Вспыльчивый Потемкин вскакивал, хлопал дверью и исчезал. Однако дела свои, особливо касательно Новороссии и создания новых губерний вел отменно так, что Екатерина написала ему в конце осени благодарственное письмо:
«Присланных бумаг: первой – план генеральный и все к тому принадлежащее – я читала с большим удовольствием и нашла, что все то с полной головой и глубоким размышлением составлено, за что тебе премного спасибо. И во оном вижу везде пылающее усердие и обширный твой смысл. Вторые бумаги, касательно губерний, я тоже читала и об оном приказала с тобою объясниться, ибо число жителей по уездам некоторым вышло из прилагаемой препорции. Луче оные, то есть уезды, умножить».
На сие письмо граф Потемкин такожде не соизволил ответить: он уехал в Тулу. Душа просила отвлечся от всего. Он пригласил с собой шталмейстера Нарышкина, Ивана Чернышева, Андрея Разумовского в купе с его другом, французским посланником де Корбероном. Они посетили, расположенный на реке Ора, оружейный завод, признанный, как один из лучших в Европе. Провожал их везде и всюду веселый и толстый тульский губернатор. Изделия завода всем очень понравились, особливо шпаги. По приказу Потемкина, де Корберону предоставили выбрать то, что ему понравится. Даниэль выбрал карабин и радовался, как ребенок игрушке, о которой так мечтал.
После завода посетили расписную церковь, где служили благодарственный молебен по поводу годовщины привития оспы императрице Екатерине Алексеевне. Был пушечный салют и прочее в честь приезда графа Потемкина. Обедали у губернатора.
Счастливый приобретением карабина, де Корберон много говорил с Андреем Разумовским и особливо удивлялся вредной жене Захара Чернышева, называя ее самой злой женщиной в мире.
– Позволь, ты же говорил, самая злая женщина на земле – жена Ивана Чернышева, – напомнил ему граф Андрей. Де Корберон немного смутившись, уточнил:
– Жена Захара злее, а та глупее. Короче оба Чернышева не понятно на ком женились, мой друг…
Андрей обещал писать в Москву новому другу, понеже уезжал в Петербург раньше, вместе с Великокняжеской семьей. Разговорчивый посланник не уставал делиться с Нарышкиным и всеми остальными, как был польщен приемом у графа Панина, где среди гостей находилась Екатерина Дашкова, известная своей нелюбовью к французам.
Записки императрицы:
Заключённая «княжна Тараканова» умерла от чахотки 4 декабря 1775 года, так и не открыв тайну своего рождения и не признав за собой политических преступлений даже на исповеди перед Пётром Андреевым, священником из храма Рождества Богородицы. «Княжна» была похоронена во дворе крепости. Никаких обрядов при погребении не совершалось.
Все ее спутники были освобождены. Участие Доманского и Чарномского в авантюре с самозванством было признано следствием легкомыслия. Оба получили по сто рублев после того, как дали подписку о неразглашении обстоятельств дела. Слугам было выдано по полсотни рублев, Франциске Мельшеде – сто с полтиной рублев и некоторые вещи её покойной хозяйки, не выплатившей своей горничной жалования. Всех вывезли за границу через Лифляндию.
Граф Потемкин вернулся из Тулы, но разразилась очередная размолвка и, расстроенная Екатерина, едва дождавшись вечера, направилась к спальне Григория Александровича, но наткнулась на истопника. Через минут двадцать паки пошла к нему, но на сей раз ей встретился лакей. На третий раз – паки лакей. Пришлось ей передать через своего камердинера Александра Семеновича Попова записку, что никак не может пройти к нему. А также просила его сообщить будет ли он у нее сам. Уже несколько дней по всяким причинам, они не могли встретиться наедине, а тут еще размолвка. Екатерина не выносила таковых положений в их отношениях.
Благодарение Господу, хотя и весьма поздно, Екатерина уже засыпала, но все-таки Григорий явился, веселый и разговорчивый. Запах рейнского вина заполнил всю спальню.
– Ну, вот, родная государыня-матушка, я и здесь, как ты возжелала.
– А ты, Перюшенька, ужели не желал меня видеть?
– Как же! Желал!
– Отчего же, душа моя, толико сарказма?
– А разве, зоренька, не будет сарказма, коли я без веревки привязан к тебе, и ты не желаешь дать мне волю, дабы я мог самостоятельно действовать во твое и отечества благо?
– Голубь мой, я не могу без тебя жить! Разве ты не видишь сего?
– Как же другие жены отпускают своих мужей на ратную войну, в походы, поездки в другие города? Али я не человек, не мужчина?
– Ты лучший из мужчин…
– Дела ждут везде и всюду. Надо заниматься Крымом, Кубанью, всем Черноморским побережьем. Кто оное учинит паче меня?
Потемкин выговаривал сие, раздеваясь. Екатерина, видя его открытую обиду, лежала с полными глазами навернувшихся слез. Она понимала его: ему было тесно в придворном кругу, а она его держит, как пленника. От мыслей сих у нее еще более разболелась голова, лицо запылало, губы налились жаром. Жалостливый Потемкин, грузно улегшийся рядом, грубовато притянул ее, вытер ладонью ее слезы.
– Вот сбегу от тебя, раз не желаешь меня понять…
– Гришененок, что же мне делать?
Наутро, после приема, она села за стол и отписала ему то, что хотела ему сказать еще ночью. Но он быстро заснул, а она бессонно раздумывала, как же она будет жить в его отсутствие. Их дочери Лизаньке пять месяцев, они ее вместе наведывали. Теперь, когда оное будет случаться? Но не дать ему свободы, значить потерять и его, и все на свете. Ей давно ясно, что она любит его сильнее, нежели он. Стало быть, придется ей привыкать к его отсутствию. Однако Гриша прекрасно знает, что она не может жить без мужской любви и ласки продолжительное время. Он прекрасно знает. Препираться же он мастак: как ни поверни, всегда он прав, а она во всем виновата. Что ж, стало быть, надобно паки будет найти другого мужчину, пусть и не такого, как сей любимый деспот…
Екатерина тяжело вздохнула, в мыслях билась главная мысль: разве сможет кто-либо когда – либо заменить его? Никогда!
Дрогнувшей рукой она писала:
«Пожалуй, батинька, не упомяни уже более ни о чем. Я твоей ласкою чрезвычайно довольна. И она, конечно, мое есть утешение. И так, я обещаю вам поступать так, словно ничего не было, и все пройдет, и моя бездонная чувствительность сама собою уймется и останется одна чистая любовь».
Чуть подумав, дописала, дабы он не думал, что все ее мысли токмо о нем:
«Разсуди, пожалуй, какую плутню учинил Матонис. Кому верить после того из тех людей?»
Мысли ее переключились на польские дела, на своего полномочного посланника в Варшаве графом Штакельберга, коий своей деятельностью навлек на себя ненависть польских патриотов, во главе с коронным гетманом Ксаверием Браницким и князем Адамом Чарторыйским, ставших в оппозицию к королю Станиславу-Августу, коего Штакельбергу удалось привести в полную зависимость от России. В то же время Отто Штакельберг много способствовал сближению России с Германской империей, за что недавно пожалован был титулом графа императором Иосифом. Теперь же граф принимает видное участие в разрешении трудного диссидентского вопроса и в заключении торгового договора между Польшей и Пруссией. Деятельности русского дипломата в Польше, направленной к усилению там русского влияния и умиротворению поляков, много препятствовали интриги гетмана Браницкого в Санкт-Петербурге и нерасположение к нему графа Потемкина. Потемкин же, зная о недовольстве части курляндского дворянства герцогом Петром Бироном, решил добиваться престола Курляндии. И по его настоянию Штакельберг работал над Курляндским проектом для графа Потемкина, и граф ведал об том, но не знал, что по тайному указу императрицы, граф работал над сим проектом фиктивно, понеже государыня хотела видеть своего любимца токмо около себя, а не где-то в Курляндском герцогстве.
Записки императрицы:
Николай Матонис, секретарь герольдмейстерской конторы Сената, вместе с его другом, статс-секретарем Григорием Васильевичем Козицким, учинял всяческие протекции Нежинским грекам в Малороссийских греческих колониях, и без того имевшим большие привилегии, дарованные еще Петром Первым. На что ж сие похоже! Надобно умерить аппетиты сего грека Матониса! Пусть поупражняется сам граф Григорий Александрович Потемкин!
В декабре, после почти годичного отсутствия, императрица со своим двором, наконец, положила вернуться из Москвы в Санкт-Петербург. Государыню Екатерину Алексеевну и главу Военной Коллегии, Григория Потемкина, ожидал огромный объем работы.
За ними поспешил и дипломатический корпус. Весельчак и остроумец Лев Нарышкин паки оказался в компании с Корбероном. По дороге им приходилось останавливаться на ночевки, и неугомонный француз не уставал восхищаться гостеприимством крестьян, кои пускали в свои дома всех желающих. Удивлялся дешевизне за лошадей – по копейке, и за работу ямщиков – чуть больше пяти су.
Возвращаясь в Петербург через Калугу и остановившись там, императрице Екатерине Алексеевне пришло в голову учинить санную прогулку на известный Полотняный бумажный завод фабриканта Афанасия Гончарова, который все расхваливали. Путь пролегал через дремучий Калужский бор.
Григорий Александрович Потемкин в тот день был занят инспекцией тамошнего гарнизона и не хотел отпускать Екатерину, понеже слышал о шайке некоего разбойника Юраса, промышлявшего в Калужском бору, но упрямая Екатерина все-таки положила проделать санную прогулку на завод с фрейлинами и кавалерами. Для нее сия поездка за тридцать верст была весьма любопытна: ходили слухи, что восьмидесятитрехлетний Афанасий Абрамович Гончаров – незаконнорожденный сын Петра Великого. Стало быть, где-то недалеко жил и здравствовал родственник Романовых, и императрица желала взглянуть на него. Она воображала его похожим лицом на отца, двухметровым, как и царь Петр.