Поскольку Россия нарушила все свои обязательства и перешла на сторону противника, у Франции и Австрии не оставалось другого выхода, кроме как вступить в переговоры с Пруссией. Франция была оскорблена. Герцог де Шуазель, министр иностранных дел короля Людовика XV, сказал русскому послу: «Сударь, необходимость выполнять данные обязательства должна перевесить все прочие доводы». Людовик же заявил, что хоть он и готов прислушаться к предложениям и заключить продолжительный и честный мир, однако должен действовать в полном согласии со своими союзниками и сочтет себя предателем, если вступит в какие-нибудь тайные переговоры и запятнает честь Франции, оставив своих союзников. В результате дипломатические отношения с Францией были разорваны, и оба посла – в Санкт-Петербурге и в Париже – отозваны.
Петр оскорблял и открыто провоцировал православную церковь, разозлил и настроил против себя армию, предал своих союзников. Тем не менее для эффективного противостояния императору требовался особый повод, который помог бы сплотить силы. Петр сам представил его, решив ввязаться в новую бессмысленную войну – против Дании.
Как герцог Гольштейнский Петр затаил обиду на датского монарха. В 1721 году маленькая провинция Шлезвиг, в то время наследственные земли, принадлежавшие герцогам Гольштейна, была захвачена и отдана Дании Англией, Францией, Австрией и Швецией. Едва Петр оказался на российском престоле, он продолжил настаивать на своем «праве». Уже 1 марта, еще до заключения мира с Пруссией, он потребовал у Дании сообщить ему, не собираются ли они удовлетворить его притязания на Шлезвиг. Он заявил, что в противном случае будет вынужден пойти на крайние меры. Датчане предложили провести конференцию, а английский посол рекомендовал принять участие в переговорах. Да и зачем могущественному императору России затевать войну с Данией из-за нескольких деревень? Но вскоре стало ясно, что в отношении Гольштейна Петр имел свою, особую точку зрения, и даже советы его нового союзника, Фридриха Прусского, не могли удержать его. До сих пор Петр был уступчив и послушен Пруссии, но теперь даже упрямые немцы увидели, насколько он оказался непреклонен. Наконец, 3 июля Петр согласился на конференцию в Берлине, которая была организована Фридрихом, однако настаивал на том, что к предложению России стоило относиться как к ультиматуму Дании и его отрицание означало войну. Желание восстановить очевидную несправедливость по отношению к своему герцогству было лишь одним из мотивов для начала войны. Имелась у Петра и еще одна причина. Идеализируя прусского воина-короля, хвастаясь, что он побеждал «цыган» еще ребенком в Киле, заставляя маршировать оловянных солдатиков у себя на столе в одной из комнат дворца и отдавая приказы настоящим солдатам на плацу во время парадов, Петр мечтал стать героем настоящей битвы. Он только что объявил своим союзникам и всей Европе о том, что страстно желает мира, теперь же он собирался напасть на Данию. Русская армия, лишенная с таким трудом добытой победы над Пруссией, теперь узнала, что ей предстояло пролить свою кровь в новой кампании, которая не имела ничего общего с интересами России.
Не в силах отговорить Петра от участия в новой войне так скоро после своего восхождения на трон, Фридрих II убеждал своего поклонника принять меры предосторожности перед отъездом из России. «Если честно, то я не доверяю вашим русским, – писал он Петру. – Что, если в ваше отсутствие будет организован заговор с целью свергнуть вас с трона, Ваше Величество?» Он посоветовал Петру, чтобы его короновали и миропомазали в Москве перед отъездом, а после изолировать всех ненадежных людей в Санкт-Петербурге и оставить их под охраной верных гольштейнцев. Петр не прислушался к его советам, он не видел в этом необходимости. «Если бы русские хотели причинить мне вред, – писал он Фридриху, – они бы сделали это давно, ведь я без страха спокойно расхаживаю по городу пешком. Могу заверить вас, Ваше Величество, что русских можно совершенно не бояться, если знать, как обращаться с ними».
Русская армия, состоявшая из сорока тысяч бывалых солдат, уже собралась в оккупированной Пруссией Померании, и Петр велел, не дожидаясь его приезда, выступать. Датчане тут же отреагировали на этот бросок и встретили русских в Мекленбурге. Затем, к сильному удивлению датского командования, русские начали отступать.
Эта головоломка разрешилась через несколько дней. В Санкт-Петербурге произошел дворцовый переворот: Петр III оказался свергнут, отрекся от престола и был заточен в тюрьму. Жена Петра, которую теперь величали Екатериной II, была объявлена императрицей России.
43«Дура!»
Никому доподлинно не известно, когда у Екатерины созрел замысел свергнуть Петра с трона. Как супруга Петра она стала императрицей России. Однако в политическом смысле это ей мало что принесло – с самого начала правления мужа она подвергалась постоянным унижениям и изоляции. «Судя по всему, с мнением императрицы никто особенно не считается, – сообщал в Лондон посол Кейт, добавляя, что он и его коллеги-дипломаты, – считаем, что обращаясь прямо и непосредственно к императрице вряд ли можно чего-то добиться». Бретёль, французский посол, писал: «Императрица была оставлена наедине со своим горем и дурными предчувствиями. Люди близкие к ней говорили, что едва узнавали ее теперь».
Положение Екатерины оказалось особенно деликатным, поскольку она была беременна. Сильно ограниченная в своих передвижениях, она практически не имела возможности руководить или даже вдохновлять сторонников на свержение своего мужа. Чем тщательнее она изучала свое положение, тем яснее осознавала опасность, а потому пришла к выводу, что лучше всего будет полностью отойти от жизни при дворе и просто ждать и наблюдать за тем, как Петр пытается играть роль императора. Екатерина не отказалась от своих устремлений, однако считала, что нужно проявить терпение.
Как она и предполагала, ошибки Петра, а также оскорбления, которые он наносил окружающим, сделали ее еще более популярной. 21 февраля, в день рождения Петра, Екатерину заставили приколоть ленту ордена Святой Екатерины на платье Елизаветы Воронцовой – честь, которая прежде оказывалась лишь императрице и великой княгине. Все понимали, это было сделано с намерением публично оскорбить Екатерину, и поступок Петра вызвал еще больше сочувствия к ней. Бретёль, французский посол, писал: «Императрица сносила выходки императора и высокомерие Воронцовой с честью». Месяц спустя в своем отчете он сообщил, что она «с мужеством встречала все невзгоды, ее любили и уважали примерно так же, как ненавидели и презирали императора». Одним из фактов, говоривших в пользу Екатерины, был выбор императором любовницы, которая теперь преподносилась в качестве будущей императрицы, двор и иностранные послы рассматривали это как фарс. Бретёль писал, что у Елизаветы Воронцовой были «манеры и внешность трактирной девицы». Другие отмечали, что у нее было «широкое, одутловатое, рябое лицо и толстая, квадратная, бесформенная фигура». В третьем отчете говорилось, что «она была безобразна, глупа и вульгарна». Никто не мог понять, что в ней привлекало императора.
В своих апартаментах, вдали от чужих глаз 11 апреля на свет появился третий ребенок Екатерины, сын Григория Орлова. Роды прошли втайне ото всех. Названный Алексеем Григорьевичем и позже получивший титул графа Бобринского, младенец был завернут в мягкую шкуру бобра и вынесен из дворца. Его поручили заботам жены Василия Шкурина – верного камердинера Екатерины. Сам Шкурин следил за тем, чтобы роды прошли втайне, и никто не узнал о них. Зная, что император любит смотреть на пожары, Шкурин подождал, пока схватки у Екатерины не стали особенно сильными, а затем устроил пожар у себя дома, полагая, что Петр и многие придворные поспешат туда. Его расчет оправдался – огонь перекинулся на крыши других домов, и Екатерина осталась наедине с повивальной бабкой и вскоре родила. Она быстро оправилась после родов. Десять дней спустя, пышущая здоровьем, она принимала высокопоставленных гостей, которые пришли почтить ее по случаю тридцатитрехлетия. Освободившись от беременности, которая ограничивала ее возможности, она стала появляться на людях и свободно общаться, в беседе с австрийским послом графом Мерси она заявила, что до глубины души возмущена новым договором, который ее муж заключил с их общим злейшим врагом Пруссией.
В течение мая напряжение в Санкт-Петербурге нарастало. Подготовка к датской кампании Петра шла полным ходом, и некоторые войска уже подошли к Нарве – это был первый этап в продвижении к полю боя. С каждым шагом по направлению к этой нежеланной войне возмущение военных лишь усиливалось. Гвардейские полки, офицеры и солдаты, раздраженные возрастающим влиянием Пруссии на их жизнь, были возмущены перспективой дальней, бессмысленной кампании против Дании. Петр не обращал на эти протестные настроения никакого внимания.
К концу апреля всем стало известно о том, что отношения между Петром и Екатериной окончательно испортились. Петр устроил придворный банкет по случаю заключения союза с Пруссией. В зале присутствовало четыреста гостей. Император, одетый в синий прусский мундир с прусским орденом Черного Орла на оранжевой ленте, повязанной у него на шее, сидел во главе стола. Прусский посол находился справа от него, Екатерина разместилась в отдалении. Петр начал с трех тостов. Первый был за здоровье императорской семьи, гости отодвинули стулья, встали и выпили. Екатерина продолжала сидеть. Когда она поставила на стол стакан, Петр покраснел от гнева и послал своего адъютанта узнать у нее, почему она не встала. Екатерина велела передать ему, что поскольку императорская семья состоит только из ее мужа, ее сына и ее самой, она не думала, что ее муж сочтет необходимым, чтобы она вставала. Адъютант вернулся к Петру, а затем снова подошел к Екатерине и сказал, что император считает ее глупой, так как она должна знать, что оба дяди императора – принцы Гольштейна, – присутствуют на обеде и также являются членами императорской семьи. Затем, опасаясь, что посыльный может смягчить его ответ, Петр встал и выкрикнул одно слово – «Дура!» Это оскорбление эхом отозвалось в зале, а Екатерина заплакала. Придя в себя, она повернулась к сидевшему рядом с ней графу Шувалову и попросила е