Дверь в квартиру была открыта, В столовой на диване спала Мария Спиридоновна. Уже разбудив ее, Дуся сообразила, что ей сегодня выходить в ночную смену, оттого и спит.
— Смотрю — дверь открыта, никого нет, дай, думаю, зайду, — сказала Дуся.
Мария Спиридоновна сонными глазами посмотрела на Дусю, зевнула и прикрыла ладонью рот.
— За делом, что ль, пришла?
Дуся сказала про жакет.
Кряхтя и болезненно морщась, Мария Спиридоновна встала и пошла в спальню. Она ступала тяжело и медленно, точно ей доставляло удовольствие быть дома не такой быстрой и энергичной, как на работе, будто в расслаблении всего тела и заключался подлинный отдых. Дуся завистливым взглядом окинула просторную квартиру Ермаковых. Три комнаты, ванная, шкафы в стенах. И за всю эту благодать — те же сто рублей в месяц, которые она платит за свою жалкую комнатушку в Ведерникове… Если бы она продолжала жить в общежитии, то, может быть, со временем и получила бы комнату в новых корпусах. А теперь, как перешла в деревню, разве дадут? Только если Сереже что-нибудь к зиме… Дом плавсостава должны вот-вот кончить.
Мария Спиридоновна вынесла жакет.
— «Керчь» небось пришла?
— Пришла, — коротко ответила Дуся, заворачивая жакет в газетный лист.
Мария Спиридоновна снова опустилась на диван, исподлобья посмотрела на широкие Дусины плечи.
— Влезет?
— Узковат, да ничего… Я уже его надевала.
— Твой-то разорился бы на костюм.
Дуся осторожно, чтобы не смять жакет, затянула шпагат.
— С каких это шишей? У него ребенок. Какая копейка есть — все туда.
— Это правильно, — согласилась Мария Спиридоновна, снова укладываясь на диване. — Ну, беги, девка, мне досыпать надо.
Дуся сказала правду. Она ничего не позволяла Сутырину тратить на нее. Пусть люди не говорят, что она у его сына отрывает. Даже за комнату, снятую только для того, чтобы встречаться с ним, она платила сама, хотя Сутырин был представлен хозяйке как муж.
В общежитии койка стоила Дусе тридцать рублей в месяц. И постельное белье каждую неделю меняли за те же деньги. За комнату же она платит сто рублей, и всякой мелочью пришлось обзаводиться. А весной, перед навигацией, какой заработок?!
Деревня Ведерниково, где снимала комнату Дуся, давно уже вошла в черту города. Это название продолжали носить несколько узких уличек, вымощенных неровным булыжником и уставленных маленькими домиками с крошечными палисадниками впереди и такими же крошечными огородами сзади. Улички расположились в овраге, образованном высохшим руслом речушки Веди, и были стиснуты с одной стороны новыми кварталами города, с другой — разрастающимся поселком машиностроительного завода. Каждый год эти мощные соседи предпринимали энергичное наступление на остатки Ведерникова, и тогда один или два ряда домов шли на снос — каждый новый корпус занимал целую улицу.
Раньше здесь жили ломовые извозчики, портовые грузчики, огородники. Еще в тридцатых годах жители занимались сельским хозяйством. Но постепенно этот однородный состав населения размывался. Кто работал в порту, кто — на машиностроительном заводе, на железной дороге, на предприятиях города. Но все дома продолжали оставаться частновладельческими, и хозяева сдавали комнаты внаем.
Это был кусок деревни, сохранившийся среди громадных и шумных городских кварталов. По асфальтированному шоссе мчались машины, трамваи, троллейбусы, а рядом по узким улицам расхаживали гуси, бродили, ощипывая кустарник, козы, валялись в канавах свиньи, хрюкали поросята, в хлевах мычали коровы. Хозяйки судачили у водоразборных колонок, выстиранное белье висело в палисадниках, люди, приходя с работы, умывались под прикрепленными к дереву умывальниками, копались в огородах, возились в саду.
Крохотная комната, которую снимала Дуся, была переделана из чулана, пристроенного к большому пятистенному дому. Дощатые стены пристройки были засыпаны внутри шлаком, а снаружи оштукатурены и побелены. Самый дом был сооружен из бревен, хотя и посеревших от времени, но своей толщиной производивших впечатление долговечности. Из комнаты был самостоятельный выход в сени, за что Дуся особенно ценила свое жилье, — не надо было ходить через хозяйские комнаты. Создавалась иллюзия своей, отдельной квартиры. Хотя хозяевам Сутырин был представлен как муж, она платит за комнату, и до того, кто к ней ходит, хозяевам дела нет, все же с отдельным ходом лучше: разговоров меньше.
Кровать, стол, два стула составляли скромную обстановку комнатушки. Синька, примешанная в раствор, придавала белым стенам голубоватый оттенок, особенно ощутимый рядом с блестяще-белыми, почти кремовыми наличниками окон и низким побеленным потолком.
Если вид марлевых занавесок на окнах и белой Простыни в углу, заменявшей платяной шкаф, удручал Ошуркову, то постель была предметом ее гордости.
Высокая, с горой подушек в белоснежных наволочках, застланная двумя ватными одеялами и покрытая кружевным покрывалом, она придавала комнате семейный вид, который имел особую прелесть для нее, шесть лет прожившей на койке в общежитии, и, по ее расчетам, привлекательный для Сутырина, человека немолодого и жаждущего домашнего уюта. Она чувствовала себя здесь не любовницей, а женой, впервые в жизни заботилась о любимом человеке.
Она услышала громкий разговор во дворе, по голосам узнала хозяйку и ее сестру.
— Какой он ей муж? — говорила сестра. — Снял для нее комнату… вот и муж.
Затаив дыхание, Дуся стояла у окна, прислушиваясь к их разговору. Из-за занавески она хорошо видела обеих женщин, склонившихся над грядками огорода, — маленькую толстенькую хозяйку и ее сестру, тощую старую деву.
— Так ведь штурман он, — говорила хозяйка, — в плавании, оттого и бывает редко.
— А вещи? — отвечала сестра. — Разве так живут семейные люди? Ни посуды своей, — продолжала сестра, — ни с гола, ни стула.
— Молодожены, — сказала хозяйка. — Обзаведутся.
— Молодожены? — иронически повторила сестра. — А почему молодой-то не прописывается? Прописан небось дома, где жена с детками…
Дуся с шумом распахнула окно. Надоели со своими разговорами! Бубнят, бубнят! Особенно эта чертова старая дева! Дуся со злорадством наслаждалась видом женщин, обернувшихся на шум открываемого окна и застывших в растерянной позе.
— Пришла, Дусенька? — произнесла наконец хозяйка, виновато улыбаясь и с беспокойством заглядывая ей в глаза: слышала, мол, или нет?
— Пришла! — вызывающе ответила Дуся. — Не видите?!
Одеваясь, она нагибалась и поворачивалась, чтобы увидеть в настольном зеркале костюм.
Серый жакет, хотя и жал под мышками и собирался складками на спине, все же шел к ее черным гладким волосам. Она несколько раз снимала и надевала его, примеряясь, на какое платье его надеть, — на шерстяное он не налезет, а летних у нее два: новое, вишневого цвета, и старое, светло-синее с белыми цветами.
Конечно, в новом виднее, но что она наденет тогда к Первому мая? Синее же хоть и старенькое, а с жакетом хорошо, и цвета подходят.
Большие огорчения причинили ей туфли. Они и куплены были неудачно, одно название, что модельные. В других аккуратно два, а то и три года проходишь, а эти уже на второй месяц потеряли всякий вид. Кожа, что ли, скверная или сшиты плохо, только сразу они раздались, краска потрескалась. И за что деньги берут?!
Перед каждой получкой Дуся точно знала, сколько ей причитается. Но каждый раз, идя в кассу, она надеялась получить больше: какой-нибудь неоплаченный наряд с прошлого месяца перейдет или премию увеличат. И хотя ни одна получка не оправдывала эти надежды, они никогда не покидали ее. Так получилось и сегодня.
Не обращая внимания на насмешки и поторапливания из очереди, она внимательно просмотрела ведомость. Бездетный налог, подоходный… Остается на руки триста шестьдесят два рубля с копейками. Так приблизительно выходило и по ее расчетам. Даже законченная в ночь на пятнадцатое погрузка «Абхазии» вошла сюда.
Большой вестибюль управления порта был полон людей, как и всегда в дни выдачи зарплаты. Грузчики и грузчицы в плотных брезентовых костюмах с заткнутыми за пояс рукавицами, крановщики и механизаторы в синих куртках, приемосдатчики, ремонтники, береговые матросы — все это шумело, волновалось, смеялось, расплывалось в густых облаках табачного дыма.
Наморщив лоб, Дуся перебирала в уме предстоящие расходы. Хозяйке за квартиру — сто рублей. Долг Соне — пятьдесят. Босоножки обязательно — пятьдесят два. Носочков три, ну, две пары — шестнадцать. К Первому мая муку будут давать, три кило — восемнадцать рублей. Мяса взять килограмм, луку, рису, яиц, повидла, дрожжей, — с мукой меньше, чем в пятьдесят рублей, не уложишься, а пироги обязательно надо испечь: может быть, Сережа на праздниках будет здесь. Сколько же это получается? Двести двадцать рублей! Чаю надо купить — четыре шестьдесят, сахар — шесть двадцать, а то неудобно: у хозяйки занимала… Ниток две катушки да штопки четыре мотка. Прошлый раз хотела Сереже носки заштопать — ниток не оказалось… Значит, еще десятка. Набойки набить на сапоги — совсем стоптались. Мыло все вышло — кусок хозяйственного, кусок туалетного… Да еще по мелочи, туда-сюда…
Дуся не уходила, перебирая деньги, раздумывая, не подать ли ей заявление в кассу взаимопомощи. Потом решительно тряхнула головой: «Нет, опять в долги лезть!» — и сунула деньги в кармашек юбки.
У двери перед ней выросла статная фигура грузчика Малахова. Широко разведя руки, изгибаясь стройным телом, нагловато ухмыляясь, он загородил проход.
— Дусеньке привет! С получкой вас!
— Спасибо! — хмурясь и пытаясь пройти, ответила Дуся. — Чего стал-то, дорогу загораживаешь?!
— Торопимся? — Малахов играл серыми смеющимися глазами. — Куда же это мы торопимся?
Он еще ниже опустил к ней лицо, узкое и бледное, с мешками и припухлостями под глазами, со свисающим на лоб золотистым чубом, лицо спившегося красавца. От него пахло вином. Дуся вдруг почувствовала, что сейчас произойдет что-то отвратительное, он при всех унизит ее, и она должна стоять и слушать его, иначе поднимется шум на весь вестибюль.