Потемкин был при Екатерине безотлучно. Весьма скоро высокие гости поняли, почему граф так настаивал на посещении его дворца. Красота поместья была необычайная, и трудно было не согласиться с людской молвой: сей дворец, подлинно напоминал Французский Версаль. Ансамбль хозяйственных зданий с двухэтажным дворцом в центре был выстроен в виде каре с большой площадью перед ним. Усадьба была обнесена каменной стеной с пятью воротами, выходящими на широкие дороги к близлежащим деревням. На парадный двор с площади вели чугунные ворота, на которых размещался родовой герб. Две башни по сторонам делали усадьбу похожей на замок. На башнях развевались штандарты рода Чернышевых.
Главной причиной того, что усадьбу назвали «русским Версалем», было то, что дворец был украшен множеством разнообразных филенок и оконных наличников, гирлянд, лепнины, декораций. Такую же красоту государыня Екатерина Алексеевна видела во дворце его брата, Ивана Григорьевича Чернышева, коего она навещала в прошедшем году. Оба дворца строили, как доложил хозяин, под руководством француза архитектора Жана Деламонта.
Такожде ей понравилась церковь Казанской Божией Матери, построенная графом много ранее. Вместе с графом Потемкиным и сопровождающими их лицами они присутствовали там на литургии. В честь приезда императрицы, на нижней террасе Чернышев приказал воздвигнуть обелиск, облицованный цветным мрамором и гранитом. В «голубом зале» с портретной галереей Чернышевых, но не в живописи, а скульптуре и барельефах, был дан пышный бал, на коем присутствовали самые знатные фамилии государства.
Императрица не танцевала, а довольно долго рассматривала скульптуры, понеже, она вдруг открыла, что Захар похож на графа Петра Румянцева. Недаром сказывают, что их матери были метрессами Петра Великого. Да, вовремя Елизавета Петровна отослала Захара в армию, где еон через восемь лет превратился в генерал-лейтенанта. Екатерина с любопытством тайно поглядывала на чету Чернышевых. В былые времена Захар не раз признавался ей, что не может смотреть на девиц, понеже в его сердце есть место едино токмо для государыни. Екатерине вспомнилось, что влюбленный в нее Захар Григорьевич ненавидел всех ее фаворитов из неодолимой ревности. Каким-то чудом ей удалось почти пятнадцать лет назад уговорить его жениться на совсем молоденькой племяннице своего сподвижника Пассека, Анне Родионовне фон Ведель. Как раз в то время ее сын-подросток, наследник Павел Петрович, боготворил сию красивую фрейлину. И ведь не ошиблась Екатерина, поженив сих двоих – их брак все почитают за счастливый. Правду сказать, своенравная Анна, не в пример своей сестре, не родила Захару детей. Видимо, Всевышний, осуждая ее капризность и высокомерие, посчитал нужным, в назидание, наградить ими в избытке ее сестру Марию, женщину ангельского характера. У нее с Петром Ивановичем Паниным народилось четырнадцать детей! Что ни говори, контраст у сестер разительный. Бог Велик! И надобно прибавить, Он – остроумен. Везде и всюду наглядно проявляются его знаки внимания к людям. Однако, надобно отдать должное Анне Родионовне: сия женщина все-таки добра. Она весьма много и отменно занимается благотворительностью, хоть и говорят, что стала таковой, опосля того, как по ее вине замерзли две молодые крепостные девушки.
– Тебе не кажется, Гришенька, что граф Чернышев чем-то напоминает графа Румянцева? – спросила императрица, показывая на их мраморные бюсты.
Григорий Александрович пожал плечами. Подумав, он паки обратил свой единственный глаз на скульптуру Чернышева.
– Да, что-то есть общее промеж сим господином и Румянцевым, не говоря уже об их порядочном росте и комплекции.
«Стало быть, все-таки недаром говорят, что они оба – отпрыски Петра Великого», – думала Екатерина, но не захотела делиться сей мыслью со своим фаворитом.
Императрица осталась довольна приемом. Вельможный хозяин и его жена усадьбы все время находились рядом, стараясь во всем угодить обожаемой гостье. Анна Родионовна не спускала обожающих глаз с императрицы, которая успела поймать недовольный взгляд Захара, брошенный на графа Потемкина.
«Неисправимый ревнивец!» – подумала императрица и повернулась лицом к своему фавориту. Разве можно его сравнить с ее неотразимым Григорием! Ее «Циклопом»! Как же хорошо, что она давным-давно разлюбила Захара!
Чернышев же, заглядывая в глаза императрицы, вспоминал тот давний счастливый год, когда она, еще можно сказать девочкой, влюбленной в него, писала ему записки. Он помнил их наизусть. Прикрыв глаза, он быстро как бы прошелся по их строчкам:
«Первый день, как будто ждала вас, так вы приучили меня видеть вас; на другой находилась в задумчивости и избегала общества; на третий смертельно скучала; на четвертый аппетит и сон покинули меня; все мне стало противно: народ и прочее… на пятый полились слезы… Надо ли после того называть вещи по имени? Ну вот: я вас люблю!»
Или накануне свидания:
«Какой день для меня завтрашний! Окажется ли он таким, каким я желала бы? Нет, никогда тебя не будут любить так, как я люблю. В беспокойстве беру книгу и хочу читать: на каждой строке ты меня прерываешь; бросаю книгу, ложусь на диван, хочу уснуть, да разве это возможно? Пролежавши два часа, не сомкнула глаз; наконец, немного успокоилась потому, что пишу тебе. Хочется снять повязку с руки, чтоб снова пустить себе кровь, может быть, сие развлечет меня».
Чернышев, с умилением вспоминая, улыбался, но взглянув на Потемкина, его лицо паки потемнело. Усилием воли он выжал из себя некое подобие приветливости, поручив Потемкина жене, а сам пристроился к левой руке императрицы и, пока не показал все свои поместные красоты и изюминки, не успокоился. Гости, отменно уставшие, вернулись во дворец к ужину.
Весь октябрь Нарышкин наблюдал французского посланника, танцовавшим с его дочерью, такожде беседовавшим с разными другими барышнями. Как-то Мари-Даниэль де Корберон подошел к нему и, выказывая удивление касательно графа Ивана Чернышева, уверял его, каковым самолюбивым показался ему генерал-адмирал, понеже тот обо всех отзывался уничижительно, окроме графа Петра Румянцева.
– И то, – доверительно, чуть ли не в самое ухо, нашептывал француз Льву Александровичу, – не поверите: Чернышев утверждает, что Румянцев во всем подчиняется своему адъютанту.
Лев Нарышкин сериозно кивая, на самом же деле посмеялся в душе, зная, каков доподлинно характер независимого фельдмаршала.
В самом конце октября, Петербург всполошила дуэль и гибель недавно обручившегося молодого князя Петра Михайловича Голицына. Французский посланник весьма интересовался похоронами генерала-поручика, кои имели место в пятницу, двадцать четвертого ноября. Никто толком не знал, как произошла и почему имела место дуэль, погубившая князя. Пожалуй, токмо Лев Нарышкин и знал суть дела. А кто, окроме него может таковое знать? Оказалось, что неплохо обо всем знал еще и принц Ангальт, состоявший на русской службе уже третий год, и геройски показавший себя, как сказывал граф Потемкин, еще при Силистрии.
Принц коротко описал любопытствующему Корберону причину смертельной дуэли.
Дело же было в том, что тот самый Голицын, победитель Пугачева, позволил себе ударить офицера Шепелева палкой в строю, выражая свое недовольство по отношению к нему. Тот сначала смолчал, но через некоторое время уволился со службы и поехал в Москву к оному Голицыну требовать удовлетворения за поруганную честь. Тот не захотел поединка и получил пощечину от Шепелева. Голицын вызвал прислугу, и те вытолкали его и посадили в погреб. По оному поводу состоялся суд, по которому Голицына отправили в отставку. Тогда, недовольный таковым поворотом дела, Голицын, стал распространять слухи, что Шепелева подстрекал его друг Лавров, коего теперь Голицын собирался вызвать на дуэль. Слух дошел до Лаврова, и он ездил выяснять, в чем дело, но князь Голицын встретил его весьма грубо, за что и получил вызов от оскорбленного Лаврова. От шпаги его он и погиб. Дело дошло до императрицы. Лавров сначала был посажен в крепость, но после того как государыня, с помощью графа Григория Потемкина, разобралась в чем дело, был освобожден. Невеста покойного Голицына, фрейлина княжна Анна Волконская была безутешна. По оному поводу Екатерина писала Потемкину:
«Прочитав допрос майора Лаврова и сличая оный с письмом Ген-Пр. Кн Голицына, нахожу я тут разонствующие обстоятельства. Признаюсь, что вина Лаврова уменьшается в моих глазах, ибо Лавров, пришед в дом Князя Голицына с тем, чтоб требовать за старую обиду, офицерской чести противную, сатисфакцию, не изъясняя, однако, какую, и быв отозван в другую комнату, получил от Князя отпирательства, слова и побои горше прежних вместо удовольствия и удовлетворения. Был посажен в погреб, потом в избу и, наконец, в полицию, где и теперь под строгим арестом.
Я чаю, у нас нету места, которое о сем деле судить может с основанием, ибо в сем деле служба и честь смешаны и легко потерпеть могут. Для такого рода дел во Франции и только в одной Франции, помнится, установлено суд маршалов Франции.
Я б сердечно знать желала о сем мнение Фельдм Гр Румянцева, как сие дело кончить с честию. Пришло на ум, отдать на суд кавалерам Св. Георгия с таким предписанием, чтоб честь, служба и законы равно сохраняемы были, а презусом посадить Каменского Ген-Пол. Но незрела мысль еще».
Граф Кирилл Григорьевич Разумовский был чрезвычайно богат. Опричь того, что взял громадное приданое за женою, он получил огромное наследство после смерти брата Алексея. К тому же, обе императрицы – Елизавета и Екатерина пожаловали ему большие поместья в Малороссии. Долгая и роскошная жизнь его при дворе, вдали от имений, расстроила немало его состояние, но, тем не менее, оно оставалось значительным. Разумовский заботился о благосостоянии своих крестьян и даже интересовался вопросами, касающимися отношений крепостных людей к помещику. Он обещал дать в награждение тридцать пять червонных за решение предложенной Вольно-Экономическим обществом задачи о назначении земли под крестьянское тягло. Вдали от зоркого его глаза хозяйство, особенно в Малороссии, шло плохо.