Брови Екатерины поползли вверх. Засим она понятливо кивнула.
— Что ж удивляться? — молвила она. — Таковую певунью и красавицу и не полюбить было бы странно! Я сама, токмо услышала ее пение и увидела ее неподражаемую игру, сразу ее и полюбила.
— Ах, государыня, я ее первая почитательница! Все представления с ее участием пересмотрела. Уж колико подарков я ей от всего сердца подарила! И тот, что вы привезли из поездки в Крыму тоже преподнесла. Вскорости, она будет петь новую оперу в новом театре, не поедете ли со мной, государыня-матушка?
— Что за опера?
— Героическая опера «Взятие Измаила», матушка!
Удивившись, что в Останкино ставят таковую оперу, Екатерина радостно кивнула:
— С превеликим удовольствием…, ежели ничто не помешает, Анна Никитична, уж не обессудь.
Императрица весело взглянув на подругу, вдуг полюбопытствовала:
— Полагаю, она все также хороша и голосиста?
— Извольте вообразить, государыня, можно подумать, что за прошедшие восемь лет, она токмо молодеет и хорошеет. Граф глаз с нее не сводит, и всегда рядом с ней.
Нарышкина понизила голос:
— До чего дошло, матушка! Мне доложили, что когда он перевез ее в новый дворец, показал все дворцовые покои, то спросил, как, мол, тебе новое место проживания? А она изволила ответствовать, что все ей нравится, но вот, ежели бы перед дворцом был пруд и рыбки бы там плавали, то тогда все было бы, как в сказке.
— Любопытно, — заметила императрица, она даже отставила в сторону пяльцы с вышивкой. — И что же далее?
— И что вы думаете? — Нарышкина нарочно глубокомысленно вздохнула, таинственно подмигнула, чуть помолчала, загадочно улыбаясь, и доложила:
— Наутро она встала, глядь в окно, а перед ней обширный пруд.
Екатерина, в удивлении, заломила бровь, недоверчиво взглянула на Нарышкину. Подруги уставились друг в друга.
— Вестимо, — продолжала увлеченно рассказывать Никитична, — глазам своим Прасковья Ивановна не поверила. Наскоро, сказывают, накинув на себя салоп, она выбежала на крыльцо. Там ее поджидали объятья графа Николая Петровича, коий сообщил ей, что и рыбки там плавают. Можливо себе таковое вообразить?
— Что же, — не поверила императрица, — за одну ночь вырыли огромный пруд?
— За одну ночь, матушка! Граф согнал половину своих крепостных, и вот они ночь, стараясь не шуметь, вырыли его, заполнили водой и рыбок запустили туда.
— И она не проснулась? Как-никак без шума было не обойтись…
— Люди сказывают, ночью, было проснулась, но граф, якобы, сказал, что приказал строить ночью конюшню новую. Она и успокоилась.
— Екатерина прикусив нижнюю губу, посмотрела на подругу:
— Вот это любовь так любовь! Не знаю, как тебе, но мне таковой любви, пожалуй, не пришлось вкусить.
Нарышкина вздохнула, печально покосилась на императрицу, молвила со значением:
— Слава Богу, государыня-матушка, что хоть у других она бывает такая. Есть на кого полюбоваться.
«Да, красивая у них любовь, — подумала Екатерина и вспомнила Сашу Ланского. Подумала: «И у меня была, пусть не такая, но все-таки прекрасная любовь».
Она с грустью взглянула на подругу.
— Да, Анюта, таковой любви не стыдно и позавидовать!
Помолчав немного, она решительно изрекла:
— Думаю, ничто мне не помешает попасть на новую оперу с ее участием.
Нарышкина благодарно кивнув, в радостном порыве, крепко обняла ее. Через минуту, Анна Никитична, усевшись за стол, вдруг вспомнив что-то, обратилась к Екатерине.
— Однако, скажу я вам, дорогая матушка моя, не все хорошо в нашем царстве-государстве.
Екатерина, озадаченная сим заявлением, замерла на месте:
— Что такое, Никитична?
Нарышкина, изогнув бровь, поведала:
— Сказывают, помещик Николай Струйский, владелец имения Раззуваевка, слывет самодуром.
— Любопытно…
— Сей Струйский, любитель театра, кажный день изволит одеваться в одежды разных времен и народов. Он, вооброзите, пишет стихи, но пуще всего обожает сочинять пиесы, где есть обвиняемый и свидетель из крестьян. А он сам, стало быть, в роли судьи. По его пиесе, он выносит приговор, но наказание между тем — настоящее. На его счету немало жертв.
Екатерина побледнела:
— Как же таковое может статься в наше время! Надобно казнить оного изверга! — изразилась она сурово. Графиня Нарышкина хмыкнула:
— То ли я еще знаю, государыня!
— Боже праведный, откуда у тебя таковые сведения, Анна Никитична?
— Да, вот, любовь моя ненасытная к театру, дорогая голубка моя. Все мне все про то и докладывают.
— Что же на сей раз, — испросила, хмурясь, Екатерина. Нарышкина, пристально посмотрев на нее, молвила:
— Можливо, не надобно вам оное и знать, голубка моя?
— Нет ужо, докладывай!
Вздохнув, Никитична принялась рассказывать:
— Сказывают, владелец имений в Тульской и Рязанской губерниях, кавалерийский генерал Лев Дмитриевич Измайлов, имеет две страсти: собаки и юные девушки. Собак он почитает выше людей, у каждой из семисот собак своя комната и едят они отборную еду. Ежели ему понравится какой щенок, он тут же предлагает обмен в любом количестве крепостных. Девочек же у него целый гарем, до тридцати и самым молоденьким двенадцать лет. Держит их как пленниц, выпускает токмо в баню, а коли у него важный гость, присылает ему одну из них на ночь.
Екатерина нервно подскочив, позвонила. Появившейся Перекусихиной было приказано призвать Храповицкого. Тот появился через три минуты. Екатерина приказала ему вызвать Шешковского.
Записки императрицы:
16-го генваря сего 1796-го года Алексей Григорьевич Бобринский женился на баронессе Анне Унгерн-Штернберг, дочери коменданта крепости Ревель. Собирается приехать повидаться со мной. Все говорят, что он весьма схож лицом со мной.
Вошел обер-прокурор граф Александр Николаевич Самойлов, правая рука императрицы Екатерины Алексеевны, коий получил графское Римской империи достоинство с нисходящим его потомством два года назад, на что императрица, чуть позже, дала свое Высочайшее соизволение на принятие означенного достоинства в России. Граф был так предан ей, что в оном превзошел своего предшественника, упокоившегося, уже более двух лет назад, князя Александра Алексеевича Вяземского. Екатерина вспомнила, как четыре года назад, человек отменной храбрости и чести, полковник граф Александр Самойлов получивший орден Святого Георгия 2-й степени, приехал во дворец и ожидал в приемной ее выхода. Однако его оттеснила толпа придворных и генералов, впереди которых ему, полковнику, стоять было не по чину. Когда же она вышла, то заметив его, обратилась к нему со словами:
«Граф Александр Николаевич! Ваше место — здесь, впереди, как и на войне!»
Все тогда почтительно расступились, пропустив его к ней. Екатерина назначила его обер-прокурором Правительствующего сената, как токмо Вяземский, по болезни, ушел в отставку. И вот теперь она не нарадуется на толкового и преданного прокурора.
Сегодни, пройдя вместе с графом Самойловым в кабинет, она поговорила с ним о военных событиях, действиях, предпринимаемых князем Платоном Зубовым, обсудила некоторые дела Сената. Засим Екатерина вдруг испросила:
— Что же граф Петр Александрович Румянцев?
— Как вы знаете, Ваше Величество, два года назад, он подал прошение об отставке. Получив его, удалился в свое малороссийское имение Ташань.
— Ташань? У него же дворцы и в Гомеле, и в Качановке, Вишенках, еще пара — тройка где-то еще.
Граф усмехнулся:
— Богат фельдмаршал, ничего не скажешь! Зато держит в черном теле своих троих сыновей. Поелику они, вестимо, и не женятся. Всем за сорок, а все — холостяки.
Екатерина иронически заметила: — Стало быть, скадерный старик.
— Может статься. Обижен весьма на покойного князя Потемкина.
— Отчего же?
— Фельдмаршал жаловался, что князь не давал ему ни войск, ни провианта, ни боевых припасов, ни случая сражаться, хотя Румянцев до отставки числился командиром второй армии при главнокомандующем князе Потемкине.
— Чего ж так непочтительно обходился с ним Светлейший князь?
— Бог его знает! Румянцев-то не в меру растолстел, стал малоподвижен. Да и без него Суворов везде поспевал.
— Да-а-а-а. Как тут не обидеться Румянцеву, ведь он был в свое время героем. Однако, сказывают, он был весьма опечален смертью князя Таврического…
Обер-прокурор почтительно поклонился:
— Да, Ваше Величество, сие известный факт: смерть Светлейшего князя была весьма прискорбна для него, он изразил мысль, что Россия потеряла великого сына.
Глаза Екатерины мгновенно покраснели. Она отвернулась, нервно побарабанила пальцами по столу. Засим испросила:
— Что ж граф Румянцев теперь делает в своем Ташане?
— Сказывают, там у него дворец в виде крепости. Так вот он заперся в одной комнате и никогда из нее не выходит. Мало того, он делает вид, что не узнает собственных детей и других родных, кои посещали его. Теперь в его поместье никто и не заглядывает.
— Никогда не выходит? Не узнает родных! Может статься, у него что-то не в порядке с головой?
— Не знаю, не ведаю. Может статься.
Екатерина покачала головой:
— А ведь правильно о нем написал Державин в своем «Водопаде»:
«Блажен, когда стремясь за славой
Он пользу общую хранил
Был милосерд в войне кровавой
И самых жизнь врагов щадил;
Благословен средь поздних веков
Да будет друг сей человеков.»
Процитировав отрывок из оды, паки, сокрушенно качнув головой, государыня молвила:
— Это ведь надобно придумать: самому себя заключить в собственный острог! В то время как другие мечтают оттуда выбраться.
Екатерина помолчала, засим снова обратилась к Самойлову: — Вам, господин обер-прокурор, известно, что наш с вами век называют «Золотым», и мы оному обязаны и сему Румянцеву, и Потемкину, и Суворову, и Репнину, и…