруссии. После заключения мира он изменит приоритеты в политике и присоединится к Фридриху в борьбе против нынешних союзников России – Австрии и Франции. Наконец, он намеревался использовать русскую силу в интересах Гольштейна. Это означало скорую войну с Данией с целью отвоевать территории, которые Дания отделила от его княжества в 1721 году. Он начал открыто говорить о своем намерении развестись с Екатериной и жениться на Елизавете Воронцовой.
Петр уже делал все возможное, чтобы помочь Фридриху. Желая информировать короля о военных решениях императрицы, он передавал ему все, что удавалось узнать о планах русского высшего командования. Эта информация поступала новому английскому послу в Санкт-Петербурге, сэру Роберту Киту, который, передавая в Лондон свои дипломатические депеши, включал в них полученную от Петра информацию. Кит посылал личного курьера в Берлин, где его коллега, британский посол в Пруссии, делал копию для Фридриха прежде, чем послать депешу в Уайтхолл. Поэтому король Пруссии нередко узнавал о планах русского командования раньше, чем они передавались непосредственно русскому полевому командованию.
Петр почти не скрывал того, что совершает предательство императрицы, армии, нации и союзников страны. Французский и австрийский послы жаловались канцлеру, но их слова не производили на него особого впечатления, поскольку Михаил Воронцов, как и все в столице, считал, что слабое здоровье императрицы вскоре будет окончательно подорвано, а великий князь Петр, заняв трон, первым делом закончит войну, вернет свою армию и подпишет мир с Фридрихом. В сложный период Воронцов не хотел подвергать риску свое собственное будущее и сообщать Елизавете о предательстве племянника. Однако в армии презрение и отвращение к наследнику престола возросли до такой степени, что даже сэр Роберт Кит заявил: «Он, вероятно, безумец, раз ведет себя так».
Но если гвардия и армия были охвачены возмущением и негодованием, то Орловы питали лютую ненависть к человеку, который передавал информацию врагу. Особенно сильно и ярко это чувство разгоралось в Григории Орлове. Если Петра заставят отречься от престола, какая судьба ждала великую княгиню? Как и Петр, она была рождена в Германии, но прожила в России восемнадцать лет, была православной и матерью юного наследника. К тому же она была предана России. Орлов говорил об этом везде, где только мог, и его братья поступали точно так же. Они ненавидели Петра, а их популярность в армии и желание действовать в интересах Екатерины должны были способствовать ее возведению на престол.
Елизавета намеревалась победить Фридриха Прусского. Она вступила в войну, исполняя условия договора с Австрией, и хотела довести дело до конца. Конец войне близился, Фридрих больше не возглавлял самую могущественную армию в Европе, а Австрия и Россия приобрели большой опыт ведения военных действий. Военная мощь Фридриха таяла, и теперь его было намного легче одолеть. Доказательством этому послужила битва при Кунерсдорфе, 25 августа 1759 года, где в пятидесяти милях к востоку от Берлина пятьдесят тысяч пруссаков при поддержке трех сотен пушек атаковали семьдесят девять тысяч русских, занявших выгодную оборонительную позицию. Пехота Фридриха устремилась на хорошо укрепленные и находящиеся под прекрасной защитой рубежи русских. С наступлением ночи, когда бой закончился, Кунерсдорф стал самым тяжелым поражением Фридриха за всю Семилетнюю войну: в конце сражения прусские солдаты просто побросали свои мушкеты и бежали. Хотя потери русской армии исчислялись шестнадцатью тысячами убитых и раненых, она нанесла прусской армии серьезный урон: восемнадцать тысяч прусских солдат погибли. Под королем было убито две лошади, пуля угодила в его золотую табакерку, которую он носил в своей шинели. В ту ночь он писал близкому другу в Берлин: «Из армии в сорок восемь тысяч у меня не осталось и трех тысяч. Все бежали, я больше не властен над моими людьми. Берлин должен позаботиться о своей безопасности. Это ужасная неудача, и мне ее не пережить. У меня не осталось больше резервов, и, сказать по правде, я считаю, что все потеряно». Утром восемнадцать тысяч солдат приковыляли обратно к своему королю, но сорокасемилетний монарх по-прежнему был в отчаянии. Он сильно страдал. «Что причиняет мне особую боль, так это ревматизм в моих ступнях, колене и левой руке. К тому же восемь дней меня мучила почти беспрерывная лихорадка».
В Санкт-Петербурге Елизавета радовалась хорошим новостям и стоически принимала плохие. 1 января 1760 года через четыре месяца после Кунерсдорфа она сказала австрийскому послу: «Я собираюсь продолжать войну и оставаться верной своим союзникам, даже если мне придется продать половину своих бриллиантов и платьев». Командующий ее армией в Германии, генерал Петр Салтыков, сторицей отплатил за ее преданность. Летом 1760 года русская армия форсировала Одер. Кавалерия казаков подошла к Берлину и за три дня захватила столицу Фридриха.