она, что все бывшие и настоящие фавориты императрицы носят в своих петлицах ее портрет, на что француз Корберон высказался, что ему не нравится оное публичное доказательство отношений, о коих должны токмо догадываться. Что новый фаворит, Завадовский, гораздо красивее кривого Потемкина, коий, однако, еще в силе, понеже ему поручили командование полком, а Завадовский всего лишь пока игрушка. Что на приемах, где присутствует Потемкин, императрица милостиво улыбается токмо ему, что да – место в опочивальне императрицы занимает Петр Завадовский, но все уверены, что Светлейший князь остается человеком, имеющим над ней власть и делящий вместе с ней управление империей.
Лицо Потемкина, с каждым словом, все более темнело:
– Полно, графиня! – сказал он, и, резко повернувшись, подошел к государыне, коя как раз смеялась от какой-то шутки Петра Завадовского.
– Что же так вас развеселило, государыня-матушка? – спросил Светлейший князь, рассеянно улыбаясь, глядя поверх ее головы.
Екатерина, притушив смех, ответствовала:
– Ничего особливого, князь. Петр Васильевич горазд сказать так, что сразу становится весело!
Это была маленькая шпилька в сторону князя, которую, он, конечно, принял на свой счет.
На следующее утро Екатерина получила от Светлейшего князя ругательное письмецо, на которое она возразила очередной запиской:
«Ласковое Ваше письмо с сумазбродным предложением я получила, и понеже я в полном уме и в совершенной памяти, я оное кину в печь, как лишнюю и недельную бумажку. Я сие принимаю без сердца, ибо мысли мои незлобны, и я могу человека не хотеть в том или другом месте, думая, что он годен и способен в других. А об прочих, кажется, нигде и упомянуто не было. Вы были в намерении браниться. Прошу повестить, когда охота пройдет».
Вечером он все же пришел к ней в опочивальню, утром же, уходя, сумел изрядно испортить Екатерине настроение, посему она написала ему довольно пространно:
«Хотя Вы мне сказали, что Вы ко мне неласковы, и я довольна, потому причину имела не быть к Вам ласкова и Вам то сказать, естьли б сие сходствовало с моими мыслями. Но как во мне ни единой неласковой нитки нету, то Вам в соответствие солгать не намерена для того, что подло для меня говорить то, чего с чувствием не сходствует, гяур!»
Тронутый сим признанием, он паки написал ей нежное письмо, на которые такожде поступил ответ:
«Я буду весела, душа милая. Ей Богу! Я столь разтронута любовью твоей и твоим сожалением, что я б желала сыскать способ, чтоб ты позабыл прошедшего дня и все, что произходило, и чтоб более о том уже между нами упомянуто не было. Сударушка моя, сердечушко безценное».
Он не успел ей ответить, как получил от нее новое:
«Нежное твое со мною обхождение везде блистает и колобродство твоих толков всегда одинакое тогда, когда менее всего ожидаешь. Тогда гора валится. Теперь, когда всякое слово беда, изволь сличить свои слова и поведение, когда говоришь, чтоб жить душу в душу и не иметь тайных мыслей. Сумазброда тебя милее нету, как безпокойство твое собственное и мое, а спокойствие есть для тебя чрезвычайное и несносное положение. Благодарность, которою я тебе обязана, не исчезла, ибо не проходило, чаю, время, в которое бы ты не получал о том знаки. Но притом и то правда, что дал мне способы царствовать, отнимаешь сил души моей, разтерзая ее непрестанно новыми и несносными человечеству выдумками. Сладкая позиция, за которую прошу объяснить: надлежит ли же благодарить или нет. Я думала всегда, что здоровье и покойные дни во что-нибудь же в свете почитают? Я бы знать хотела, где и то, и другое с тобою быть может?»
На следующий день настроение у Григория Потемкина изменилось. На вопросы императрицы отвечал холодно, в лицо не смотрел.
«Вы и вам дурак, – писала она в гневе, – ей Богу ничего не прикажу, ибо я холодность таковую не заслуживаю, а приписую ее моей злодейке проклятой хандре. Мне кажется, вы выставляете на вид эту холодность. Знайте, что это выставление на вид так же, как и эта холодность, – две глупости разом. Однако же, естьли это affiche только для того, чтобы я сказала, чего ни на есть ласкового, то знай, что это труд пустой, ибо я божилась, что окроме одной ласки я ласкою платить не буду. Я хочу ласки, да и ласки нежной, самой лучей. А холодность глупая с глупой хандрой вместе не произведут, кроме гнева и досады. Дорого тебе стоило знатно молвить или “душенька” или “голубушка”. Неужто сердце твое молчит? Мое сердце, право, не молчит».
Записки императрицы:
Седьмого апреля в Царском Селе были жалованы к руке отъезжающие принц Людвиг Гессен-Дармштадтский, брат жены Павла Петровича, и состоявшие в его свите кавалеры. Принц торопился на похороны своей матери ландграфини Генриетты-Каролины.
Князь Потемкин продолжал находиться при дворе, но придворные и дипломатический корпус внимательно и неотступно наблюдая за царицей и ее фаворитами, все более утверждались в мнении о скором падении Потемкина и усилении Завадовского. Князь совсем пал духом и запил Большой поддержкой для него стало письмо, полученное от Кирилла Разумовского, кое показал ему его секретарь Михаил Коваленский. Тот писал бывшему воспитателю его десятерых детей:
«Здесь слух пронесся из Москвы, что ваш шеф, зачал будто бы с грусти спивать. Я сему не верю и крепко спорю, ибо я лучшую крепость духа ему приписываю, нежели сию».
Григорий Александрович воспрял духом от сих слов уважаемого графа. В самом деле: чему быть – того не миновать! С чего это он стал много пить? Нет, ему надобно быть напротиву – подлинным трезвенником теперь! Кто таковой противу него сей Завадовский, али Гримм, с коим императрица проводила в своем кабинете несчетное количество времени! Князь с отвращением думал о сем боронишке, коий посетил Россию в свите принца Дармштадтского. Потемкин паки написал ей обвинительное письмо, собрав всех ее обожателей, почитая их за ее полюбовников.
При дворе был объявлен траур по ландграфине Гессен-Дармштадской и Екатерине было не до всего, но, к примеру, сегодни ей надобно было целый час писать ответ на каламбурное письмо князя Потемкина, где он просил ее об отставке Петра Завадовского.
«Прочитала я тебе в угодность письмо твое, – писала она, – и, прочитав его, не нашла следа речей твоих вчерашних, ни тех, кои говорены были после обеда, ни тех, кои я слышала вечеру. Сие меня не удивляет, ибо частые перемены в оных я обыкла видеть. Но возьми в рассуждение, кто из нас безпрерывно строит разлад и кто из нас непременно паки наводит лад, из чего заключение легко родиться может: кто из нас воистину прямо, чистосердечно и вечно к кому привязан, кто снисходителен, кто обиды, притеснения, неуважение позабыть умеет. Моим словам места нету, я знаю. Но, по крайней мере, всякий час делом самим показываю и доказываю все то и нету роду сентиментов в твою пользу, которых бы я не имела и не рада бы показать. Бога для опомнись, сличая мои поступки с твоими. Не в твоей ли воле уничтожить плевелы и не в твоей ли воле покрыть слабость, буде бы она место имела. От уважения, кое ты дашь или не дашь сему делу, зависит рассуждение и глупой публики.
Просишь ты отдаления Завадовского. Слава моя страждет всячески от исполнения сей прозьбы. Плевелы тем самым утвердятся и токмо почтут меня притом слабою более, нежели с одной стороны. И совокуплю к тому несправедливость и гонение на невинного человека. Не требуй несправедливостей, закрой уши от наушников, дай уважение моим словам. Покой наш возстановится. Буде горесть моя тебя трогает, отложи из ума и помышления твои от меня отдалиться. Ей Богу, одно воображение сие для меня несносно, из чего еще утверждается, что моя к тебе привязанность сильнее твоей и, смело скажу, независима от evenements».
Потемкин впал в меланхолию, пил целый день и поздно ночью и написал на оное в ответ длинное, ничего не значащее письмо, делая упор на то, что она милостива ко всем опричь к нему, потому как он гадкий и немилый и вызывает токмо омерзение. Ввечеру получил желанный ответ:
«Сожалительно весьма, что условленность у Вас с Гагариным, Голицыным, Павлом, Михаилом и племянником, чтоб свету дать таковую комедию, Вашим и мои злодеям торжество. Я не знала по сю пору, что Вы положения сего собора исполняете и что оне так далеко вникают в то, что меж нами происходит. В сем я еще с Вами разномыслю. У меня ни единого есть конфидента в том, что до Вас касается, ибо почитаю Ваши и мои тайны и не кладу их никому на разбор. Всякий человек устраивает свои мысли и поступки по своей нежности и по своему уважению к тем особам, к коим имеет обязанности или склонности. И как я никогда не умела инако думать о людях, как по себе, то равное ждала и от других.
Из моей комнаты и ни откудова я тебя не изгоняла. В омерзении же век быть не можешь. Я стократно тебе сие повторяю и повторяла. Перестань беситца, зделай милость для того, чтобы мой характер мог вернуться к натуральной для него нежности. Впрочем, вы заставите меня умереть».
Принц Генрих, младший брат Фридриха Второго, коего Екатерина пригласила, понеже тому было, можно сказать, по пути возвращаясь из Швеции в родную Пруссию, заглянуть и в Россию. Он приехал в субботу второго апреля с большой свитой. Маленький, одного роста с Екатериной, некрасивый, в большом парике, однако пользующийся репутацией справедливого, умного, достойного человека, он явился в обычном статском платье темно-зеленого сукна. По прибытию, высокородный посол не выходил три дня. Официальный прием принца Генриха происходил четвертого апреля, в чистый понедельник. На большом обеде в Зимнем дворце он сидел рядом с наследником и императрицей. Наследник престола был без жены, коя была на сносях. Супротив сидели совершенно расплывшийся Никита Иванович Панин, Григорий Орлов и Григорий Потемкин, рядом с прусским послом, графом Сольмсом. Несмотря на кризисные отношения императрицы и ее фаворита, князь Потемкин исправно справлял свою службу.