— Поступлю под начальство жены, — впервые улыбнулся Николай. — Они-то теперь вперед ушли… Хвастается, за сутки теплоход разгружают.
— За сутки не за сутки, а за трое суток разгружаем. Раньше-то неделями стояли.
— Заставила война подтянуться, — сказал Николай.
Соня проводила Катю к трамваю.
— Знаешь, Катя, я такая счастливая, такая счастливая! — Она взяла подругу под руку. — Ведь он очень хороший, Николай, но больной. Он и раньше был раздражительный, и такая у него была привычка: «Я ведь говорил», «Я так и знал», — а теперь контузия. У него, бывает, так голова болит, так болит! Лучше бы у меня болела…
— А что врач говорит?
— Говорит: год — только один год! — прожить спокойно, нормально, ну и питание, конечно, не пить, не курить. И будет совсем здоров. И знаешь, Катя, — Соня прижала руки к груди, — я обязательно его вылечу. Все буду делать. Пусть он меня возненавидит за это, а все равно я его вылечу.
— Не беспокойся — он тебя никогда не возненавидит. Он тебя любит.
— Он делает вид, что ворчит, а на самом деле боится меня, честное слово, — оживилась Соня. — Ты заметила, про соседскую девочку? Махнул рукой! Я ему уж сколько раз говорила: «Зачем раздражаешься по пустякам? Ну сказала про соседку, разве стоит из-за этого здоровье терять?» Вот он махнул рукой, а приду, он скажет: «Я, мол, про девчонку это просто так рукой махнул, ты не обижайся». А я ему скажу: «Когда это ты рукой махнул? Я и не заметила даже»… Да, я хотела тебе сказать, только при Николае боялась — расстроится он.
— Что такое?
— Женя Кулагин убит, — тихо проговорила Соня. Катя остановилась.
— Откуда ты знаешь?
— Мне из части товарищи его написали: не вернулся из разведки. Значит, убит… Совсем недавно получила от него письмо, такое хорошее… О Николае спрашивал, беспокоился.
— Я была несправедлива к нему… — сказала Катя.
— Нет, — запротестовала Соня, — тогда Женя был не прав.
— Да нет, я вообще, — грустно сказала Катя.
Соня заглянула ей в глаза.
— Ты что, Катя, что с тобой? У тебя что-нибудь случилось?
— Нет, ничего.
— Твой-то пишет?
Катя отвернулась.
— Пишет…
— Ты, Катюша, об этом не беспокойся, — сочувственно сказала Соня. — Я от Николая иногда месяцами писем не получала. Ведь армия…
— Да я и не беспокоюсь, — засмеялась Катя. — Неужели я не понимаю… Ну, пока. — Они поцеловались. — Он у тебя хороший, Николай, а ты еще лучше.
Катя писала Мостовому каждый день. Но его письма приходили все реже. Катя понимала — армия идет вперед, нет времени, да и ее письма подолгу разыскивают его.
Но летом его письма стали совсем другими — редкими, короткими, торопливыми. Слова были те же, но что-то изменилось, а что — она и сама не могла понять. А в июне и июле не пришло ни одного письма.
— С ним что-нибудь случилось, — с тревогой и жаждой успокоительного слова сказала Катя Евгению Самойловичу.
— Ничего с ним не случилось, — нахмурился он. — Не пишет — и все. Занят.
И отошел, сердито бормоча и размахивая руками.
Но однажды Катя поймала на себе его мрачный, испытующий взгляд, почувствовала в нем что-то страшное и неотвратимое. С Мостовым что-то случилось, и Евгений Самойлович скрывает от нее?!
— Евгений Самойлович, дорогой, ну скажите, что с ним! Я умоляю вас.
Он закричал тонким, визгливым голосом:
— Я ничего не знаю, понимаете? Ничего не знаю! Вот и все! — И со странной злобой добавил: — Еще напишет, не беспокойтесь.
Евгений Самойлович оказался прав. От Мостового пришло письмо.
«Может быть, я поступаю как подлец, — писал Мостовой, — но я не могу связывать тебя. Идет война, кто знает, что будет с каждым из нас. Разве ты должна ждать меня? Я никогда ничего не забуду, но жизнь есть жизнь. Прости меня, Катюша…»
Она стояла с этим письмом в руках. Обычный листок бумаги, знакомый почерк…
Боже мой, какая глупость, какая ерунда! Он ранен, обожжен, что же из этого? Ах, какая ерунда! Он ей нужен, какой бы он ни был…
Что же делать?! Огромное расстояние разделяет их! Если бы она могла увидеть его, обнять, прижаться к нему. Вот и пришло это испытание. Разве оно сломит их? Надо только что-то делать — и ничего этого не будет, ни письма, ни ужасных слов, ни отчаяния.
Евгений Самойлович шел из операционной, увидел Катю с письмом в руках, остановился. Он смотрел на нее, она не опускала глаз. Кивнув на письмо, он сказал:
— Плохо, Катюша?
Она молчала.
— Ничего, ничего. Жизнь еще впереди. Все еще будет, все придет.
Ее осенила внезапная догадка.
— Давно он с ней?
Он отвел глаза.
— Когда он мне писал?.. В июле…
— Кто она?
— Врач…
Она медленным движением свернула письмо и положила в нагрудный карман гимнастерки. Вскинула брови, как всегда, когда хотела сказать что-нибудь презрительное, медленно проговорила:
— В сущности, этого следовало ожидать.
— Видишь ли… — начал Евгений Самойлович.
Она перебила его:
— Этого следовало ожидать… И напрасно вы боялись мне сказать.
Были дни безысходной тоски, отчаяния, обиды. Дни такой безнадежности, что не хотелось жить. Были длинные ночи без сна, когда нет ни конца ни края, когда знаешь, что ничего уже возвратить нельзя не потому, что Мостовой не вернется, а потому, что если бы даже он вернулся, то любви уже не вернешь.
В напряженной работе госпиталя никто не замечал ее состояния. Каждый был занят своим делом, своим горем. Да и Катя всегда была сдержанна. Стройная и легкая, в белом халате, она бесшумно двигалась по палате, выполняла назначения врачей, возила раненых в операционную. Эта привычная жизнь шла и существовала независимо от ее состояния. Только иногда Катя ловила на себе взгляд Евгения Самойловича. Но она избегала встреч с ним. Однажды он подошел к ней. Катя почувствовала, что он сейчас заговорит о Мостовом, на ее лице отразилось страдание. Евгений Самойлович ничего не сказал и отошел прочь.
Дежурная комната помещалась на третьем этаже. Из окна деревья на широком госпитальном дворе, окрашенные в бронзовые краски осени, казались маленькими и приземистыми. Поблекшие листья лежали на дорожках.
Раненые ворочались на койках, стонали, разговаривали во сне. Катя чуть отодвигала край синей бумажной шторы и смотрела на темную ленту реки. Синие огоньки затемнения двигались по ней, уходили в затоны последние пароходы. Их гудки разрезали мрак ночи и пропадали вдалеке. Река жила ночной, осенней, потаенной жизнью.
До мельчайших подробностей помнила Катя вокзал, платформу, поезд. Но, ехала она обратно трамваем или шла пешком, вспомнить не могла. Этот провал памяти причинял ей боль в висках, все подавлялось мучительным желанием вспомнить, как она добиралась домой. Иногда ей казалось, что она ехала на трамвае, но потом она вспоминала, что это было в другой раз, просто она хорошо знала дорогу.
Потом она вдруг забыла лицо Мостового. Она помнила его фигуру, одежду, даже взгляд, но черты лица вспомнить не могла. Иногда лицо вдруг отчетливо возникало перед ней. Но только на одно короткое мгновение, затем лицо снова пропадало, она никак не могла удержать его в памяти. И это тоже причиняло ей мучительную головную боль.
Однажды — это было в декабре 1944 года — она шла по улице и вдруг увидела впереди себя знакомую фигуру военного. Мостовой! Она остановилась на секунду, потом пошла за ним. У нее колотилось сердце, — эта шинель, черные волосы, выбивающиеся из-под шапки, походка, сапоги — все было точно как у Мостового. Она шла за ним и дрожала при мысли, что он вдруг оглянется и взгляды их встретятся. Что они скажут друг другу? Она шла за ним, то останавливаясь, то убыстряя шаг, боясь и встретиться и потерять его из виду. Он завернул за угол, она побежала и почти столкнулась с ним… Это был не Мостовой…
Такие ошибки повторялись не раз, и все же она была убеждена, что встретит Мостового. Она не знала, для чего нужна ей эта встреча. Вернуть его? Просто увидеть, узнать, жив ли он? Напомнить о себе? Напомнить так, чтобы он пожалел о том, что сделал? Причинить ему ту же боль, какую он причинил ей?
Катя пережила все это.
Кругом были люди: мать и Виктор — о них надо заботиться; отец — для него она самый родной и близкий человек; раненым в госпитале — они нуждались в том, чтобы Катя, как и прежде, исполняла свои обязанности.
Письма Мостового лежали в письменном столе маленькой, перевязанной шпагатом пачкой. Катя не развязывала ее. К чему? Все, что было связано с Мостовым, переболело и кончилось… Катя поняла, что любовь может принести людям счастье, не надо только слепо подчиняться ей.
Один молоденький выздоравливающий лейтенант молча смотрел на нее влюбленными глазами. Затем прислал ей робкое письмо. Она вернула ему это письмо: «Не пишите мне больше. Очень прошу вас». Потом в нее влюбился врач-майор, работавший в округе, но он был достаточно умен, чтобы увидеть ее равнодушие, и перестал за ней ухаживать.
В это время Катя еще не почувствовала своего одиночества. Сколько сломанных семей, женщин без мужей, детей без родителей. А ведь ей всего двадцать два года. Жизнь ударила ее, она выдержала этот удар. Она не думала о любви. Советский солдат шагал по дорогам Европы, восстанавливались города, великая река возрождалась к новой жизни.
Осенью 1946 года Катя поступила в Институт инженеров водного транспорта.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Институт Екатерина Воронина окончила в 1951 году. Ее, выросшую на судне, всегда манил образ женщины-капитана. Но с течением времени она почувствовала в этом образе что-то излишне картинное, вызывающее общее любопытство. Да и интересы, возникшие у нее в институте, побуждали ее поступить в порт. Здесь она два года проработала сменным инженером второго участка.
— Ох-хо-хо! — вздыхала Анастасия Степановна, привыкшая жаловаться на судьбу. — Совсем измаялась Катерина. Женское ли дело — со шкиперами да грузчиками лаяться? Лица на ней нет, придет — и на кушетку. Скоро тридцать, а ни мужа, ни семьи… А так ведь всем взяла. И ученая, и из себя видная.