Екатерина, улыбнувшись, продолжила:
— Так вот слушайте, что далее было. Он с восторгом принял подарок и, уезжая, положил портрет на заднее сидение, а сам уселся напередок, со словами, кои передал мне Зотов: «Я еду в карете не один, а с государыней». Таковой гордый оным!
Протасова заметила:
— Портрет-то не простой. Внизу тамо написаны стихи де Сегюра в вашу честь.
Перекусихина напомнила:
— Он написан в Киеве Иваном Шебановым, крепостным князя Таврического.
Протасова полюбопытствовала:
— А что же другой мальчонка, ровесник Саши, Валентин Эстергази, сынок посланника французкских принцев? Вы с ним не очень-то возитесь. А он таковой милашка лицом.
Екатерина, выдержав паузу, ответствовала:
— Его любит Платон Александрович. А мне с ним не так интересно. Валентин разговаривает со мной заученными от родителей словами, поелику нет у него непринужденности Сашеньки. Сегодни маленький Рибопьер рассказывал мне, что намедни наелся пироженных, и ему стало тошно. Увидев оное, мои внуки подбежали к нему. Неугомонный Константин схватил его за плечи и стал толкать под стол.
Обе подруги округлили глаза. Екатерина недовольно кивнула: дескать, да, сие — худой поступок внука.
— Но мой Александр Павлович сумел отбить его у брата и дал маленькому Рибопьеру стакан воды. И что мне делать с Константином? — обратилась Екатерина к своим фрейлинам. — Его никакие увещевания не берут, токмо устрашения…
Далее подруги долго обсуждали поведение Великого князя Константина и, как бороться с его своеволием.
Записки императрицы:
Как был обрадован маленький Александр Рибопьер игрушкой, кою я ему подарила: это механическая игрушка, когда ее заводишь, то олень бегает, собаки лают и гонятся за ним, егеря скачут на лошадях, один из них трубит в рог. Толико было восторга и благодарности от малыша! С ним весьма интересно разговаривать: в семь лет он весьма толковый мальчик. Маленький Рибопьер весьма откровенен и непринужден, ничего не трогает и не просит. Совсем не таков его однолетка Валентин Эстергази. Сегодни я пригласила Александра в Эрмитаж.
После своего дня рождения Григорий Александрович проснулся с тяжелой одышкой. Поднялась температура. Пока адъютанты и доктора решали, что делать, Светлейший князь Потемкин написал свое последнее собственноручное письмо государыне:
«Матушка Всемилостивейшая Государыня!
В теперешнем болезнию изнуренном состоянии моем молю Всевышнего да сохранит драгоценное здравие твое, и повергаюсь к освященным Вашим стопам
Вашего Императорского Величества
вернейший и благодарнейший подданный
Князь Потемкин Таврический
Матушка, ох как болен».
Написав сии строчки, он перестал узнавать окружающих, а засим потерял сознание. В течение девяти часов врачи не находили пульса. В середине следующего дня, очнувшись, он увидел у постели своего друга, генерал-маиора Михаила Леонтьевича Фалеева, токмо приехавшего, из любезного им обоим, города Николаева. Несмотря на сильные боли, князь все же был весьма рад послушать рассказ Фалеева о строящемся Николаеве. Они проговорили весь день, и Потемкину страстно захотелось увидеть свой любимый Николаев. Он настойчиво потребовал отвезти его туда. Выезд назначили на следующее утро. Проведя бессонную ночь, он поминутно спрашивал который час и все ли готово. Желая оттянуть отъезд, ему отвечали, что нет лошадей, дескать, их отправили на водопой. Князь понял, что его обманывают и рано утром, несмотря на сильный туман, он объявил, что пора отправляться. Его положили в кресло и перенесли в большую шестиместную карету. Он продиктовал Василию Попову последнее письмо Екатерине:
«Яссы. 4-го октября 1791 году
Матушка Всемилостивейшая Государыня. Нет сил более переносить мои мучения. Одно спасение остается оставить сей город, и я велел себя везти в Николаев. Не знаю, что будет со мною.
Вернейший и благодарнейший
Подданный
и приписал внизу:
Одно спасение уехать.»
И не подписал, понеже на подпись уже не хватило сил.
Генералы Попов, Энгельгардт, графиня Браницкая и другие приближенные растерялись, не зная, как поступить с сильно изможденным, едва живым больным.
Перед отъездом в Николаев, князь Потемкин приказал Василию Степановичу Попову остаться на месте на некоторое время в рассуждении начинающихся с турками конференций. Рейс-эфенди и драгоман Порты, Мурузий, были больны, но как уже они теперь на ногах, то через день собирался первый съезд. Посему, Василию Степановичу Попову надобно было способствовать всему, что токмо возможно будет употреблено к скорейшему совершению мирного договора.
Светлейший князь уезжал, а верный ему, Василий Попов, в крайнем беспокойстве, все ходил вокруг кареты, заглядывал в нее, поправлял теплый плед на князе, проверял наличие воды, съестного и прочего. Наконец, в восемь часов утра поезд из нескольких карет, в коих находились камердинер Секретов, обер-кригскоммиссар Михаил Фалеев, графиня Александра Браницкая, генерал-поручик Голицын, — генерал-майор Львов, конногвардеец Кнорринг и лекари Массо, Тиман и Санковский, тронулся в путь. Не медля, Василий Попов отписал государыне, сообщая, что удерживал курьера до утра, дабы сообщить Ея Величеству. Среди прочего он сообщал:
«…теперь имею счастие донести, что Его Светлость прошедшую ночь провел до первого часу спокойно и раза два засыпал по получасу, но потом часто жаловался на слабость и что все кости болят. Сие он и вчера чувствовал к удовольствию медиков, находящих в том хорошей признак. Нетерпеливость ехать так была велика, что едва стало разсветать, то Его Светлость приказал положить себя в коляску и в седьмом часу утра благополучно в путь отправился».
В дороге в верстах сорока от Ясс, Светлейшему князю стало невыносимо плохо. Стеная и кривясь от боли, он прохрипел:
— Будет! Остановитесь! Теперь, некуда ехать, я умираю, выньте меня из коляски, я хочу умереть на поле.
Неподалеку от молдавского села Рэдений Веки, карету остановили. Все выскочили из своих карет и окружили княжескую карету. Князь Таврический держал в дрожащих ослабевших руках всегдашнюю свою спутницу — Святую икону, лобызал ее, обливал слезами и рыдал, взывая: «Боже мой, Боже мой!»
Его положили на траву. Кто-то немедленно постелил ковер, его бережно переложили, принесли под голову кожаную подушку. Князь стонал, однако казался покойнее. Он попросил спирту, намочить оным голову, и, полежав более трех четвертей часа, зевнув раза три, так покойно умер, что никто и не заметил, что Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический уже отошел в мир иной. Казак из конвойных, первый сказал, что князь отходит, и закрыть бы глаза ему.
— Что ты говоришь! — разгневанно крикнула графиня Браницкая, — не мешай Светлейшему князю отдыхать.
Кинувшись к князю, и, поняв, что тело его холодеет, с плачем, она, бросалась на него, старалась уверить себя и всех, что он еще жив, тщилась своим дыханием согреть охладевшие уста. Все окружающие, в ужасе и отчаянии, простирали к нему руки, хватались за голову, и, закрывая лица, зажимая рты, не сдерживаясь, навзрыд громко плакали.
Когда всем стало ясно, что Светлейший князь отошел в мир иной, стали искать по всем карманам империала. Все тот же казак подал медный пятак, которым и сомкнули глаза покойному. С трудом успокоив рыдающую, почти в бессознательном состоянии, графиню Браницкую, сей же час, после кончины князя, остывшее тело Потемкина повезли обратно в Яссы для вскрытия и бальзамирования, которое произвели в апартаментах упокоившегося князя, во дворце господаря Григория Гики. Органы брюшной полости оказались чрезмерно «влажны», печень увеличена; врачи констатировали разлитие желчи. Никаких признаков отравления не обнаружилось. Скорее всего, организм был истощен лихорадкой — тифозной либо малярийной — в сочетании с геморроем, злоупотреблением вином и переутомлением, — но едва ли токмо в том крылась причина смерти. Роджерсон, опираясь на симптомы, которые описывал Попов в своих отчетах, посчитал, что у князя была, опричь всего, и пневмония.
Тело его было бальзамировано, внутренности положены в специальную шкатулку, сердце — в золотую урну.
Между тем, в связи с таковым неожиданным исходом продолжительной болезни Главнокомандующего армией, свита Потемкина пребывала в полной растерянности. Генералы перессорились, тщась определить, кому командовать армией вместо представившегося Светлейшего князя Григория Александровича Потемкина. Тело покойного, его наследство, письма Екатерины, а такожде вопрос о войне или мире — все ждало решений императрицы. За несколько дней до смерти, Потемкин отправил приказ о передаче командования армией генералу Михаилу Васильевичу Каховскому. Но он находился в Крыму, посему командование взял на себя старший по армии генерал-аншеф Михаил Федотович Каменский. Однако, уже через два дня после кончины князя, приехал генерал Михаил Каховский. Генерал Каменский не желал уступить ему, но, в конце концов, была исполнена воля покойного Светлейшего князя.
Последние два письма Екатерины уже не застали князя в живых. Василий Попов вскрыл последнее за третье октября и со слезами прочел:
«Письмы твои крайне меня беспокоят, хотя вижу, что последние три строки немного получше написаны и доктора уверяют, что тебе получше».
В письме Василию Попову, она благодарила его за подробные известия и просила писать почаще.
В день смерти князя Потемкина, Попов писал Екатерине:
«Удар совершился, Всемилостивейшая государыня! Светлейшего нет более на свете. Поутру он сделался очень слаб, но приказал скорее ехать; наконец, не доезжая большой горы, верстах в 40 от Ясс, так ослабел, что принуждены были вынуть его из коляски и положить на степи. Тут и испустил он, к горестнейшему нашему сожалению, дух свой».