ьев – красные и зеленые крыши дач. Дальние излучины берега, синеватые, четкие, точно вырисованные на небе. Белые глыбы утесов, ослепительно сверкающие на солнце. И всюду рощи осокорей, этого спутника Волги, стройного, душистого, с нежно дрожащими листами. Катя с наслаждением вдыхала знакомый запах реки, впервые за много лет испытывая сладостное чувство покоя и тишины.
Невдалеке от кадницкой пристани они сошли на берег и отпустили катер.
– Вот здесь ты бросал в воду девушек.
Леднев оглядел узкую песчаную полоску берега.
– Пляжик-то так себе… Раньше мне он казался побольше.
– Ты сам раньше был поменьше. Затонский слесарь! А теперь шишка.
Они искупались, потом сидели на берегу, под палящим полуденным солнцем.
– Она не то что избалованная, – говорил Леднев про Ирину, – а самостоятельная чересчур, без матери выросла. Ну да ведь ты умница – сумеешь с ней поладить.
– Я думаю, нам лучше со всем этим подождать до осени, – сказала Катя.
Он приподнялся на локте.
– Почему?
– Я весь день на работе. Буду уходить, когда Ирина еще не встала, приходить, когда она уже легла. Буду в доме как ночлежник.
Потягиваясь, он сказал:
– Не такое уж это неразрешимое дело – работа.
– Работу я не брошу.
– Я и не предлагаю тебе бросать работу. Но можно перейти на более легкую. Все же семья, дом, а может быть, и народишь кого-нибудь, а? Какого-нибудь парнягу.
– Но, с другой стороны, – продолжала размышлять Катя, – нынешнее положение тоже глупо. Я не могу приходить к вам, сохраняя с тобой такие неопределенные отношения.
– Об этом я и говорю, – подхватил Леднев, – надо все решить одним ударом. Это лучше, чем так тянуть. И для нас, и для Ирины. Пойдем в загс, как полагается, устроим небольшой «фестиваль». А потом все образуется.
Она смеялась.
– А может быть, нам до осени не встречаться? Будем как жених и невеста, чинно, благородно.
– Ну нет, – объявил Леднев, – уж это завоевано, не уступлю.
Вот и Кудьма.
Тот же шаткий деревянный мостик, лодки на берегу, сети на кольях, каменистая тропа с острыми гранями булыжников и мелкой, осыпающейся под ногами галькой.
Лавчонка сельпо, похожая на кирпичный сарай. Узенькие улички. Тесно прижавшиеся друг к другу дома. Наклонные участки огородов, сады на склонах горы.
Старики в кителях с якорями на медных пуговицах, в форменных фуражках – отдыхающие на покое ветераны волжского флота. Незнакомые молодые люди, девушки – наверно, студенты, приехавшие на каникулы. Дети, которых узнаешь только по тому, из чьих домов они выходят. Затихающие в вечернем тумане звуки улицы. И поля в дальней синеватой дымке.
– Ничего не помню, – говорил Леднев. – Одну минуточку, постой… – Он показал вниз, на маленькую уличку, под углом спускавшуюся к Кудьме: – На той улице наш дом?
– Нет! – Катя взяла его за локоть и повернула в противоположную сторону, где виднелась такая же отлого спускающаяся к берегу уличка. – Вон там вы жили. Видишь?
Они повернули на улицу, где стоял дом Екатерины Артамоновны. У калитки Катя увидела бабушку.
«Ждет почту», – подумала Катя и ускорила шаг, волнуясь, как всегда, когда приезжала в родной дом.
– Вот уж обрадовала так обрадовала! – Екатерина Артамоновна обняла и поцеловала внучку. – Совсем забыли старуху. Жду, жду, никак не дождусь. Вот уж радость-то, радость!
– Познакомься, бабушка, – сказала Катя громко: бабушка была глуховата.
Леднев протянул Екатерине Артамоновне руку, улыбаясь важной осанке старухи.
– Милости просим, милости просим, – говорила Екатерина Артамоновна, тяжело поднимаясь вслед за Катей и Ледневым по шаткой лестнице, заваленной всякой рухлядью. – Посидите, отдохните с дороги. Купались небось, закалялись? У нас тут летом хорошо. Зимой, конечно, глухомань, а летом – дача, из города приезжают.
Те же полутемные верхние комнаты с белым кафелем огромной печки и металлическими сетками от комаров на окнах, широкая деревянная кровать, бюро красного дерева, невесть когда и откуда появившееся в доме. И бабушка, постаревшая и располневшая, совсем седая, в темной кофте, выпущенной поверх широкой юбки.
– Посидите, отдохните, – говорила Екатерина Артамоновна, подвигая стулья к столу. – Сейчас самоварчик согрею, перекусите. У меня к случаю пироги, вчера пекла – как знала, что приедешь! Вы, – обратилась она к Ледневу, – снимайте жакет. Уморились, упарились небось по жаре-то.
– Ничего не надо нам, – громко ответила Катя. – Отдохнем и поедем в город.
– Вот и посидите, – продолжала Екатерина Артамоновна, не слыша, что сказала Катя, но по тому, что Леднев снял и повесил на спинку стула китель, решив, что они остаются надолго. – Сейчас самовар поспеет.
– Я говорю – не надо, – громко повторила Катя, – не надо возиться. Мы ненадолго.
– Ну-ну, – расслышав, наконец, замахала руками Екатерина Артамоновна, – успеете! Сейчас вон Софьину девчонку крикну, мигом все… – Она повернулась к Ледневу. – Самой уж трудновато, так соседкина дочка помогает. Быстрая девчонка, вьюн, повертливая…
– Можно закурить? – спросил Леднев, вынимая папиросы.
– Такая девчонка.
– Бабушка! Закурить можно?! – крикнула Катя, кивая на папиросную коробку в руках Леднева.
– Чего это? Курите, курите! У нас в дому-то все табашники были. Курите!
На моле посвистывал самовар, по тарелкам были разложены пироги с рисом и луком и залежавшиеся слипшиеся конфеты с фруктовой начинкой. Пироги из простого теста и мелкого, второсортного риса, но очень вкусные, с румяной, чуть кисловатой корочкой. Леднев пил чай стакан за стаканом, обтирая платком вспотевший лоб.
– Не скучно вам здесь, Екатерина Артамоновна? – спросил Леднев.
– Что ж делать-то, – ответила она, – живу одна, никто ко мне не ездит, забыли старуху. Скучно, конечно. Вот не знаю: продать, что ли, дом? Пятнадцать тысяч дают. И в самом деле продать. Дом этот – один расход. А пятнадцать тысяч получу и уеду вон к Ивану или к Марии. Денег этих мне и хватит. Долго ли мне жить-то.
– Ну и продали бы.
Она покачала головой.
– А где помирать буду? Здесь все на своем месте. И похоронят тут. И дети не скажут, что мать померла, ничего им не оставила.
– Рано вы о смерти думаете, – сказал Леднев.
– Так ведь не всякому дано. Вот Павлов-то старик, Катерина знает его. Двух годов до ста не хватает… Бодрый старик. Еще говорят, на Кавказе люди до ста двадцати лет живут. Отчего бы это? Пища, что ли, такая?
– Воздух там, бабушка, горный, – сказал Леднев.
Она с сомнением покачала головой.
– А почему на Украине долго живут? И в Архангельской губернии, в газетах вон пишут. – Она обидчиво поджала губы, точно хотела сказать: нечего старухе голову морочить, сама грамотная.
– Все вместе, бабушка, – лениво сказал Леднев, – и воздух, и пища, и спокойствие. Конечно, и лечиться нужно, если больны.
– Старость могила лечит, – совсем уж строго отозвалась Екатерина Артамоновна.
– Бабушка, а ты помнишь их семью, Ледневых? – спросила Катя.
– Как же не помнить! Я всех помню. И родителя вашего помню.
– А почему их «кудесниками» звали?
– Ледневых-то? В деревне каждому прозвание дадут.
– А почему все-таки «кудесниками»?
Леднев удивленно посмотрел на Катю и произнес вполголоса:
– Первый раз слышу.
– «Кудесниками» почему? – Екатерина Артамоновна вытерла краем скатерти углы рта. – А потому, что родители ваши, уважаемый, родом не кадницкие, а из Дмитриевых гор…
– Ну и что же?
– А кто родом из Дмитриевых гор, тех всех «кудесниками» зовут. Пароход такой был – «Кудесник», давно, в наше еще время, – медленно и несколько нараспев начала Екатерина Артамоновна, подразумевая под «нашим временем» те годы, о которых слышала от дедов и прадедов. – Ну вот… Пароход этот дровами отапливался, машина на дровах работала заместо мазута. А мужики с Дмитриевых гор те дрова поставляли. Хозяин-то прижимист был, денежку платить ой как не любил, ну и задолжал мужикам за дрова. Вот подходит «Кудесник» к Дмитриевым горам: «Грузи, мужики, дрова!» А мужики капитану: «Долги платить надо!» А капитан им, мужикам: «Погрузите – рассчитаюсь». Что будешь делать! Погрузили они эти дрова – давай теперь расчет. А капитан им заместо денег гудок! Прощайте, мол, люди добрые! «Как такое?! По какому праву?» Дмитриевские мужики упрямые, за чалки уцепились: «Не пустим пароход, пока полного расчета не будет». И держат те чалки всей деревней. Смех! Ну, капитан скомандовал: «Полный вперед!» Они все с чалками этими в воду и попадали, и стар и мал… Думали пароход за чалку удержать, такие несообразные. С тех пор их «кудесниками» и зовут.
Катя и Леднев засмеялись.
– Вы на меня в обиде не будьте, – поджала губы Екатерина Артамоновна, – так уж рассказала, как народ говорит.
– Да что вы! Какая обида?
– Кто знает, какой кто человек, – сказала Екатерина Артамоновна, – а чин на вас, видать, большой. Раньше-то у нас какие чины были. Вон мой родитель капитан тоже, большие пароходы водил, а грамоте не знал, только что расписаться. Да и то, пока фамилию выведет, семь потов с него сойдет. Необразованный народ был, выдумывали прозвища разные. По нонешнему времени, может, и за невежество сочтут. А я, старуха, одна живу. Была у меня собака – сдохла.
– Да, правда, – спохватилась Катя, – а я думаю: где Букет?
– Подумала, так бы спросила… Сдох Букет, сдох. А кота вот этого, – она показала на гладкого рыжего кота, который лежал на кровати и посматривал на людей, точно понимая, что говорили о нем, – не люблю. Хоть и живет он у меня пятый год, а не люблю. Неискренний он, оттого и не люблю. Веры ему вот на столечко нет. – Она показала кончик ногтя.
– Вернулся Семен, – рассказывала Екатерина Артамоновна про младшего сына, жившего в Куйбышеве, – да и дома ничего хорошего. Вера на учителя кончает. Наталья на врача зубного учится. Девки смышленые, только мать ни во что не ставят, свысока разговаривают. Прошлым летом приезжали ко мне, ну да я их осадила – обиделись. Больше не едут. Разве можно на меня, на старую, обижаться! Того нет, этого нет… Где им достанешь! Известное дело, в городе-то в магазинах всем торгуют, а у нас тут и нет ничего… Ты бы им, что ль, Катерина, отписала: нельзя, мол, так.