– Потемкин вовсе не в опале, граф!
Нарышкин пожал плечами:
– Ну, так сказывают…
Императрица не захотела говорить на сию болезненную для нее материю.
– А что о князе Репнине? Что там особливого?
Нарышкин, вздохнув, поведал:
– Сей князь, по приезде из Польши, настойчиво стал ухаживать за княгиней Нелединской.
– И она увлеклась женатым генералом?
– Не могу знать, Ваше Величество. Сказывают, друзья княгини отговаривали ее от сей связи.
– Ах, князь Николай Васильевич! Везде он желает успеть! Как бы жена его не отправила восвояси! Но, да Бог с ней и с ним! Ты лучше, друг мой, Левушка, скажи, как думаешь, что учинить с графом Андреем Разумовским после всего, что открылось? Что люди сказывают?
Нарышкин склонился в легком почтительном поклоне.
– Что говорят? – переспросил он. – Ничего не говорят особливого. Все ожидают опалы. Его близкий друг, французский посланник Корберон весьма переживает за него. Боится, что вы отправите его в Сибирь.
– Правильно переживает. Три мильона долга покойной, сделанные с его непосредственной помощью, о чем-то не ложно сказывают. Как полагаешь? Деньги шли, думаю, на оплату заговора.
Насмешливый Нарышкин посериознел и удрученно покачал головой:
– Я слышал, – сказал он, – один вельможа, узнав, что учинялся заговор, молвил: «Если сия Великая княгиня не устроила переворота, то уже никто его не сделает». И оное, как вы понимаете, Ваше Величество, говорит о том, что заговор был весьма сериозный. С другой стороны, теперь вы можете быть спокойны, более никто не посягнет на ваш трон.
Екатерина слушала внимательно, вперив глаза в глаза Нарышкина, так, что тот не мог их отвести.
– Не могу себе представить, как оное мог допустить сын графа Кирилла! То, что сынок его был любовником Натальи, Бог с ним! Но все остальное, простить невозможно!
– Невозможно, Ваше Величество. Таковое надобно безжалостно пресекать!
Екатерина резко повернулась, прошла к столу, перебирая рукава своей робы.
– Сибирь?
– Сибирь!
Екатерина нервно прошлась, остановилась у окна, понаблюдала движение экипажей по Миллионной, повернувшись боком, и, не спуская глаз от окна, молвила:
– Друг твой, граф Кирилл Григорьевич Разумовский в Батурине упражняется своим хозяйством весьма усердно, а вот сына своего упустил.
– Граф, Ваше Величество, в страшной дешперации из-за сына-любимца.
– Он не токмо твой друг, Левушка, но и мой. Жаль мне его отца, иначе Сибири его любимому сыночку не миновать бы. Думаю, скорее, отправить его в Ревель, а оттуда в Батурин, под бдительный надзор батюшки.
– А как же братья Панины и другие, кои помогали им учинять таковые долги? – спросил обер-шталмейстер.
– Я подумаю, – последовал ответ. – А ты, Левушка, не забывай прислушиваться к разговорам всяких Корберонов.
С этими словами, подав ему руку, кою он благоговейно облобызал, она удалилась в свои покои.
Записки императрицы:
Как теперь выяснилось, Наталья Алексеевна страдала органическим недостатком, из-за которого ребенок не мог появиться на свет естественным путем.
Граф Андрей Разумовский, получив отменную взбучку выслан в Ревель, через некоторое время отправлю его к отцу в деревню.
Фрейлина Мария Васильевна Шкурина, верная подруга Софьи Матюшкиной заботливо утешала ее, понеже та горько жаловалась на своего возлюбленного Голицына, оставляющего ее, несмотря на то, что она полюбила его пуще прежде. Она настаивала, чтобы Шкурина похлопотала за нее через его друга, барона де Корберона, так как она не может жить без Голицина с тех пор, как он ее бросил. Неприметная Мария Васильевна Шкурина удивлялась непостоянству красавицы подруги, лицом необычайно похожей на Великую княгиню. Сама фрейлина Мария Васильевна Шкурина, дочь верного слуги государыни Екатерины – камергера Василия Шкурина, была смертельно влюблена в Великого князя Павла. До нее не доходило, как можно любя одного, смотреть и мечтать о любви других. Она вопрошала подругу:
– Вы же недолюбливали его, отталкивали от себя… Как непостоянно ваше сердце! Ужели надобно, стало быть, ему обманывать вас, чтобы упрочить за собою вашу любовь?
Матюшкина, заливаясь слезами, глотая слова, говорила:
– Ну, что ты брюзжишь, как свекр на невестку! Сама, Машенька не ведаю, что со мною происходит! Токмо без него жизни у меня более не-е-е-ту!
Через полчаса уговоров подруги, наконец, более-менее успокоившись, она говорила:
– Не ведаю, Машенька, как по тебе, но любовь, сей источник блаженства, является такожде источником горестей!
– Да уж знаю! – усмехнулась Шкурина. – Вот бедная Нелединская связалась со старым князем Николаем Репниным и оторваться от него не может.
– Разве он так уж стар? – Матюшкина шмыгнула носом, уставив на подругу удивленные глаза.
– Ему сорок два, а выглядит на пятьдесят. Со своими дамами он обращается по-французски, то есть довольно легко, но к сей легкости, он прибавляет еще величавость вельможи. Смотреть противно!
– Но он же и есть вельможа и, к тому же, герой войны!
Шкурина, сузив свои выразительные глаза, горячо возразила: – Так и что! Ухаживает он небрежно, даже пренебрежительно… Видно, что он к отказам не привык… Опричь того, он еще, сказывают, и смеется над Нелединской, повсюду рассказывая, что она лишена здравого смысла.
– Ко всему, люди говорят – он отчаянный игрок, – вспомнила Матюшкина.
Мария Васильевна согласно кивнула:
– Вот и вообрази, что он за человек… А умная подруга твоя, Екатерина Барятинская, скорее всего, раскусила его и указала на дверь.
У Софьи от удивления открылся рот.
– И что же?
– Что! Он вскочил и ушел, сказав на прощанье: «Вижу, что надо уходить; ничего не добьешься!» Вот так! Такой он весь из себя противный! – Шкурина фыркнула и передернула плечами, показывая, как он ей омерзителен.
Матюшкина, вытирая слезы, смотрела на подругу.
– Ты полагаешь, мне надобно бросить думать о Голицыне?
Шкурина, сжав губы, сделала неопределенную гримасу:
– «Был у меня муж Иван – не приведи Бог и вам!» – потщилась она вразумить поговоркой. – Тебе виднее, голубушка. Думай своей головой. Подумай: что такое ваша любовь? Ведь совсем недавно вы были влюблены в Андрея Разумовского. У вас была долгая с ним переписка…
– Да, но его нет. Он и думать про меня забыл.
– Вот-вот. Оказывается, любую любовь можно благоразумно забыть, голубушка. Кстати, думаю, он забыл и Нелединскую, и Великую княгиню, и Барятинскую. Он всех вас любил…
Матюшкина, внимавшая каждое слово подруги, отвела глаза и, задумавшись, надолго замолчала.
Граф Нарышкин случайно встретил Корберона в Екатерингофе первого мая в парке. Много народу, благодаря хорошей погоде, прогуливалось или каталось на каруселях. Корберон весьма обрадовался, завидев обер-шталмейстера императрицы. Заговорили о русском дворянстве, крестьянстве, мещанах, об их обучении. Нарышкин ясно видел, что француз несколько с презрением относится и к тем и другим, почитая их почти дикарями.
– Моя знакомая, – поведал француз, – графиня Нелединская, взяла себе одну дворянку, выпускницу Смольного и хочет взять еще одну. Вы думаете, зачем ей они?
Лев Нарышкин терпеливо объяснял Корберону, что выпускницы Смольного института поступают компаньонками к придворным дамам. Они весьма образованы и воспитаны. Молодые девицы, обучаясь в Смольном, делятся на три класса, из коих в каждом обязаны пробыть три года. Всего девять лет.
В конце концов, граф предложил:
– Мне как раз надобно присутствовать завтрева на торжественном выпускном вечере у смолянок. Стало быть, коли хотите, присоединяйтесь. Может статься, будет сама императ рица.
– Премного благодарен! Я там был и с удовольствием побываю еще раз! – обрадовался Корберон.
Назавтра они поехали в Смольный в карете графа Нарышкина. Торжество происходило в бальном зале. Императрицы не было.
Воспитанницы были отделены балюстрадой от огромного количества людей, собравшихся на торжество. За столом, стоящим посередине зала, сидели мадам Ляфон, директриса института, Бецкой и Миних. Воспитанниц вызывали по списку, и мадам Ляфон одаривала маленьких девочек ножичками, ножницами, серьгами другой мелочью. Старшим воспитанницам раздали двенадцать золотых медалей, а восемь девиц получили шифр императрицы. На медалях с одной стороны выбит портрет императрицы, а с другой – роза и виноградные ветви.
Корберон сказал, что праздник был весьма интересным, однако он не завидует выпускающимся девицам, понеже он считает, что их таланты не будут иметь достойного применения.
– Некоторые из них попадут куда-нибудь в Сибирь, где совсем невесело, – заметил он.
– Однако, весьма утешительны сто тысяч рублев тем, кто будет помогать сиротам, – заметил шталмейстер Нарышкин.
– Деньги большие, – согласился Корберон, – но толку-то для самих девиц?
– Наши кадеты по окончании такожде получают золотые или серебряные медали разных величин. Получившие золотые медали посылаются за границу за счет императрицы на несколько лет. Как вы смотрите на оное?
– Да, здесь есть перспектива. Хорошая перспектива для молодых людей, – неохотно молвил Корберон. – Однако, – усмехнулся он, – я слышал, граф, директор сего кадетского корпуса, Рибас, довольно скверный человек. Сей гишпанец токмо и успевает, что разбивать сердца благодетельных жен, – заявил Корберон, весело раскланиваясь, проходившим мимо него знакомцам.
Нарышкин развел руками.
– Не знаю, что и сказать, друг мой. Гишпанец есть гишпанец: страсти преследуют сей народ.
– И хитростью они обладают изрядной, а то бы как он сумел жениться на горничной императрицы, Анастасии Соколовой. Кстати, сказывают, она – злейшее существо, хоть и воспитанница старика Бецкого!
Обер-шталмейстер засмеялся.
– Вы, господин Корберон, на диво все на свете знаете. Слыхал и я о сей воспитаннице. А знаете ли, что государыня дала Рибасу на свадьбу десять тысяч, а ей – пятнадцать. Да Бецкой не отстал – подарил дом и сорок тысяч рублев. Вот так!