В тот день праздничный обед был дан в Зимнем дворце, где Корберон и его коллеги из посольства были представлены Великому князю. Бывши в тягости, жена его, Наталья Алексеевна, чувствовала себя неважно и не появлялась в обществе.
После обеда, на балу, Корберон подошел к Нарышкину. Он был в восторге от вошедшего в бальный зал красавца – Федора Орлова и просил его представить ему, что Нарышкин без труда и учинил в пять минут, заодно представил Корберона братьям Ивану и Захару Чернышевым, и их женам, а такожде завоевателю Крыма, старику Василию Михайловичу Долгорукову-Крымскому. Вездесущий Корберон в тот вечер был представлен маркизом Жюинье старой восьмидесятилетней гордой, но веселой графине Румянцевой, матери фельдмаршала, победителя турок.
Корберон с видимым удовольствием знакомился и часто подходил к Нарышкину, удивляя его в сей вечер своими познаниями: француз поведал, что фрейлины русской царицы получают две тысячи в год, а выходя замуж им дают двадцать тысяч приданного, что замужние статс-дамы носят на груди портрет государыни, а фрейлины – шифр, и что сии знаки достоинства даются им на всю жизнь. Промеж тем, Даниэль Корберон хитро поинтересовался, кто такая Нелединская и поделился тайной: в нее, дескать, до сумасшествия, влюблен граф Андрей Разумовский.
Окроме того, француза волновало творчество соотечественника Фальконе, коий, трудясь над конной скульптурой Великого Петра, никак не может вылить головы Петра и лошади.
– Да, – говорил удрученно Нарышкин, – а ведь императрица, двор, да и народ заждался. Все хотят видеть скульптуру царя Петра. Однако, не скоро еще увидим сие творение, не до того теперь.
– Отчего же? – спросил Корберон.
– Известно отчего! Императрица упражнена Емелькой Пугачевым и его лихой армией.
Война с турками вдруг и неожиданно, завершилась. Освободившиеся на турецких границах войска – всего двадцать кавалерийских и пехотных полков – были отозваны из армий для действий против Пугачёва, который после триумфального вхождения в Саранск и Пензу, метил на Москву, где ещё были свежи воспоминания о Чумном бунте, имевшем место три года назад. Генерал-аншеф Петр Панин, беспощадно карая пугачевцев по ходу движения своих войск, вызвал с бывшего театра войны с турками генерала Александра Суворова, и стянул под свое командование в Первопрестольную семь полков.
Изрядно напуганный страшным крестьянским движением, московский генерал-губернатор князь Михаил Никитич Волконский распорядился поставить рядом со своим домом артиллерию. Полиция усилила надзор и рассылала в людные места осведомителей с тем, чтобы хватать всех сочувствующих Пугачёву.
Императрица получила депешу, что премьер-майор Иван Иванович Михельсон повернул к Арзамасу, дабы перекрыть дорогу к Москве. Генерал Мансуров выступил из Яицкого городка к Сызрани, генерал Голицын – к Саранску. Повсюду Пугачев оставлял бунтующие села и деревни, которые с трудом усмиряли отряды, отличившихся при штурме Татищевской крепости, премьер-майора Карла Муфеля и секунд-майора Густава Меллина.
– Господи, Гриша, – беспокойно сетовала Екатерина, – теперь супротив Пугачева толико наряжено войска, что таковая армия и соседям была бы страшна…
– Не знаю, как соседей, но злодея Пугачева она должна устрашить и изловить, – незамедлительно ответствовал тот. – Тем паче, что сюда, из придунайских княжеств, отозван такожде и Александр Суворов. Он весьма смелый и умелый генерал. Генерал-аншеф Петр Панин поручил ему командование войсками, кои учинят все, дабы разбить основную пугачёвскую армию в Поволжье. Поверь, остались считанные дни до поимки злодея, понеже за дело взялся генерал Суворов!
Екатерина не стала противуречить, но лицо ее выказывало сумление.
Однако, вскорости, слова графа Потемкина подтвердились: последнюю неудачу лже-царь Петр Третий потерпел при штурме Царицина в конце лета. Получив известие о настигающем его корпусе Ивана Михельсона, Пугачёв поспешил снять осаду с Царицына и двинулся к Чёрному Яру. В Астрахани началась паника. В это время, прибывший туда генерал Суворов, действуя, как всегда, быстро и целенаправленно, посадил пехоту на лошадей, отбитых у Пугачева, взял в одной из бунтовавших деревень полсотни пар волов и двинулся в степь, где скрывался мнимый царь Петр Федорович. По пути его отряд рассеял бунтующих казахов и прибыл в Яицкий городок. Напуганные одним именем генерала Суворова, зная, что будут в скорости разбиты, близкое окружение Пугачева, решилось на предательство, тем паче, что за голову Емельяна Пугачева полагалась государева награда. Суворову оставалось токмо поместить, арестованного его же соратниками, главного бунтаря – самозванца в деревянную клетку на двухколесную телегу. Окружив телегу сильным отрядом, генерал Суворов доставил Пугачева в Синбирск и сдал его своему начальнику, генерал-аншефу Петру Панину.
Новость сия чуть ли не мгновенно достигла столицы и стала известна вице-президенту Военной Коллегии Григорию Потемкину, коий сразу же сообщил ее императрице.
После объятий и радостных восклицаний, Екатерина задумчиво молвила:
– А ведь в сей победе, немалую подмогу учинил комендант Царицына – Иван Ефремович Цыплетев, сорока восьми лет. Несгибаемой воли человек! Впрочем, не мудрено: он ведь родственник русских царей…
– Цыплетев? Первый раз я услышал его фамилию, когда отсылал циркуляр укрепить царицынский гарнизон от Емельки.
– И ведь укрепил тщедушный городишко так, что Пугачев не мог взять его! – заметила гордо Екатерина. – Следует наградить оного коменданта. А лучше, призвать его сюда, услышать истину из его уст о том, как сумел остановить ворога.
– Всенепременно, матушка, наградим истинного патриота отечества – Ивана Цыплетева! – охотно согласился Потемкин.
Кучук-Кайнарджийский мирный договор между Россией и Османской империей завершил русско-турецкую войну. В условиях мира, русские торговые корабли в турецких водах уже полгода пользовались теми же привилегиями, что и французские, и английские, Россия получила право иметь свой флот на Черном море и право прохода через проливы Босфор и Дарданеллы.
Торжества по случаю заключения Кайнарджийского мира решено было провести не в Санкт-Петербурге, а в Белокаменной. Екатерина Алексеевна тщилась возвысить блеск своего двора, дав запоминающийся яркий праздник, дабы воздать должное силе русского оружия и предать забвению пережитое страной в тяжелое время Пугачевского восстания.
В конце своей любимой, на редкость мягкой в том году, осени, сорокапятилетняя Российская императрица Екатерина Алексеевна вдруг почувствовала, что она паки в тягости. В сорок пять-то лет! Вестимо, сия новость весьма обрадовала графа Потемкина. У него даже появились некие новые планы, кои он не все пока доверял Екатерине.
Влюбленные без меры друг в друга Екатерина и Григорий искали уединение. Она была на третьем месяце, когда они поехали в Москву, дабы там отпраздновать новогодние и рождественские праздники, позже торжественно отметить ее день рождения, и, наконец, летом принять участие в праздновании Кучук-Кайнарджийского мира с Турцией. Опричь того, императрица желала самолично говорить с нарушителем покоя целой империи – Пугачевым, казнь коего должна была иметь место в Первопрестольной на лобном месте.
Естественно, с ними отправилась свита, в которой состояли статс-дама графиня Брюс, ее брат, фельдмаршал Румянцев, камер-фрейлина Протасова, фрейлины Полянская, Шкурина, графиня Бутурлина, княжны Белосельская, Волконская и Сенявина, граф Брюс, графы Чернышев, Нарышкин, гофмаршал Орлов, секретари Козьмин и Ребиндер, камергеры князья Несвицкий, Нелединский, граф Чертков, Будлянский, Обухов, Бибиков, Талызин, Лопухин, камер-юнкеры Михаил Потемкин, Загряжский, Спиридов, Васильчиков, Дивов, граф Головкин, а такожде и Великокняжеский двор с обер-гофмейстериной Марией Румянцевой, генерал-аншефом Николаем Салтыковым, камер-юнкерами князем Александром Куракиным и графом Андреем Разумовским, коего государыня вызвала для инструкций перед отправкой с дипломатической миссией в Неаполь. Опричь того, естественно, в Москву отправился и почти весь посольский корпус. Любимая подруга императрицы, Брюсша, находясь почти все время при ней была не в настроении: паки она не смогла выносить ребенка… Екатерина успокаивала ее всю дорогу.
В Москву привезли восемьдесят пять наиболее близких к Пугачеву сподвижников. Перед запланированной встречей с самим самозванцем императрица вызвала на беседу генерал-прокурора князя Вяземского. Принимала его вместе с князем Потемкиным. Генерал-прокурор прибыл со своими помощниками и соратниками.
На вопрос, каков приговор суда, Александр Вяземский твердо ответил:
– Четвертование.
– Но это бесчеловечно, – запротестовала императрица.
– А сей Пугачев и не человек, Ваше Величество, – возразил генерал-прокурор. Ужели мог нормальный человек методично истреблять свой народ, главным образом дворянство, среди них беззащитных стариков, женщин? И естьли б Емельку не предали его же люди, не стоял бы я перед вами… И мое семейство, включая моих внуков, тоже бы погибло! – убежденно воскликнул генерал – прокурор.
– Но, ведь можно просто человека обезглавить. Сразу предать смерти. К чему оные мучения? Можете себе вообразить, что сначала отрубают руку, человек истекает кровью, потом ногу, а он еще жив и так дальше, пока не отрубят голову? Зачем делать его мучеником перед народом. Разве вы не понимаете, что сие может пуще настроить народ против нас.
Вяземский явно не разделял позицию императрицы. Склонившись, он сказал:
– Стало быть, Ваше Императорское Величество, мое мнение неизменно. Опричь того, я думаю, его поддержат мои единомышленники, которые ожидают вашего приглашения за дверью.
Екатерина встала, прошлась по кабинету.
– Хорошо, пригласите их.
Получасовой разговор с ними, не убедил ни Чернышевых, ни Паниных, ни Репниных об замене четвертования. Императрица отпустила их в подавленном настроении.