Эх, ему бы такое богатство! Ему, приехавшему в Россию без гроша в кармане, приходилось туго первое время. Поелику ему, егермейстеру, дабы поправить свои денежные дела, пришлось рано жениться на Наталии Измайловой, дочери генерал-лейтенанта Измайлова Петра Ивановича. Однако денег никогда не хватает, он весь в долгах, как в шелках. Ему не так повезло, как брату, коему государыня подарила сто тысяч, дабы он мог жениться на Нарышкиной Екатерине. Мало того, что невеста богата, ему еще и денег дали, якобы без них, Лев Нарышкин не отдавал свою дочь! Слава Всевышнему, теперь он, граф Головкин — камергер, обер-егермейстер! По правде говоря, ему государыня Екатерина тоже пожаловала денег, но в два раз меньше. Не обидно ли! С чего таковая несправедливость? Ведь он красив, все отмечают его живой иронический ум! Его добрейшая жена, однако, пуще всего любила сочинительство, пишет романы и предпочитает жить подальше от меня — в Берлине. Он, в общем, тоже любитель писать вирши и тоже склонен к сочинительству. Но, право, времени на сериозное писательство пока нет. Все время он, как приближенный к Платону Зубову, отдает участию в больших и малых приемах, успевая сочинять лишь модные, задиристые эпиграммы всем подряд, окроме, пожалуй, едино Светлейшего князя, языка, коего не ложно боится. Вот уж кто оборвет, да на место посадит! Как таковому вельможе не позавидовать! Императрица ему все прощает, а его, бедного Головкина токмо и стыдит за злоязычие. Боже правый, спасибо хоть наедине, а не при всех.
Записки императрицы:
Подписан манифест об установлении черты оседлости для евреев.
Паки слушали гимн на слова Г. Держвина «Гром победы, раздавайся!» — весьма впечатлительно.
Меняя на каждой станции отменных лошадей, в дороге принимая и отправляя гонцов и курьеров чуть ли не со всего света, Светлейший князь довольно скоро оказался в Могилеве. Его, как и везде, приветствовал звон колоколов и пушечный салют. Чиновники, дворяне из самых отдаленных уголков губернии, дамы в лучших своих нарядах ожидали его у губернаторского дома. Токмо экипаж остановился, все бросились к нему, но князь Таврический, в летнем халате, изрядно припорошенном пылью, прошел в дом, ни на кого не взглянув, понеже чувствовал сильные боли в правом боку. К вечеру, отлежавшись, почувствовав себя получше и прознав о присутствии здесь некоего сочинителя и исполнителя музыки, он пригласил его к себе отобедать. Поляк, Михаил Огиньский, присоединился к его свите и был удостоен беседы. Говорили о Голландии, которую, на удивление гостю, князь, казалось, знал так, словно жил там не один год. Поговорили и о Британии, ее природе, погоде, правительстве, стратегия и тактика, коего ему была известна в подробностях. Перешли на музыку и живопись, и здесь Светлейший князь удивил Огиньского, понеже в оном тоже показал себя весьма сведущим. Наконец, перейдя к обсуждению военного искусства, Потемкин объявил среди прочего:
— Ключ к победе — есть умение нарушать правила. — И совершенно сериозно добавил, — стратегом нужно родиться.
Молодой, с лицом как-будто списанный с иконы, Огиньский, явно в восхищении от собеседника, согласился:
— Подозреваю, что и здесь вы правы, князь. Пожалуй, точно так, как музыкантом тоже надобно родиться.
Потемкин поднял брови:
— Вы так думаете? А как полагаете, кем я родился? Разве я не музыкант? Вы ведь удивляетесь, что я знаю толк в музыке…
— Знаете, ваша правда, — задумчиво согласился Огиньский. Вы, пожалуй, урождены в сей мир, одаренным всем в равной мере. Я бы сказал, чем-то вы напоминаете, по своей значимости, самого да Винчи.
Потемкин фыркнул:
— Эк, батюшка, хватил… Сей гениальный человек жил двести лет назад… Куда мне до него? К тому же, да — я люблю музыку, но не сочиняю ее, да и не рисую, как да Винчи, совсем не рисую. Не привелось…
— А кто знает, может статься, естьли б взялись, вы бы стали не хуже великого итальянца.
Потемкин нахмурился:
— Можливо, может статься…
Вечер закончился тем, что Огиньский полностью был очарован князем. Расстались они друзьями.
Ночь, намучавшись в дороге, Светлейший спал как убитый, не обращая внимания на тупую боль в боку. Наутро отписал императрице:
«Матушка родная, Всемилостивейшая Государыня. Я тридесятого числа на вечер приехал сюда, замучаясь до крайности, и экипажи перепортились. Исправясь теперь в сем, сегодня выеду. Из донесений Князя Репнина изволите увидеть, что визирь отозвался, хотя и с глупою гордостию, но уже мне известно по другому донесению, что переговоры о прелиминариях берут хорошее начало. У цесарцев мир подписан. Я пред собой послал курьера к Репнину, чтоб объявил он туркам, что я им в занимании Валахии препятствовать буду, ежели с нами не кончат.
Флот турецкий ушел от нашего ночью, а наш вошел на рейд ради исправления, мелочных починок и уравнения интрюйма. И чрез четыре дни выйдет. Теперь уже он в море быть должен. Я предписал стараться отгонять неприятеля, удерживаясь от решительного дела, ибо при начале переговоров риски не годятся, а ежели б разорвалось, чего не дай Боже, тогда уже повсеместно удар зделать. К тому же нужно пещись о присоединении кораблей: «Св. Троица» получает последние вооружения уже у Еникалы, да «Богоявление» под Очаковом, затем — «Сошествие» и «Григорий» будут готовы. «Богородица Казанская» спущена и следует к Таганрогу, а фрегат линейный «Иоанн Златоуст» уже вооружается и скоро пойдет к Еникале. Я все понужу. Войск, что возможно, я подвинуть приказал к Серету.
Горские народы присягают на верность. Я вследствие Высочайших рескриптов об них расположу. Проезжая, видел я казаков малоросских пеших стрелков, которых я, по воле Вашей, сформировал. Войско прекраснейшее и страшное ради европейского неприятеля. Выучены совершенно и по предписанию моему их обучение, где нет иностранных наименований. Они так охотно принялись и совершенно регулярны, не чувствуя о себе, что они таковы. Я замучился, писавши во все места все сам. Губернатор лишь токмо теперь приехал из Екатеринославля и мне помогает. Курьер обвещательный прибыл токмо сутками прежде меня. Не знаю, поспеют ли лошадей мне поставить. Пока жив,
вернейший и благодарнейший
подданный
Князь Потемкин Таврический»
Не успел он дописать свое послание, как на стол ему положили токмо доставленное письмо от государыни:
«Друг мой сердечный Князь Григорий Александрович, — писала Екатерина. — Репорт к тебе Князя Репнина от 14-го июля, раскрыв, читала, и по оному, кажется, ожидать должно на суше и на море важное. Бога молю да благословит успехом, а тебе желаю благополучного пути. Просил ты меня, чтоб я тебя избавила от Каменского, а ныне от Графа Безбородки слышу, что просишь его к себе. Пожалуй, отпиши ко мне: он или я ослышался? Я помню, что говорили, что он грызется. Adieu, mon Ami, je Vous embrasse.
Июля 25, 1791 г.»
Князь тут же приписал к своему утреннему письму ответ:
«Написав уже письмо, получил я, матушка родная, Всемилостивейшая Государыня, Ваше писание. Я жду с минуты на минуту решительного дела у флота, ежели не будет что препятствовать. На сухом пути пойдет еще на несколько времяни. Я же скачу и день, и ночь, здесь остановился на несколько часов починить экипажи. И сей час еду. От Каменского мне нельзя было отвязаться. Он прискакал в день моего отъезда, прося неотступно, чтоб его я взял к себе. Тут пришло уважение, что он Генерал-Аншеф и репутацию имеет заслуженного, то я почел лутчим просить его к себе, полагая дать случай ему сломить себе голову с пользой для службы, а ежели зашалит, то ту же минуту пашпорт в руки, и тогда уже пусть пеняет сам на себя, а иначе скажут, что я его притеснил.
Дай Бог всего хорошего. Я не замедлю приехать к месту, и не пощажу, конечно, себя никак. Все в армии ожидают меня с нетерпеливостию, а я жажду показать то признание, с которым я во всяких случаях пребуду по гроб
вернейший и благодарнейший
подданный
Князь Потемкин Таврический
29 июля 1791, по утру».
С началом лета турецкое командование, напуганное небывалыми победами Российских войск, надеясь остановить движение к их границам, принялись собирать новые силы, сосредоточив их в районе Мачина, недалеко от правого берега Дуная. Около восьмидесяти тысяч турецких солдат, возглавляемых молодым и воинственным Великим визирем Юсуф-пашой, было сосредоточено тамо, с тем, чтобы самим перейти в наступление, тем паче, что им было известно об отсутствии в армии Главнокомандующего князя Потемкина-Таврического. Под командою Юсуфа-паши было пять пашей, два бея анатолийские и два султана татарские.
После отъезда в начале года Потёмкина в Петербург главное командование над соединённой армией перешло к генерал-аншефу князю Николаю Репнину. Его армия была вдвое меньше турецкой.
Князь Григорий Потемкин, еще в последние дни пребывания в Петербурге, отдал приказ перенести военные действия за Дунай. Несмотря на распоряжения Потёмкина, генерал-аншеф Николай Репнин, узнав, что войска турецкого визиря сконцентрировались около Мачина, приказал начать внезапное наступление. Находясь в то время с войсками в Галаце, генерал-аншеф, дабы упредить удар турок, велел окружным войскам собираться в Галацу, предписав генерал-поручику Кутузову прибыть туда из Измаила с Бугским егерским корпусом и пятью стами донских казаков. Такожде приказал генерал-маиору Осипу де Рибасу готовить перевозные суда. Засим, в конце июня своими войсками, скрыто перешел Дунай, нанеся упреждающий удар, по почти в три раза превосходящему в силе, неприятелю. Чтобы разбить врага, генерал Репнин обеспечил тыл своей армии со стороны города Браилова Дунайской флотилией, под командованием генерал-майора Осипа де Рибаса. Задача правофлангового корпуса состояла в демонстративных действиях перед фронтом противника: на левофланговый корпус генерала Михаила Кутузова возлагалась задача нанести главный удар по правому флангу противника. Корпус, действовавший в центре, должен был обеспечивать фланг корпуса Кутузова.