В перлюстрированном письме аглицкого посланника Джеймса Гарриса, к удивлению Екатерины, недавно нашли сообщение, что Потемкин и госпожа Брюс более не действуют заодно: князь так завидует влиянию, которое оная дама приобрела на государыню, что он всячески старается, чтобы ее место заняла двоюродная сестра фельдмаршала Румянцева Нарышкина Анна Никитична. Екатерина озадачилась: неужто, графиня Нарышкина хочет оттеснить графиню Брюс? Странно: Анна Никитична и без того ее ближайшая подруга. Брюсша при ней почти каждодневно. Но оное ни о чем не говорит! Анна занимает почетное место одной из первых подруг, как и Параша. Правду слазать, Екатерина не ложно удивлялась смене отношения ее ближайшей подруги к Светлейшему князю Потемкину. Естьли ранее она пела дифирамбы в его адрес, то теперь, говоря о нем, она кривила губы. Или оное – результат всеобщей ревности придворных к ней, императрице?
Что – то тут не так… Екатерину так и подмывало спросить и Брюсшу и Светлейшего, что все оное значит, но она положила выкинуть сии мысли из головы: назавтра она с графиней Прасковьей, Корсаковым и Потемкиным едет из Царского Села в столицу, где на другой день участвует в торжественной церемонии спуска на воду нового корабля.
Те же лица, опричь флигель-адъютанта Высоцкого, были приглашены на праздник, который князь Потемкин устроил в оранжерее своего дома на Невском, который весь был превращен в превосходный сад. Перед самой входной дверью был устроен маленький храм башни Дружбы, державшей бюст Императрицы. Екатерина и свита восхитились внутренним убранством комната, которые были не велики, но очаровательны: одна, к примеру, вся была отделана японским лаком, другая, меблирована, как палатка, сделанная из превосходной расписной тафты. По стенам ее стояли маленькие диваны на пять или шесть человек. В ней висела красивая хрустальная люстра, сделанная на собственной фабрике Потемкина. Один маленький кабинет отделан богатой материей, вышитой самой Императрицею. Кругом блестела красота, уют и роскошный стиль князя Потемкина. Императрица Екатерина Алексеевна ужинала со Светлейшим князем в элегантной палатке.
Спуск корабля на воду прошел без сучка и задоринки. Екатерина и не сумлевалась: ведь всем руководил ее военный министр, второе лицо государства – князь Потемкин!
Записки императрицы:
Александру Павловичу сегодни исполнился годик. Он не знает простуды, он полон, велик, здоров и очень весел, не имеет еще ни одного зуба и почти никогда не кричит. Записки императрицы:
Сенат выступил против брака князя Григория Орлова и Екатерины Зиновьевой. Один граф Кирилл Разумовский не подписал решение Сената. Мы такожде против их отправки в разные монастыри и написала архиепископу Гавриилу о заслугах князя передо Мною и Государством, прося прекратить дело. Видно, что Григорий Орлов обожает молодую жену. Сказывают, она не лишена поэтического дара.
Мельхиор Гримм, получив от Императрицы письмо с сообщением о новом фаворите, был, мягко говоря, неприятно удивлен. Почитая оное обычной прихотью, он написал ей, что сие новое увлечение молодым Корсаковым не сериозно и всего лишь временное развлечение. На что получил горячую отповедь:
«Прихоть? Знаете ли вы, что это выражение совершенно не подходит в данном случае, когда говорят о Пирре, царе Эпирском, и об этом предмете соблазна всех художников и отчаянья всех скульпторов. Восхищение, энтузиазм, а не прихоть возбуждают подобные образцовые творения природы… Никогда Пирр не делал ни одного неблагородного или неграциозного жеста, или движения… Но все это в общем не изнеженность, а, напротив, мужество, и он таков, каким бы вы хотели, чтобы он был…»
Что можливо было возразить на оное?
Неложная привязанность императрицы вскоре выразилась в том, что Иван Корсаков предстал пред ней уже генерал-майором. По ее просьбе, Польский король прислал ему орден Золотого Орла. Орден сей, на радостях, молодой любимец носил не снимая. А что же молодой повеса, певец любви, Иван Римский-Корсаков?
Довольный своей жизнью он, ни о чем не заботясь, искал себе новые радости жизни в любовных приключениях, тем паче, что его примерно любили императрица и ее первая подруга, графиня Прасковья Брюс. Брюс жила и дышала токмо своим ненаглядным Ванечкой Корсаковым. Пожалуй, графиня впервые в своей жизни искренне полюбила. Она могла часами наслаждаться его красотой и голосом, сидя с ним в своих покоях в Зимнем дворце. И когда они оба слышали, что государыня послала за ним и его ищут, они, весело переглянувшись, прятались за мебелью. Екатерина, доподлинно, никогда не знала, где именно ее любимец. Как-то графиня выпросила записку императрицы и Корсаков дал ее прочесть. Екатерина писала:
«Ни единая минута из мысли не выходишь. Когда-то вас увидим?»
– А у меня ты, мой милый, ни то что минуты – единой секунды из головы не выходишь, – заявила, смеясь, графиня, целуя его черноволосую голову.
Корсаков был ровесником Великого князя и, хотя Екатерина давно положила не соизмерять свои поступки касательно политики и, тем паче, приватной жизни с мнением сына, все-таки ей было неловко, что сей факт касательно возраста фаворита непременно станет предметом нареканий со стороны Великокняжеской семьи. Теперь у Павла Петровича будет паче причин презирать ее, как мать и как женщину, идущую на поводу своих страстей. Но позвольте! Что низменного в том, что она любит и почитает мужскую красоту? Что здесь противоестественного? Может статься все дело в пресловутой разнице в возрасте? Но она не чувствует свои лета, душой она не на много старше его! И баста!
Записки императрицы:
В Константинополе партия, ратовавшая за войну с Россией, ослабла. Новым визирем стал Челеби-Мехмет-паша. Он стоит за мирное соглашение с Россией.
Мой бесценный дипломат, трех коллегий переводчик, работавший в Константинополе все время, пока Обресков сидел в заключении в Семибашенной, Сергей Лазаревич Лашкарев направлен в Крым резидентом.
Написала Мельхиору, что он весьма ошибается в оценке Ивана Корсакова.
В султанском дворце Айналы-Кавак, посол Александр Стахиев, подписал русско-турецкую конвенцию, по которой подтверждается полная независимость Крыма и признается кандидатом в ханы нашего ставленника – Шахин-Гирея. Браво Стахиев!
Паки, к вящему удивлению императрицы, в конце лета ей положили на стол перлюстрированное письмо Джеймса Гарриса, сообщавшего в Лондон, что фавор нового избранника уже клонится к закату, а Потёмкин, Григорий Орлов и Никита Панин борются между собой за новую протекцию. Аглицкий дипломат утверждал, что, вероятнее всего, в сей борьбе выиграет князь Потемкин. Почитав сие, Екатерина посмеялась: она любила Ивана Римского-Корсакова и баста! Пусть говорят, надоест – перестанут. Она, не видев любимца уже два дня, захотела его срочно лицезреть. Послала за ним, но во дворце его не оказалось. Вот, ну, где он?! Сердитая, она, присев на минуту, написала ему:
«Нетерпеливость велика видеть лучшее для меня Божеское сотворение; по нем грущу более сутки, уже навстречу выезжала. Буде скоро не возвратишься, сбегу отселе и понесусь искать по всему городу».
И следующее за ним:
«Сие пишу единственно, чтоб осведомиться о здоровье вашем; мы же вчерашний день весь протосковали и ввечеру часу в десятом ездила по Петербургской дороге: авось-либо кто встретится. Ни единая минута из мысли не выходишь. Когда-то вас увидим».
Иван Корсаков полюбил бывать в гостях у Орловых в Гатчине и посылал императрице оттуда записки. На одну из них, Екатерина, тщась не выказать горечь, отвечала:
«Сей час получила твое письмо из Гатчина; я здорова к утешению ваших безпокойств и сим пером, водимым моей рукою, сие пишу во свидетельство, что в совершенном уме памятую приятные часы, кои проводили с вами. Что ты здоров и весел, не скачешь и не падаешь, тому радуюсь; что же любишь, за то спасибо и равный платеж. Сего утра с Великим княжичем в одной карете ездила гулять по городу. Князю и Княгине Гачинским мой поклон прошу сказать; а как домой приедешь, ожидаю от тебя разсказы на сутки, по крайней мере. Чур не прибавить слова по-охотничьему».
Однако, случилось то, что Екатерина менее всего могла предвидеть.
После обеда в гостеприимном доме графа Льва Нарышкина, многочисленные, как всегда гости, разъехались, позже всех удалился де Корберон. Александр Нарышкин и Федор Барятинский уселись в креслах у изразцовой печи. На улицах столицы изрядно метелило, и разморенные от обильного обеда и тепла, немолодые вельможи тихо вели беседу.
– Сегодни, выйдя из церкви, я прошел на Монетный двор, желая узреть, как выбивают монету.
– Любопытно, что монетами заведует немец, а не русский.
– И славно! Нашим русским не можно доверять денежные дела, государыня Екатерина Алексеевна вполне права, понеже каждый рубль, при обработке проходит через тридцать две различных операции. Наш бы перепутал весь порядок.
– Таковое множество операций! – удивился Александр Нарышкин.
– Вестимо! Поелику она и не доверяет нашим разгильдяям.
– Не доверяет нам и устройство новых губерний, – заметил князь Барятинский. – По той же причине, между прочим. Она озабочена тем, что неоткуда взять персонала для множества новых должностей. Императрицу сие весьма сердит. Она хочет блага, хочет, чтобы об ней говорили и боиться – дело может кончиться смехом: задумать о губерниях – задумала, а выполнить не сумела.
– Вы слышали друзья, о неудовольствии императрицы по поводу бесчинств, совершаемых в городе и его окрестностях бродягами? – обратился ко всем обер-шенк Нарышкин.
– Стало быть, слыхали, – отозвался Федор Барятинский. Сии беспаспортные, безработные и беглые люди, собираются в шайки и беспокоят город и его пригородные деревни.