Теперь они ничего не выражали, и она близко склонялась к ним, тщась найти в них хоть малую искру жизни.
– Сашенька, свет моих очей, прошу тебя, очнись, посмотри на меня, как я страдаю, не оставляй меня, ведь я не смогу жить без тебя!
– Господа, – обращалась она чуть ли не каждую минуту к медикам дрожащим жалобным голосом, – делайте ему все, что в ваших силах, он выдержит, он очень крепкий.
В последний, пятый день, императрица стонала и плакала, обращаясь к Саше, но больной не отзывался. Регулярно заходили и выходили лекари, она напряженно следила за каждым их движением, затаив дыхание, прижимая платок к глазам, потом после осмотра спрашивала, как он, есть ли какая надежда. Доктора растерянно разводили руками, смущенно хмурили лбы: сделать ничего невозможно. Скарлатина неизлечима. Разве токмо надеяться на чудо. Екатерина не могла поверить в неотвратимый конец. Она, вместе с Анной Степановной, Анной Никитичной и Марией Саввишной стояла на коленях перед образами, выпрашивая жизнь для Александра Ланского.
Иногда, набравшись смелости, Анна Степановна упрашивала государыню:
– Голубушка, Ваше Величество, матушка-государыня, болезнь у Сашеньки опасная, можете заразиться. Подумайте о себе и своем государстве.
Но Екатерина и слушать не хотела никаких предостережений. Она не отходила от его постели. Сама кормила, сама переодевала, сама постель меняла, сама поила лекарствами. Молодое тело горело, температура не спадала. Через четыре дня с начала болезни он уже не мог говорить, она разговаривал с ним за двоих, сама спрашивала, и сама отвечала. Смотрела в глаза и говорила без остановки, желая отвлечь его от боли и страшных мыслей. Он слабо улыбался и смотрел на нее валившимися воспаленными глазами. Наилучшие доктора из двух столиц ничего не могли сделать.
Он умер, когда она, сидя у его изголовья, заснула на несколько минут. Резко проснулась от того, что ей показалось, Александр ее зовет.
Протасова смотрела на нее и плакала навзрыд. Екатерина схватила его руки и похолодела. Глаза расширились, страшная гримаса исказила ее лицо, дыхание прервалось, и она потеряла сознание.
Похороны прошли, как в тумане. Никто не узнавал императрицы, так она похудела, лица ее никто не видел, потому что руки ее зажимали платок у глаз и рта. Она и часа не могла провести без рыданий, как будто тронулась умом: лежа в своей спальне, едва живая, Екатерина слабым голосом звала:
– Саша, Сашенька, как ты? Подойди ко мне…
Все последующие дни она тоже не помнила. Замкнулась в своих покоях, и токмо Протасова могла ее иногда побеспокоить. Единственное место, где она хотела быть, – было место его захоронения. Перед смертью Ланской успел кое-как тихо прохрипеть, что хочет быть похоронен в Царскосельском саду, напротив ее окон и вернуть в казну все, что императрица изволила ему подарить.
Заброшены были все государственные дела. Екатерина бродила по своим и его покоям, безутешно плача. Наконец, через неделю, она решила выехать в Петергоф: слишком ее пугала опустившаяся пустота без Александра и все, что о нем напоминало. Перед отъездом она увидела на столе начатое письмо Мельхиору Гримму и вдруг решила его дописать.
«Когда я начинала сие письмо, я была счастлива и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда они деваются. Теперь уже не то: я погружена в глубокую скорбь, моего счастья не стало. Я думала, что сама не переживу невознаградимой потери моего лучшего друга, постигшей меня неделю назад. Я надеялась, что он будет опорой в моей старости: он усердно трудился над своим образованием, делал успехи, усвоил мои вкусы. Это был юноша, которого я воспитывала, признательный, с мягкой душой, честный, разделяющий мои огорчения, когда они случались, и радовавшийся моим радостям.
Словом, я имею несчастье писать вам, рыдая… Не знаю, что со мной будет, знаю токмо, что я никогда не была так несчастна, как с тех пор, как мой лучший и дорогой друг покинул меня…».
Государыня находилась уже около месяца в Петергофе, когда служители Царского Села, обнаружили однажды утром разрытую могилу Ланского, рядом его изуродованное тело, а также брошенные тут же оскорбительные пасквили в его адрес. Об оном императрице не сообщили. Тело его было перезахоронено в церкви близлежащего городка Софии под небольшим мавзолеем.
Потемкин, занятый губернскими делами в своей Таврии, вдруг получил с нарочным письмо от графа Безбородки, сообщавшее о смерти Ланского и тяжелом состоянии государыни, которая затворилась в своих покоях и никого не желала видеть. Граф писал:
«лейб-медик Роджерсон, считает, что нужнее всего – стараться об истреблении печали и всякого душевного беспокойства… К сему одно нам известное есть средство – скорейший приезд Вашей Светлости, прежде которого не можем мы быть спокойны. Государыня меня спрашивала, уведомил ли я Вас о всем прошедшем, и всякий раз наведывается, сколь скоро ожидать Вас можно».
Тяжелое уныние императрицы ничего хорошего не предрекало, последствия недуга уже, скорее всего, сказываются на государственных делах. Потемкин поспешил в столицу. Он знал, что токмо одно средство поможет Екатерине заглушить боль: императрицу надобно было увлечь новыми делами во благо отечества.
Без промедленья, бросив все дела, Светлейший князь Потемкин выехал в столицу. День и ночь, без отдыха, он, в крайней печали, мчался к той, по призыву коей, десять лет назад, он спешил радостный, полный надежд с сих мест в Санкт-Петербург, где в Зимнем дворце ожидала, любезная его сердцу, российская императрица.