— Что ж, надобно его направить сюда, в Санкт-Петербург. Прикажи, дабы везли осторожно, не можно допустить, чтоб пленного Мансура отбили горцы.
— Таковое не может статься, государыня-матушка.
— Куда ж его? В Шлиссельбургскую крепость?
Потемкин усмехнулся:
— Пожалуй. Оттуда уж не сбежит, дабы паки поднимать горцев противу нас!
Сидя за столом с императрицей, он, время от времени, бросал на графа Зубова надменный взгляд. Тот старался даже не поднимать глаза, и все время разговаривал, с сидящими напротив, графом Федором Головкиным и своим братом Николаем, кои тоже избегали взгляда Светлейшего. Конечно, Зубов и его родня, вошедшая в силу, страшились Потемкина и тайно искали возможность пошатнуть его положение. Князя Таврического спасала милость государыни, для которой Светлейший князь оставался самым доверенным, самым надежным другом, разделявшим вместе с нею бремя управления державой.
Несмотря на то, что прекращение военных действий давало ему полное право не спешить с отъездом, но долгое пребывание его в Санкт-Петербурге было не по душе семье Зубовых. Любимец Екатерины пенял в его адрес тем, что князь исчерпал причину присутствия в столице, и ему надобно ехать к армии в Молдавию, дабы завершить войну достойным мирным договором. Государыня, наконец, повелела Светлейшему князю, не мешкая, отправляться на юг. Всесильному князю Таврическому ничего не оставалось, как, смириться пред ее волей. Смирился, прежде всего, поелику сам считал своим долгом подвести итоги войне, которой он руководил в течение четырех лет и, которая утверждала Россию в новом почетном ранге — Черноморской державы. Впереди его поджидали дела, связанные с долгими и изнурительными переговорами с непримиримым и неуступчивым врагом.
В конце концов, одиннадцатого июля, представители Британии и Пруссии подписали ноту, в которой основанием для мира с Турцией — есть ли турецкая сторона подпишет его немедленно — признавалась граница по Днестру. Очаков со степью между Бугом и Днестром отходил к России. В случае, есть ли бы турки отказались подписывать соглашение, Россия сохраняла за собой право бороться за более выгодные условия. Посему, Главнокомандующему русской армией пора было ехать, дабы завершить дело с мирными переговорами.
Днем, перед отъездом, Светлейший князь Таврический поехал попрощаться с фрейлиной императрицы Натальей Кирилловной Загряжской, урожденной Разумовской. Как всегда, она встретила его приветливо: усадила, накормила обедом. Сидя чуть скособочившись, из-за своего, тщательно замаскированного, незаметного горба, она, не спуская с него глаз, с грустной проникновенностью обратилась к нему:
— Ты не поверишь, как я по тебе грущу.
Потемкин, заломив бровь, даже отложил вилку.
— А что такое?
Наталья Кирилловна сокрушительно молвила:
— Не знаю, куда мне будет тебя девать.
— Как так? Что означает — девать? — захлопал ресницами удивленный князь.
Загряжская, думая, что он делает вид, что он не понимает, на что она намекает, сказала ему с печалью, но напрямик:
— Ты моложе государыни, ты ее переживешь: что тогда из тебя будет? Я знаю тебя, как свои руки: ты никогда не согласишься быть вторым человеком!
Потемкин улыбнулся, мотнул опущенной головой, сказал задумчиво:
— Не беспокойся, Наталья Кирилловна! Я умру прежде государыни, — и, весело подмигнув ей, добавил, — я умру скоро.
Наталья Кирилловна подскочила на месте, ее красивые серые глаза округлились, выступили слезы и она, вне себя, вскричала:
— Как ты можешь таковое наговаривать на себя, Григорий Александрович! Типун тебе на язык!
Она еще долго выговаривала ему свое неудовольствие касательно его последних слов, пока он не извинился и не успокоил ее. Тепло распрощавшись с ней, он направился к своей племяннице Татьяне Васильевне Потемкиной, у которой недавно родился сын Александр, а прелестной дочери ее, Екатерине, крестнице самой императрицы, было всего лишь два года. Она не хотела спускаться с колен своего деда Григория, коий то и дело обнимал и целовал ее. В тесном кружке, где присутствовали его племянницы Татьяна и Екатерина, а такожде фрейлина императрицы Варвара Головина, Потемкин вдруг, с печалью в голосе, заговорил о скорой своей смерти, чем необычайно расстроил их всех. Их подруга, молодая графиня Головина, считавшая Светлейшего самым безнравственным человеком столицы, и та была тронута до слез.
Светлейший князь, распрощался с ними вечером, понеже ему еще предстояло встретиться с банкиром бароном Ричардом Судерландом.
Утром императрица Екатерина Алексеевна взяла в руки Камер-фурьерский церемониальный журнал, который сообщал: «24 июля, четверг. Сего числа по утру в 4 часа Его Светлость Князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический из Царского Села предпринял путь к армии».
Не желая никаких проводов ни со стороны друзей, ни врагов, Потемкин, с небольшим сопровождением, уже два часа был в пути, двигаясь на юг империи. Она хотела встать, проводить его, но князь воспротивился, понеже не желал ей сцен ревности со стороны Платона. Екатерина положила журнал на место. Почему-то у неё сжалось сердце и в сей же миг, вдруг, какая-то большая невиданная птица черно-белого окраса забилась в стекло; отлетела, вновь забилась, после третьего раза улетела. Екатерина открыла окно и долго провожала ее взглядом. Сердце стучало так, что, дабы умерить его, она прижала руки к груди. Через минуту она села за стол написать следом Светлейшему князю записку с теплыми словами с наилучшими пожеланиями. О птице не стала упоминать, понеже князь был не в меру суеверен.
Секретарь его, Василий Попов задержался в Петербурге по делам Светлейшего, и отбыл на юг через две недели после Потемкина. Екатерина на сей раз наставляла помощника князя особливо тщательно, прося часто писать обо всем, что будет происходить вокруг князя Григория Александровича и неотступно следить за его здоровьем.
В городе говорили, что князь потерял былое расположение императрицы. Сии досужие разговоры, кои доходили и до государыни, весьма раздражали ее. На самом деле, Светлейший князь Таврический, уехал, уверенный в том, что имеет полное её доверие и все, чего желал иметь в своей власти. В перлюстрированном письме аглинского посла графа Чарльза Уитворта, Екатерина с некоторым удовлетворением отметила, что тот информировал свое министерство о том, что Светлейший князь имеет теперь полную свободу решать: заключать мир с Турцией, или продолжать войну. «Пусть знают, с кем имеют дело, — усмехнулась она. — Он, доподлинно, ни с кем не станет церемониться». В том же письме граф Уитворт отмечал, что нет никакой вероятности в успехе козней Зубова, понеже благосклонность императрицы к князю слишком велика. Екатерина недоумевала: о каковых кознях шла речь? Она задавалась вопросом: «Ужели, при дворе так бояться Платона, что все не решаются донести мне о них?»
Вечером перед сном она спросила своего любимца:
— Как ты на самом деле относишься к Светлейшему князю, Платоша?
Тот нахмурился, пытливо посмотрел на нее.
— Как можливо относиться к человеку, коего ты раньше любила, а он не оценил твоей любви?
— Разве я говорила, что он не ценил?
— А как оное инако назвать? — запальчиво испросил Платон.
— Видишь ли, мой милый, здесь большую роль сыграл его характер. Он получил из-за него отставку от меня. И весьма страдал. Однако он человек государственный, большого масштаба. Его надобно почитать и беречь для отечества.
Насупившись, Платон обиженно буркнул:
— Поелику, государыня-голубушка, ты часто сама идешь навстречу его желаниям! Мне порой кажется, что ты просто боишься его, как взыскательного супруга.
От сих слов, Екатерина слегка вздрогнула, лицо сразу порозовело. Помолчав, она молвила:
— Князь крут, но и весьма умен. Он учиняет многотрудные дела. Поелику его надобно чтить и уважать. А тебе, милый Платон Александрович, не мешало бы с него брать пример.
Зубов резко отвернулся, пригладил свои смоляные волосы, как он это обычно делал, когда был чем-то недоволен.
— Что за пример я должон брать с него, Екатерина Алексеевна? Быть таким же распутным, резким, вспыльчивым?
— Будучи со мной, он не был распутным. Я не потерпела его резкость, вспыльчивость, неудержимость, оное стало причиной нашего расставания. Я прошу тебя брать в пример не оные его безрассудства, а то, как он может вести государственные дела, Платон, на благо своего отечества!
— Ах да! Государственные дела! Разве я не тщусь! Не бездельничаю же я! — обиженно и резко возразил Зубов. — Но, полагаю, как бы я не радел и не служил тебе, зоренька моя, я никогда не буду так свободен в принятии своих решений, как князь, коему вы даете право самому решать, на каких условиях заключать мир с турками, начинать ли войну с Польшей, принимать ли решения о форме польской конституции и тому подобное!
Екатерина, видя его по-детски разобиженное лицо, примирительно улыбнулась:
— Отчего же, Платоша! Коли ты станешь человеком такового размаха, как Его Светлость, может статься, ты будешь иметь и паче полномочий. Не сумневайся, милый мой!
Глаза Платона Зубова недоверчиво блеснули. Паки отвернувшись, она сказал сквозь зубы с некоей тоской:
— Что ж, стало быть, авось и я к пятидесяти годам стану таковым… Долго, однако, государыня-матушка, ожидать придется мне того времени.
Еще молодой и щеголеватый, уже шесть лет женатый, граф Федор Гаврилович Головкин любил бывать на дачах у Льва Нарышкина на Петергофской дороге или у Александра Строганова на Выборгской стороне за Малой Невкой. Ездил он туда в одиночку или вместе со своим кузеном Юрием и родным братом Петром. В домах сих вельмож каждый праздничный день был фейерверк, играла музыка, и естьли хозяева были дома, то всех гуляющих угощали чаем, фруктами, мороженым. Здесь можно было встретить и царедворцев, и писателей, пиитов, художников, музыкантов, актеров и совсем неизвестных людей. Оные дачи, как раз и были широким полем для Федора Головкина поупражнять свое остроумие, часто злоречивое. Любил он поддеть, осмеять, подшутить над теми, кто был ему не по нутру. Да и близких особливо не жаловал. За то, ясно видел, нажил множество себе врагов, даже кроткая графиня Варвара Головина его терпеть не могла. Что же делать? По-другому он не мог. Такожде критиковал и чуть ли не осмеивал хлебосольство хозяев сих домов. Критиковал то, что Строганов и Нарышкин посылали пансионы для бедных семей и от их имени ежедневно раздавали милостыни убогим деньгами, провизией и пособие нуждающимся. Как было ему не бывать там, коли просто даже находиться на тех дачах, было приятно, понеже стены домов сих графов украшали редкое собрание картин и всяческие редкости, столы сервировались серебряной и золотой посудой. Недаром императрица Екатерина в шутку говаривала: «Два человека у меня делают все возможное, чтобы разориться, но никак не могут!».