Вошел Григорий Потемкин. Екатерина подала ему бумагу.
– Изволь Григорий Александрович, посмотреть сей манифест, прочитай его вслух, послушаю его.
Потемкин, повертев его в руках, принялся медленно и членораздельно вычитывать:
«Объявляется во всенародное известие
Жалуем сим имянным указом с монаршим и отеческим нашим милосердием всех, находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короне; и награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностию и свободою и вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и протчих денежных податей, владением землями, лесными, сенокосными угодьями и рыбными ловлями, и соляными озёрами без покупки и без оброку; и свобождаем всех от прежде чинимых от злодеев дворян и градцких мздоимцов-судей крестьяном и всему народу налагаемых податей и отягощениев. И желаем вам спасения душ и спокойной в свете жизни, для которой мы вкусили и претерпели от прописанных злодеев-дворян странствие и немалыя бедствии.
А как ныне имя наше властию всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим имянным указом: кои прежде были дворяне в своих поместиях и водчинах, – оных противников нашей власти и возмутителей империи и раззорителей крестьян, ловить, казнить и вешать, и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами. По истреблении которых противников и злодеев-дворян, всякой может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжатца будет.
Потемкин дочитал и, паки повертев бумагу, бросил ее на стол. Упершись руками о спинку стула, он склонил голову в раздумье. На Екатерину он не смотрел: знал, она крайне раздражена и раздосадована.
– Опять, небось, их грамотей, Иван Почиталин, писал, – заметила с иронией Екатерина. – Оному казачку всего-то двадцать лет, сказывают, его отец послал к Пугачеву служить.
Потемкин, подняв голову и выпрямившись, молвил с усмешкой:
– А ты думала, государыня – матушка, так быстро можно покончить с чернью? Поди теперь, успокой их отцов, сыновей… Не хотят они жить по – старому, по-скотски…
Потемкин мрачно уставился на карту. Екатерина нервно прохаживалась по кабинету.
– Ведаю, что ты хочешь сказать. Понимаю, надобно улучшить их жизнь. Ужели я противу оного?
Как улучшить? Вот в чем вопрос?
Потемкин побарабанил пальцами по столу:
– Как? Надобно сериозно об том думать нам всем и, особливо, правительству.
Обсудив сей вопрос с некоторых сторон, Екатерина устало откинулась в кресле. Прикрыла глаза.
– Откуда сей разбойник берет толико народу? – возмущенно вырвалось у нее. – Двадцать пять тысяч! А ведь совсем недавно, после последних боев, у него оставалось в десять раз меньше народу!
– Слава Богу, количество не всегда решает исход битвы, – мрачно заметил граф, – Михельсон действовал верно, он ударил по основному пугачевскому ядру – Яицкому.
– Надобно, как следует вознаградить его.
Потемкин молчал. Екатерина не спускала с него глаз:
– Но, что же, Гришенька, следует далее учинить нам? – спросила она дрогнувшим голосом. – Должон же быть выход… Он призывает убивать дворян, он их уже уничтожил несколько тысяч…
– И еще немало падут от него и его помощника, сего башкирца, Салавата Юлаева, – бесстрастно заявил Потемкин. – А что учинить ты спрашиваешь? Так все в его манифесте прописано! Им не нравится мздоимство, рекрутство, судьи, подушные подати и много чего другого.
Потемкин замолчал, разминая сцепленные пальцы рук. Екатерина, чувствуя себя разбитой, перебирала оборки своего платья, огромный брильянт на ее пальце то вспыхивал, то затухал. Потемкин морщил лоб, хмурил брови.
– Как улучшить? Вот в чем вопрос? – паки, в задумчивости, медленно проговорил граф. – Стало быть, что надобно учинить? – наконец собрался он с мыслями. – Надобно много чего поменять в управлении государством, выяснить каковые меры надобно предпринять, дабы не допустить впредь такие бедствия в нашем многострадальном отечестве.
Он обратил к Екатерине свой единственный глаз.
– Что-то я не припомню в истории чужестранных соседей таких страшных бунтов. Может статься, ты знаешь о подобных крестьянских восстаниях?
Она отрицательно качнула головой:
– В нынешнем веке не припомню такового… – ответствовала она. – Соседи наши умудряются жить поспокойнее.
– Вот и надобно понять, отчего жизнь их проистекает в спокойствии. Не идут друг супротив друга, брат противу брата в страшной сечи.
Екатерина сжала виски. Глаза ее отяжелели, потускнели.
Потемкин подошел, сел рядом, положил ее голову себе на грудь.
– Ну, вот, опять тяжелые мысли портят тебе здоровье, – он крепко притянул ее к себе. – Все будет ладно. Осталось немного времени у босяка Емельки. Успокойся!
– Непонятно мне, Гришенька, – вдруг поделилась Екатерина своими сомнениями, – отчего по смерти Бибикова, генерал-майор князь Голицын так долго сидел в Оренбурге, дав тем самым передышку Пугачеву, коий сумел за то время собрать на Урале новые войска?
Потемкин сделал неопределенную гримасу:
– Меня тоже занимает сей вопос… Есть ли бы не оная задержка, не ускользнул бы Емелька от Михельсона. Мне такожде не понятно, как сей самозванец – оборванец осмелился в третий раз штурмовать город Казань, и на сей раз учинить таковой страшный пожар, что сам чуть было не сгорел со своими разбойниками. Едва мой брат, Павел, спрятавшийся с солдатами в Кремле, сумел с ними спастись от оного пожарища!
Оба помолчали, размышляя над сим фактом.
– Но что же Голицын? Как ты мыслишь, отчего он медлил? – прервала молчание Екатерина.
Потемкин собрал брови на переносице. Вздохнув, сказал:
– Не могу утверждать, матушка, но после смерти Бибикова, полагаю, князь, сумевший первым побить супостата, ожидал назначение на его место, но, понеже Ваше Величество поручили командование генерал-поручику Федору Шербатову, князь Голицын оскорбился и стал выжидать, что и как пойдет…
Екатерина ужаснулась:
– Неужто, зависть так на него подействовала? Не можно поверить!
– Может статься – не моя правда… Все прознаем. Дай время, голубушка, Екатерина Алексеевна!
На одном из приемов при императрице, обер-шталмейстер Лев Нарышкин познакомился с новым французским поверенным в делах Мари-Даниэлем Корбероном, молодым человеком приятной внешности, лет двадцати пяти. Нарышкин не очень-то обращал на него внимания, тем паче, что знал: императрица не жалует французов. Однако, государыня Екатерина Алексеевна намекнула ему, что не худо было бы проследить незаметно, не шпионит ли сей молодой французский красавец в пользу своего молодого короля Людовика.
Императрица знала, что Левушке будет не трудно выполнить оное пожелание с его веселым характером, тем паче, что сведения можно было бы черпать от своих юных старших детей – Александра и Натальи, кои токмо стали выезжать в свет. Екатерина полагала, что агенты агентами, а умный вельможа, многолетний друг, тем паче, преданный, – совсем другое дело. По счастью, помощник посланника оказался весьма общительным, что было весьма по душе балагуру – шталмейстеру. Не успев познакомиться с моложавым и остроумным Нарышкиным, француз охотно рассказывал свои первые впечатления о России, первое мнение о своем дипломатическом сопернике, прусском дипломате графе Сольмсе, как с виду холодном и простодушном, а на самом деле – весьма хитром человеке, что вполне соответствовало мнению самого Льва Александровича.
– Да, оного пруссака на мякине не проведешь! Он добьется своего «не мытьем так катаньем»! – согласился Нарышкин.
Мари-Даниэль попросил повторить поговорку и записал карандашом в свою маленькую книжицу. Затем попросил уточнить ее значение. Узнав перевод ее, заулыбался, закивал головой.
– Так знаете, монсеньор Конберон, – заметил ему Лев Александрович, – сей пруссак не прост, он кавалер прусского Черного Орла и русского – Александра Невского.
– Бог с ним, с кавалером! Есть и другие интересные кавалеры. Мне нравится, к примеру, господин Браницкий. Он так любезен, много говорит о женщинах, как настоящий француз!
– М-да… Сей шляхтич еще тот прожигатель жизни. Такие люди всегда успешны в делах, потому как их все любят не знамо за что.
Корберон улыбался и внимательно слушал.
– А знаете, господин посланник, – предложил Нарышкин, – давайте встретимся послезавтра на ученьях гусарского полка, под командой графа Потемкина.
Лицо Корберона просияло. Он искренне радостно воскликнул:
– С превеликим удовольствием, граф. Я приеду с графом Лясси, гишпанским посланником, естьли вы не против.
– С гишпанским дипломатом? Конечно, императрица его весьма любит.
Корберон весьма проникся к веселому Нарышкину, и бес-конца рассказывал о себе и своих друзьях. От него Лев Александрович узнал о некоторых секретах шевалье де Порталиса, влюбленного в жену Ивана Чернышева, с которой встретился еще во Франции, поелику, любя ее, он и последовал за ней в Россию. Граф узнал, что основной работой Корберона является дешифровка депеш министра графа де Вержена из Франции и шифровка их для маркиза Жюинье, коий возглавлял французское посольство в Петербурге. Еще он не забыл поведать, что, гуляя в Летнем саду, был повержен необычайной красотой девицы Корсаковой, хотя в сердце и мечтах его живет некая прекрасная Шаролотта. Признанья сии смешили Нарышкина, но и одновременно веселили.
Нарышкин видел Корберона и какого-то молодого человека около церкви в воскресный день. Государыня Екатерина Алексеевна возвращалась из церкви после обедни в честь орденского праздника Александра Невского вместе с вице-канцлером графом Остерманом, коий представил ей молодых посланников-французов. Галантные кавалеры, изрядно смущенные, как потом признался Корберон, величием, благородством и любезностью императрицы, почтительно склонились и подошли к протянутой руке.