– Что же мы будем иметь от оной турецкой войны? – деловито любопытствует ее любимец, разглядывая карту, хотя прекрасно знал о дивидендах шестилетней войны.
Екатерина смеется:
– Вы же знаете, Григорий Александрович, не хуже меня!
– Что я ведаю? – ответил тот невозмутимо. – Знаю, что провозглашена теперь независимость Крымского ханства, кубанских татар от Османской империи, такожде, как и от Российской империи. Сие я знаю. Да, еще то, что Россия передает «татарской нации» города и земли, отвоеванные русскими солдатами в Крыму и на Кубани, а такожде земли между Бугом и Днестром до польской границы и территорию, ограниченную реками Бердою и Днестром. А что же Россия имеет?
Екатерина, как на экзаменационной поверке, облизнув вмиг пересохшие губы, ответствовала:
– Россия присоединяет город Керчь, крепость Еникале, а такожде форпосты на Черном море – Азов и Кинбурн. Контрибуцию в четыре с половиной миллиона рублев. Жаль токмо, что крепость Очаков и ее уезд остаются во владении Турции. Хотя, поставленные в безвыходное положение турки, могли бы на большее согласиться.
– Жаль, жаль… Могли бы, вестимо! – сверкнул глаз Потемкина. – Однако, и то правда, что нам все крайне нужны войска здесь. Колико же можно позволять мнимому императору Пугачеву разгуливать по матушке-России? – он ободряюще взглянул на Екатерину. – Решение твое смягчить условия Кучук-Кайнарджийского мирного договора есть весьма и весьма премудрое решение.
Екатерина незаметно перевела дух:
– Чаю, так оно и есть. Радует, что наши русские торговые корабли теперь смогут пользоваться на Черном море теми же привилегиями, что и французские, и аглицкие. Опричь того, за Россией признается право защиты и покровительства христиан в Дунайских княжествах. Спасибо, сей пункт нам подсказал наш дипломат Алексей Михайлович Обресков.
– Да, Обресков – голова! – согласился Потемкин.
Он встал. Расставив ноги и, сунув руки в карманы, он смотрел на карту с высоты своего роста.
– Ну, что ж, – сказал он, помолчав, – однако, не густо. Но, по меньшей мере, знатно, что Россия получила право иметь свой флот на Черном море, хоть и без пушек, и право проходить через Босфор и Дарданеллы. Сие ужо кое-что… А мы, государыня-матушка, – он повернулся к ней лицом, – еще поупражняемся над тем, дабы весь Крым забрать себе, да и турок со временем разгромить и Константинополь вновь учинить христианским.
Слова сии Потемкин говорил твердо, безапелляционно и так уверенно, что императрица бросилась его обнимать и целовать.
– Господи, Григорий Александрович! Неужто, сии твои намерения с Крымом и Греческим прожектом когда-либо сбудутся!
Потемкин посмотрел на нее свысока.
– Наивяще! – ответствовал он с задором. – Однако, я думаю, что мир с ними будет непродолжителен, понеже туркам он невыгоден. Они будут строить нам всяческие хитроумные козни и препоны.
Екатерина Алексеевна села за стол, молвила невесело:
– Не сумлеваюсь: и с контрибуцией будут морочить голову, и наши корабли будут задерживать или не пропускать через пролив. Худо еще и то, что мы согласились на то, чтоб татары признавали духовную власть турецкого султана, как главы мусульман. Сия власть даст султану оказывать на татар немалое влияние.
Потемкин, желая рассеять ее печаль, бодро сказал:
– Время покажет. Да не боись, зоренька! Мы себя в обиду не дадим ни туркам, ни татарам. Все сложится не худо, поверь, я же с тобой!
Екатерина, обратив на него нежный взгляд, с благодарностью молвила:
– Я верю тебе, миленький. И думаю назначить тебя генерал-губернатором тех земель. Новороссийским губернатором.
Потемкин заулыбался. Ни слова не говоря, подошед, он схватил и закружил, заверещавшую государыню. Поставив ее, по ее визжащим настоятельным просьбам, важно сказал:
– Потемкин – губернатор Новороссии – правильное назначение! Ты об том не пожалеешь, государыня-матушка!
«Боже, ну и силищи в нем! – восхищенно думала Екатерина, оправляя пышное платье. – Таковую не легкую, кружил, аки перышко!».
– Знаю твою ревность ко мне и отечеству, мой милый, и в том не сумлеваюсь! – ответствовала она, горячо обнимая его.
Тридцать первого мая Потемкин был назначен генерал-губернатором Новороссийской губернии, а шестого июня, в день, когда князь Григорий Орлов получил официальное увольнение в отпуск, Захар Чернышев объявил Военной коллегии Высочайшее повеление, дабы Григорий Александрович Потемкин был зачислен в штатный воинский армейский список.
Вступив в Государственный Совет, новый фаворит, быстро вникнув дела внутренней и внешней политики, разобрался и во взаимоотношениях среди членов Совета. В короткое время, к вящему неприятию Орловых и Чернышевых, он взял бразды правления в свои руки. Такожде, он, весьма скоро, положил себе убрать из своего ведомства Алексея Орлова и Захара Чернышева, поскольку считал их своими соперниками на государственной службе и ревновал, что они в ближнем окружении императрицы. О своих намерениях он не стеснялся делиться с императрицей, повергая ее тем самым в глубокую дешперацию. Но и награда Екатерине от новоиспеченного сенатора была так велика, что она не скупилась на слова благодарности не токмо устно, но и письменно. Потемкин уже привык к запискам своей императрицы, и ожидал их с нетерпением.
Записки императрицы:
Князь Орлов никак не уезжает. Сегодни уверил, что едет отсель завтра.
Веселая и благосклонная ко всем Екатерина целыми днями токмо и думала, что о Потемкине, как вдруг получила от него записку, что за три дня, кои они не виделись, она к нему переменилась, ему о том сказывала известная всем дама. Екатерину, как холодной водой облили: видимо, Григорий паки приревновал ее к графу Федору Орлову, потому как она с ним намедни разговаривала. Она схватилась за спасительное перо:
«Нет, Гришенька, статься не может, чтоб я переменилась к тебе.
Отдавай сам себе справедливость: после тебя можно ли кого любить. Я думаю, что тебе подобного нету и на всех плевать. Напрасно ветреная баба меня по себе судит. Как бы то ни было, но сердце мое постоянно. И еще более тебе скажу: я перемену всякую не люблю. Когда вы лучше узнаете меня, вы будете уважать меня, ибо, клянусь вам, что я достойна уважения. Я чрезвычайно правдива, люблю правду, ненавижу перемены, я ужасно страдала в течение двух лет, обожгла себе пальцы, я к этому больше не вернусь. Сейчас мне вполне хорошо: мое сердце, мой ум и мое тщеславие одинаково довольны вами. Чего мне желать лучшего? Я вполне довольна. Если же вы будете продолжать тревожиться сплетнями кумушек, то знаете, что я сделаю? Я запрусь в своей комнате и не буду видеть никого, кроме вас. Естьли нужно, я смогу принять чрезвычайные меры и люблю вас больше самой себя».
На вечер она назначила ему свидание. Григорий оставался у нее до утра. Днем счастливая Екатерина писала ему:
«Миленький, какой ты вздор говорил вчерась. Я и сегодня еще смеюсь твоим речам. Какие счастливые часы я с тобою провожу. Часа с четыре вместе проводим, а скуки на уме нет, и всегда расстаюсь чрез силы и нехотя. Голубчик мой дорогой, я Вас чрезвычайно люблю, и хорош, и умен, и весел, и забавен; и до всего света нужды нету, когда с тобою сижу. Я отроду так счастлива не была, как с тобою. Хочется часто скрыть от тебя внутреннее чувство, но сердце мое обыкновенно пробалтывает страсть. Знатно, что полно налито и оттого проливается. Я к тебе не писала давеча для того, что поздно встала, да и сам будешь на дневанье.
Прощай, брат, веди себя при людях умненько и так, дабы прямо никто сказать не мог, чего у нас на уме, чего нету. Мне ужасно как весело немножко пофинтарничать».
За Волгой в то же время, Емельян Пугачев, воспользовавшись несогласованностью действий генералов, прорывался из Уральских гор и двигался к Волге. Сообщение сие, вестимо, не радовало.
– Гриша, как страшно! – обратилась к Потемкину чуть ли не со слезами, Екатерина.
– Чего страшно? – переспросил граф, не поднимая головы от стола.
– Ведь их, крестьян, мильоны!
Потемкин, сосредоточенно созерцавший карту, повернулся к ней. Растерянный вид Екатерины заставил его подойти, обнять ее.
– Одолеем мы их, не волнуйся, – сказал он сердитым голосом. – Поставим на место! Скорее надо кончать с турками, подписать какой-никакой мир и войска с юга направить на нашего донского смельчака, Емельку. Очень хочется посмотреть, что он из себя представляет…
Екатерина, обмакнув слезы, поведала:
– Сказывают, бороду и усы носит, и серьгу в ухе. Совсем не похож на Петра Третьего. Мнимая княжна Тараканова, вообрази, утверждает, что он ее брат. Боже, каковые есть врали на белом свете! Сколько бед они натворили! – сетовала она сокрушенно.
Потемкин грузно разместился на диване.
– Ну, что? Я слыхивал – генерал Христенек прибыл с донесением о самозванке…
– О, да, вот донесение, – императрица быстро нашла и подала ему бумагу. – Гишпанский граф де Рибас, коего граф Орлов взял себе на службу, и генерал Христинек не зря поработали: обнаружили местонахождение нашей самозванки и вскоре возьмут ее обманом.
– Стало быть, осталось изловить ее! Я бы наградил похитителей изрядно!
– Согласна! Но, каков, как всегда, граф Алексей Григорьевич Орлов, везде успевает!
– Посмотрим, что она нам поведает по прибытии сюда.
– Надеюсь, граф сумеет ее вскорости изловить. А уж потом подробно, по прибытии расскажет о сей мнимой княжне все, что узнает.
Потемкин, внимательно дочитав бумагу, возмущенно всплеснул руками:
– Ну, Тараканова! Авантьюиристы, без вранья, никак не могут жить…
– Да, – подхватила его возмущенный тон Екатерина, – но как они, при помощи своего вранья, голову морочат простому люду! Так морочат, что крестьянский и работный народ привечают злодея Пугачева с колокольными звонами, благословением деревенских батюшек и хлебом-солью. Убивают своих помещиков и их приказчиков, вешают местных чиновников, жгут поместья, разбивают магазины и лавки. А теперь прямая угроза Москве, они уже орудуют в приграничных с московской губерние