— Павел Петрович, — тщилась объяснить ему Екатерина Нелидова, — сами посудите: разве вы одинаково любите Александра и Константина, как остальных детей? Вы не можете любить их сильно, понеже вы их не воспитывали. То же самое произошло и с вашей достойной матушкой, коей не дали вас растить. Она же даже не могла видеть вас неделями и месяцами!
— Хотя бы притворялась, что ли, — буркнул цесаревич.
— Государыня слишком горда, чтобы притворяться и лгать.
— Вот именно: горда! И не говори уж, что она достойная! Что в ней достойного? Меняет полюбовников, как перчатки! И это императрица православной страны!
Нелидова спокойно отвела глаза.
— Ваше Императорское Высочество, как христианин, вы не можете судить свою родительницу! На то есть Господь Бог. Ему судить! Не судите и не судимы будете, — напомнила она ему библейскую заповедь. Павел поморщился:
— Не будем об оном. Согласен. Но то, что моя матушка бездушна и вероломна, никто меня не сможет переубедить! — сказал он и, грохоча подкованными сапогами, направился к выходу. Остановившись в дверях, он сказал:
— До свидания, сударыня. Я уезжаю в Гатчину. Вернусь через день.
Нелидова, хмуря брови, направилась в свою, отведенную ей в Павловском дворце, комнату. В дворцовых покоях тихо сновали, переговариваясь, нарядные придворные дамы и многочисленные лейб-медики Марии Федоровны в черных сюртуках. Великая княгиня, почти всегда была в тягости, рожая детей каждые два года. Посему, во дворце жили акушеры и другие нужные ей и детям медикусы.
— Пресвятая Богородица, спаси нас, — прошептала Нелидова, обратив свои глаза к иконам в углу своей комнаты. Присев на диван, вздохнула:
— Ох, уж эта Гатчина! Гадина, а не Гатчина!
Не нравилась ей сия вотчина Его Высочества, коий обыкновенно ездил туда верхом со своим фаворитом, неприятным ей, камердинером и личным брадобреем Великого князя — Кутайсовым. Гатчина представляла собой маленький военный лагерь. Когда-то, в далекой юности, Павел, как он сам поведал ей, получил из рук матери звание генерал-адмирала Российского флота, и тогда же, в Гатчине был расквартирован морской батальон, а вслед за тем, на гатчинских прудах появились парусные корабли. Начались учебные плаванья и, особливо любезные сердцу наследника, морские парады. Позже, Павел стал шефом Кирасирского полка — отборной тяжелой кавалерией. Павел Петрович восторженно и с увлечением рассказывал своей подруге, как в Гатчине появился эскадрон кирасир, и как, со временем, он разместил в своей резиденции небольшую армию, состоявшую из шести батальонов пехоты, егерской роты, четырех полков кавалерии — драгунского, гусарского, казачьего и жандармского, а также из двух рот конной и пешей артиллерии. Его Высочество весьма сожалеет, что вся его армия насчитывает всего лишь две тысячи солдат и матросов, двести пятьдесят унтер-офицеров и тринадцать обер- и штаб-офицеров, что равняется полному штату лишь одного полка.
Не нравилось Екатрине Нелидовой, да и Марии Федоровне, не говоря ужо об императрице, что главным занятием гатчинского войска, одетого в темно-зеленые мундиры прусского образца и живущего по уставам армии Фридриха Второго, были строевые учения, смотры, разводы и парады. Все гости, попадая в Гатчину, примерно удивлялись, как сильно — с будками, шлагбаумами, кордегардиями и гауптвахтами, Гатчина напоминает прусскую столицу — Берлин. Все ведали, что государыне особливо не нравилось, что ее внуки — Александр и Константин, из Великих князей постепенно превращались под руководством их отца во взводных командиров.
— Государыня! Екатерина Алексеевна! — в ярости, почти кричал Потемкин, с каких это пор вы не доверяете мне! С каких пор, ваш любезный любимец натравливает противу меня генерал-аншефа Суворова, приглашая его обращаться по всем военным вопросам не ко мне, а к нему? Зачем ему понадобилось ссорить нас? Я, как медведь, загнанный в угол стаей собак. Можливо ли мириться с таковым положением мне, вашему министру?
Маяча перед императрицей, Потемкин стремительно метался, пересекая просторную комнату в пять шагов туда и назад. Набычив голову, он, наконец, выпалил:
— Однако, сударыня-государыня, я все-таки медведь, и порву всех собак, чаю, с вашей же помощью.
Екатерина, растерянно выслушивая князя, думала о том, что Платон, и в самом деле, не переставая, внушает ей, что Светлейший ведет себя недопустимо высокомерно и, пуще того — угрожает ее власти.
— Об том я, Светлейший князь, не ведаю. Платон Александрович всегда с почтением относится к вам, — мягко возразила она. Но виноватый голос выдавал ее.
Потемкин, мрачно исподлобья, посмотрел на нее долгим взглядом:
— Я окружен врагами. Вы, матушка моя, в обиде, что я редко и коротко бываю в Царском, но посудите сами, каково мне ощущать на себе враждебные взгляды друзей вашего любимца.
Екатерина сочувственно посмотрела на него, вздохнув, молвила:
— Время ли, Светлейший князь, обращать внимание на всякие происки, когда у нас с вами толико нерешенных вопросов.
— А я чувствую себя сущим стариком, и мне хочется в отставку, — вдруг серьезно признался Потемкин.
Екатерина рассмеялась:
— Был бы старичком, не страдали бы за тобой толико женщин!
— У меня одна жена. Как видишь, ты у меня в сердце. Никто мне не нужен, потому и не женюсь.
— И я не выхожу замуж, — заметила ему Екатерина и отвела глаза.
— Знаете ли, государыня, я служу вам, все мои достижения сделаны ради вас. И мне неприятно, что господин Зубов позволяет себе предлагать Державину, чтобы тот не просил ни о чем меня, но адресовался прямо к нему. Сие при том, что я толико лет покровительствую оному пииту, защищая его от всех недоброжелателей.
— Но почему вы так уверены, что во всем виноват Платон Александрович?
— А здесь и догадываться нечего: ведь это он предложил Державину место секретаря при вас, государыня?
— Князь, вы ведете себя недопустимо, — холодно заметила государыня.
— Вы ужо изволили заметить, государыня, таковым грешу… токмо в периоды… политической напряженности, когда одержим тревогой за вас и отечество, — парировал Потемкин, делая паузы, дабы собраться с мыслями.
— Однако, князь, зачем вам говорить во всеуслышание, что вы будете королем Польши? Причем, утверждать, что всенепременно будете им?
Потемкин слегка смутился и, усмехнувшись, признался:
— Прости, государыня-матушка. Прости! — он опустился на колено, поцеловал ей руки. — В опьянении был, погладил по волосам графиню Пушкину, а она, стало быть, пригрозила меня прогнать, вот и ляпнул ей, что в скорости буду королем.
— Удивительно, Светлейший князь! — паки холодно ответила императрица. — Трудно поверить, чтоб вас хотела прогнать сия графиня, или какая иная достойная дама.
Потемкин пожал плечами. Ничего не ответил.
Екатерина знала, что даже враги Светлейшего говорили, что его любовным делам мог позавидовать любой мужчина. Добрая половина хорошеньких женщин Петербурга искала внимания князя Потемкина. По крайне мере, в столице беспрестанно обсуждались слухи о Светлейшем князе, коий был в ссоре с одной обожающей его женщиной, а совсем к другой, в то же время, имел заметную склонность, в третью был влюблен, а к четвертой был искренне привязан.
«И, тем не менее, кажется, князь совершенно не счастлив, впрочем, как и я», — подумала императрица.
— Не хочешь же ты, князюшка, в самом деле, чтоб я дала отставку Зубову? И что потом? Совершенно насмешить весь белый свет очередным фаворитом, в мои годы? Я и так убрала по твоей милости Завадовского, Ермолова и Зорича. Люди и так почитают меня за развратницу.
— Да все те трое тебя никак не стоили. Ужели жалеешь, что рассталась с ними?
— Все они любили меня. Жалею Александра Ермолова. Слава Богу, у него все хорошо сложилось, живет теперь где-то в Австрии, женился, есть и дети.
— Да и у Завадовского все сложилось… Едино Зорич так и остался темной лошадкой…
— Отчего же? Он основал Шкловское благородное училище, выпуская толковых кадетов. Для оного училища он выписал из Франции, Пруссии, Британии целый ряд известных ученых и педагогов. Он создал прекрасную библиотеку, вы все это видели вместе со мной. У него прекрасный крепостной театр.
— Да, сие так. Он, пожалуй, любил вас.
— Все они любили меня. Даже, рекомендованный вами, князь, ваш родственник Мамонов. Недавно токмо он перестал слать письма с мольбами вернуться ко мне. Гуляют слухи, что он токмо тем и занят с утра до ночи, что изводит свою жену, пеняя ей, что из-за нее он потерял меня. Но императрица Екатерина не прощает измен, вы знаете об том.
Потемкин, закусив губу, изрядно порозовев, сунул руки в карманы кафтана, и, отвернувшись к окну, более не вымолвил и слова.
Записки императрицы:
Светлейший князь Потемкин никак не желает выехать из Петербурга. Медом ему здесь намазано.
В конце июня князь Григорий Александрович Потемкин получил депешу из действующей армии Северного Кавказа, что русские войска под командованием генерал-аншефа Ивана Васильевича Гудовича, захватив турецкую крепость Анапа и взяли в плен шейха Мансура.
В тот вечер, императрица с небольшой свитой, включавшей братьев Зубовых, приехала из Петергофа в Петербург, и обедала у князя Потемкина в его доме, в Конной гвардии, выказывая ему ласку и почтение, вызывая тем самым не ложную зависть и глухую ненависть Зубовых и их приспешников.
— Вот и попался, неуловимый, — подняв свой бокал, сказал Екатерине Светлейший.
— Неуловимый? Ты об шейхе Мансуре? — переспросила Екатерина, обратив на него радостные глаза.
— Стало быть, он самый, — проговорил довольным тоном князь, — Генерал Гудович взял Анапу, а шейх оказался среди трех тысяч пленников. Давайте, выпьем за то, матушка!
Екатерина, с готовностью, подняла свой бокал, наполненный смородиновым соком. Выпив, она изволила посоветовать: