Во второй половине февраля и в начале марта, Пугачёв вновь возглавлял попытки овладеть осаждённой крепостью. Но и после подкопа и взрыва части Михайловского собора, гарнизону каждый раз удавалось отбить атаки осаждавших. Трехтысячный отряд пугачёвцев, под командованием атамана Ивана Белобородова, подошел к Екатеринбургу, по пути овладев рядом окрестных крепостей и заводов. В феврале и марте крестьянские отряды паки безрезультатно штурмовали осажденный с осени, голодающий Оренбург. Отряды пугачевского атамана Ивана Белобородова были удачливее: они подошли к Екатеринбургу и захватили демидовский Шайтанский завод, который стал давать им пушки и ядра.
Отряд Хлопуши взял штурмом Илецкую Защиту, перебив всех офицеров, завладев оружием, боеприпасами и провиантом и забрав с собой годных к военной службе каторжан, казаков и солдат. Получив сведения о продвижении бригад Мансурова и Голицына, Пугачёв решил отвести главные силы от Оренбурга, фактически сняв осаду, и сосредоточить главные силы в Татищевой крепости. Вместо сгоревших стен был выстроен ледяной вал, собрана вся наличная артиллерия. Вскоре к крепости подошёл правительственный отряд в составе шести с половиной тысяч человек с двадцатью пушками. Через два дня был дан решительный бой, с большим трудом выигранный молодым генерал-майором Петром Голицыным, который не уставал удивляться дерзости и умения неграмотных бунтовщиков вести бой.
Когда положение стало безнадёжным, Пугачёв принял решение вернуться и переждать время на свое основное месторасположение, в Берды.
Совместными усилиями генералов Голицына и Михельсона были схвачены и казнены главные помощники самозванца – полковник Хлопуша и Чика-Зарубин. Успехи сих генералов весьма скоро узнали в столице. Императрица Екатерина Алексеевна воспряла духом, однако, сия головная боль весьма сильно мешала ее романтическим настроениям. Она рвалась к нему, желая находиться рядом с Григорием каждую минуту, но дела и бесконечые депеши, совещания, не давали возможности иногда видеться с ним днями. Часто, присутствуя на Совете, она, думая о Потемкине, останавливалась на мысли, что именно благодаря вынужденному отвлечению на турецкую и крестьянскую войны, она не расплавила Григория в своей безумной к нему любви.
Не успев проснуться, она уже писала:
«Гришенька не милой, потому что милой. Я спала хорошо, но очень не могу, грудь болит и голова, и, право, не знаю, выйду ли сегодни или нет. А естьли выйду, то сие будет для того, что я тебя более люблю, нежели ты меня любишь, чего я доказать могу, как два и два – четыре. Выйду, дабы тебя видеть. Не всякий вить над собою толико власти имеет, как Вы. Да и не всякий так умен, так хорош, так приятен. Не удивляюсь, что весь город безсчетное число женщин на твой щет ставил. Никто на свете столь не горазд с ними возиться, я чаю, как Вы. Мне кажется, во всем ты не рядовой, но весьма отличаешься от прочих. Токмо одно прошу не делать: не вредить и не стараться вредить Кн. Орлову в моих мыслях, ибо я сие почту за неблагодарность с твоей стороны. Нет человека, коего он более мне хвалил и, по видимому, мне более любил и в прежнее время и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А естьли он свои пороки имеет, то ни тебе, ни мне непригоже их расценить и разславить. Он тебя любит, а мне оне друзья, и я с ними не расстанусь. Вот те нравоученье: умен будешь – приимешь; не умно будет противуречить сему для того, что сущая правда.
Чтоб мне смысла иметь, когда ты со мною, надобно, чтоб я глаза закрыла, а то заподлинно сказать могу того, чему век смеялась: «что взор мой тобою пленен». Экспрессия, кою я почитала за глупую, несбыточную и ненатуральною, а теперь вижу, что сие быть может. Глупые мои глаза уставятся на тебя смотреть: разсужденье ни на копейку в ум не лезет, а одурею Бог весть как. Мне нужно и надобно дни с три, естьли возможность будет, с тобою не видаться, чтоб ум мой установился и я б память нашла, а то мною скоро скучать станешь, и нельзя инако быть. Я на себя сегодни очень, очень сердита и бранилась сама с собою и всячески старалась быть умнее. Авось-либо силы и твердости как-нибудь да достану, перейму у Вас – самый лучий пример перед собою имею. Вы умны, Вы тверды и непоколебимы в своих принятых намерениях, чему доказательством служит и то, сколько лет, говорите, что старались около нас, но я сие не приметила, а мне сказывали другие.
Прощай, миленький, всего дни с три осталось для нашего свидания, а там первая неделя поста – дни покаяния и молитвы, в коих Вас видеть никак нельзя будет, ибо всячески дурно. Мне же говеть должно. Уф! я вздумать не могу и чуть что не плачу от мыслей сих однех. Adieu, Monsieur Прощайте, милостивый государь, напиши пожалуй, каков ты сегодни: изволил ли опочивать, хорошо или нет, и лихорадка продолжается ли и сильна ли? Панин тебе скажет: «Изволь, сударь, отведать хину, хину, хину!» Куда как бы нам с тобою бы весело было вместе сидеть и разговаривать. Естьли б друг друга меньше любили, умнее бы были, веселее. Вить и я весельчак, когда ум, а наипаче сердце свободно. Вить не поверишь, радость, как нужно для разговора, чтоб менее действовала любовь.
Пожалуй, напиши, смеялся ли ты, читав сие письмо, ибо я так и покатилась со смеху, как по написании прочла. Каковой вздор намарала, самая горячка с бредом, да пусть поедет: авось-либо и ты позабавися.
Написав письмо и поразмыслив, она положила, что срочно надобно что-то делать с князем Васильчиковым. Григорий оказался не шуточным ревнивцем и потребовал убрать «холодный суп» как можно скорее. С Потемкиным Екатерина особливо остро осознала посредственность Васильчикова, в коем он, бедняга, не был виноват: любил он ее, как мог, на большее не был способен. В самом начале ее отношений с Потемкиным, князю вдруг захотелось заполучить Анненскую ленту. Екатерина велела Протасовой положить ему в карман вместо ленты тридцать тысяч рублев. Официально князь все еще присутствовал в ее жизни, но на самом деле таковая жизнь превратилась для него в пытку. Тем паче, что он доподлинно полюбил императрицу. Ей было жаль его, против нее – еще юнца, но надобно было принимать решение, дабы освободиться друг от друга. Плюс ко всему – Григорий Орлов продолжал иногда занимать свои покои в Зимнем. Екатерина не знала, как выпроводить их обоих из дворца и медлила, что привело к вспышке гнева Григория Потемкина, после чего он, поселившись у Ивана Елагина, не появлялся несколько дней. Тогда, Екатерина, измученная его отсутствием, про себя называя в сердцах придуманными для него бранными словами «казак, гяур, москов», отписала ему письмо на красивой розовой бумаге с золотым обрезом:
«Принуждать к ласке никого не можно… Ты знаешь мой нрав и сердце, ты ведаешь хорошие и дурные свойства… тебе самому предоставляю избрать приличное тому поведение. Напрасно мучися, напрасно терзаеся, без ни крайности здоровье свое надседаешь напрасно».
Однако, все-таки, ей пришлось поступить жестоко: Васильчиков, получивший сто тысяч рублев, серебряный сервиз, и строящийся дом для него, съехал с занимаемых апартаментов.
Екатерина, наконец, вздохнула. Наряду с неприятным выпровождением, была и некоторая приятность: она заметила, что ее окружение явно одобряло выселение князя. Вестимо, он не пришелся ко двору: любя Орлова, придворные недолюбливали Васильчикова. Среди дня, Екатерина, не получив ответ на предыдущее письмо, страшно скучавшая по любимцу, отправила ему новое с просьбой прийти нынче же вечером.
«Миленький, и впрямь, я чаю, ты вздумал, что я тебе сегодня более писать не буду. Изволил ошибиться. Я проснулась в пять часов, теперь седьмой – быть писать к нему. Токмо правду сказать, послушай, пожалуй, какая правда: я тебя не люблю и более видеть не хочу. Не поверишь, радость, никак терпеть тебя не могу. Вчерась до двенадцатого часа заболтались, а его выслали. Не прогневайся: будто и впрямь без него быть не можно. Милее всего из сего разговора то, что я сведала, что между собою говорят: нет, дескать, энто не Васильчиков, энтого она инако ведает. Да есть и кого. И никто не дивится. А дело так принято, как будто давно ждали, что тому быть так. Только нет – быть всему инако. От мизинца моего до пяты и от сих до последнего волоску главы моей зделано от меня генеральное запрещение сегодня показать Вам малейшую ласку. А любовь заперта в сердце за десятью замками. Ужасно, как ей тесно. С великой нуждою умещается, того и смотри, что где ни на есть – выскочит. Ну, сам рассуди, ты человек разумный, можно ли в столько строк более безумства заключить. Река слов вздорных из главы моей изтекохся. Каково-то тебе мило с таковою разстройкою ума обходиться, не ведаю. О, господин Потемкин, что за странное чудо вы содеяли, расстроив так голову, которая доселе слыла всюду одной из лучших в Европе?
Право пора и великая пора за ум приняться. Стыдно, дурно, грех, Екатерине Второй давать властвовать над собою безумной страсти. Ему самому ты опротивися подобной безрассудностью. Почасту сей последний стишок себе твердить стану и, чаю, что один он в состояньи меня опять привести на путь истинный. И сие будет не из последних доказательств великой твоей надо мною власти. Пора перестать, а то намараю целую метафизику сентиментальную, коя тебя наконец насмешит, а иного добра не выдет. Ну, бредня моя, поезжай к тем местам, к тем щастливым брегам, где живет мой герой. Авось-либо не застанешь уже его дома и тебя принесут ко мне назад, и тогда прямо в огонь тебя кину, и Гришенька не увидит сие сумазбродство, в коем, однако, Бог видит, любви много, но гораздо луче, чтоб он о сем не знал. Прощай, Гяур, москов, казак. Не люблю тебя».
Отправив письмо Потемкину, она поспешила поделиться своей радостью и со своим эпистолярным другом бароном Грим-мом об избавлении от хорошего, но скучного Васильчикова, а такожде о появлении нового фаворита – необычайно приятного и умного Григория Потемкина.