Катя ответила спокойным кивком головы. Ее бесстрастное лицо выражало лишь сдержанную вежливость, какую полагалось выказывать высшим начальникам, тем более приехавшим для разбора щекотливого дела.
Начальнику железной дороги Косолапову, такому же высокому, как и он сам, и приблизительно одного с ним возраста, Леднев пожал руку с подчеркнутой сердечностью. Косолапов ответил ему тем же. И во время разбирательства конфликта они держались как высшие судьи, призванные лояльно и доброжелательно разобрать то, что натворили их подчиненные, не умеющие жить в ладу, как живут в ладу вот они, Косолапов и Леднев.
Они не спорили, не пререкались, наоборот, соглашались друг с другом. Но это было лишь оболочкой: интересы этих двух людей были диаметрально противоположны.
Леднев слушал Елисеева с неприязненным и критическим выражением лица, перебивал, старался сбить разными коварными вопросами — это была оболочка. Но когда Елисеев кончал свои объяснения, Леднев оборачивался к Косолапову и разводил руками: «Ничего не поделаешь. Я бы рад установить вину своих подчиненных и наказать их, но против фактов не попрешь». И это было уже сутью его поведения.
Точно то же самое делал и Косолапов, когда объяснения давал Кушнеров — маленький, толстенький брюнет в очках. На лице у него было желчное выражение человека, который знает, что его все равно будут ругать: такова уж традиция — все сваливать на железнодорожников.
Хмуря седые лохматые брови, Елисеев вытащил из планшетки ведомость:
— Вот извольте полюбоваться, товарищ Косолапов, сколько раз ваша станция срывала нам подачу вагонов.
Косолапов просмотрел ведомость и предупредительно протянул ее Ледневу. Потом обернулся к Кушнерову: «Вот как вы, работаете, товарищ Кушнеров!» — хотя отлично знал, что Кушнеров ни в чем не виноват: ему управление дороги, то есть он же сам, Косолапов, недодает вагонов.
Тогда Кушнеров, в свою очередь, вытащил из записной книжки листок, в котором были записаны все случаи, когда порт срывал погрузку и выгрузку вагонов.
— Плохо работаете! — сказал Леднев Елисееву, хотя отлично знал, что это происходит из-за неравномерного движения флота, в чем виноват не Елисеев, а главным образом он сам, Леднев.
В этом дипломатическом разговоре Катя тоже нашла свою роль. Молчанием она предоставляла этим людям право решать ее судьбу.
Эта позиция, такая естественная в ее положении, была в то же время удобна и по отношению к Ледневу лично: официальной сдержанностью отгораживалась от его настойчивых взглядов.
— Этот участок ведет скоростную обработку судов, — сказал Леднев. — Ну конечно, не хочет брать на себя простой — все показатели летят.
Это замечание было обращено к Косолапову и Кате. Косолапову подчеркивалось, что работа участка как передового имеет особое значение и тем, следовательно, больше вина железной дороги. Для Кати же предназначалось уважительное признание ее заслуг.
Но Кате не понравилось скрытое в этом замечании снисходительное дружелюбие: точно они здесь не дело делают, а устраивают не то парад, не то юбилей.
Катя показала на краны, выгружавшие муку из трюмов «Армении».
— Делаем двойную работу — выгружаем муку на склад, а потом будем из склада грузить в вагоны. Много тысяч рублей выбрасываем на ветер.
Некоторое время все молча смотрели на работающие краны, на маленькие юркие электрокары, перевозящие муку на склад.
Потом Леднев с досадой спросил Елисеева:
— Зачем вы это делаете? Денег не жалко? — И уже для Косолапова добавил: — Вагоны-то, ведь будут.
Он посмотрел на Катю. В глазах его и в уголках рта появилось предназначенное ей одной теплое выражение. Робость этого выражения, осторожная мимолетность его тронули Катю.
Косолапов слушал этот разговор с мрачным видом, точно не понимая, зачем люди тратят свое и его время на пустые пререкания. Потом приказал Кушнерову:
— Подбросьте десяток вагонов под муку за счет машиностроительного. А к вечеру я подошлю резервный маршрут.
— Слушаюсь, — ответил Кушнеров.
Он обернулся к Кате:
— Вы подготовитесь за полчаса?
— Постараюсь.
Кушнеров и Косолапов уехали.
С Леднева соскочила его официальность. Он подмигнул Елисееву и Кате:
— Проучили железнодорожников!
Катя сухо сказала:
— Сегодня мы их проучили, завтра они нас. Так и учим друг друга…
— А умнее от этого не становимся, — совсем развеселившись, подхватил Леднев. — Вы это хотите сказать?
— Это, — невольно улыбнулась Катя.
— Ничего, — уверенно проговорил Леднев, — все впереди, и все со временем наладится.
— Мне надо пойти распорядиться насчет приемки вагонов. Разрешите? — сказала Катя.
— Да, пожалуйста, — ответил Леднев, — займитесь маршрутом, а мы с Иваном Каллистратычем пройдем по хозяйству. — И по-начальнически добавил: — Через час я вернусь сюда — посмотрю ваши дела…
Со дня открытия навигации Катя ни разу не видела Леднева. Зато в предпочтении, которое отдавалось ее участку, Катя чувствовала его благожелательную руку. Она по-прежнему была признательна Ледневу за помощь, но неожиданная вспышка чувства к этому человеку, которая была у нее тогда дома, когда она лежала и думала о нем, теперь, казалось, уже прошла.
Первые дни она старалась не выходить из конторки, вздрагивала при каждом телефонном звонке, с волнением поднимала трубку… В течение двух недель он ни разу не позвонил ей. И, конечно, она не звонила ему.
Именно поэтому она так холодно и официально держалась с ним сегодня. Ей ничего не нужно, она настолько свыклась со своим одиночеством, что все это, даже такое незначительное, причиняет ей боль.
Она услышала твердые шаги по маленькой лестнице и коридору. Леднев появился в дверях. Его взгляд, честный, искренний, взволнованный, говорил, что она не должна сердиться, на все были свои причины и когда она узнает их, то простит его. Он не звонил и не приезжал именно потому, что это для него так же серьезно, как и для нее.
Вошел Елисеев. Лицо Леднева снова приняло официальное выражение, но где-то в глубине продолжала теплиться улыбка, предназначенная Кате и только ей одной видимая… И под действием его взгляда, ласкового, извиняющегося, таяла ее холодность и снова пробуждалось чувство власти над этим человеком, чувство, которое она испытала тогда ночью, у себя дома.
— Интересные данные, — сказал Леднев, пробегая глазами по строчкам ведомости погрузки судов. — А здесь что? Непонятно.
Катя склонилась к ведомости. То же самое сделал и Елисеев, довольно бесцеремонно потеснив Катю. Ее плечо коснулось плеча Леднева, и она почувствовала его щеку рядом со своей… Не в силах выговорить ни слова, Катя молча карандашом показала графу.
Сохраняя ту же позу, Леднев сказал:
— Вот чего можно добиться, если по-настоящему организовать погрузку. Эти данные мы поместим в информационный бюллетень пароходства. Пусть все знают.
Сжимая в кулаке карандаш, чтобы не было видно дрожи пальцев, Катя глухо проговорила:
— Рано писать… Вместо бюллетеней порты предпочли бы нормально получать суда и вагоны.
Катя выпрямилась, отодвинулась от Леднева. Она увидела на его лице резко обозначившиеся скулы и далекие изумленные глаза… Ей было душно, казалось, что Елисеев видит все. И это стыдно, позорно, унизительно… Голос Леднева звучал откуда-то издалека, она не слышала, что он говорит…
Раздался спасительный телефонный звонок. Катя схватила трубку. Диспетчер спрашивал Елисеева.
— Здесь. — Катя передала трубку Елисееву.
Звук собственного голоса успокоил ее. Она отошла к окну. Все еще возбужденная, она несколько раздраженно сказала:
— Рано писать, да и не о чем еще писать. О каких достижениях можно говорить! Грузим за сутки, а суда ждут нас неделями, стоят в ожидании вагонов.
Так всегда! Начнешь дело — не верят. Добьешься незначительного результата — поднимают шум. А оснований для шума еще нет.
— Вот сегодняшний случай, — продолжала Катя, — я уже, право, не знаю: на что нам рассчитывать, на что надеяться? Пароходство нам помогает, но развернется навигация, и пароходство само будет бессильно. Неудачи расхолаживают людей. Нужно решать коренные вопросы.
Едва заметная тень недовольства пробежала по лицу Леднева.
— Каждый на своем месте должен делать все от него зависящее. Вы делаете. И добились успехов. Это должны знать все. А о судах и вагонах найдется кому подумать.
Несколько смягчившись, Катя сказала:
— Хорошо бы начать не с успехов, а с невзгод.
— Договорились! — Леднев засмеялся и с привлекательной бесшабашностью ударил рукой по столу. — Будем говорить и о том, и о другом. Но ваш участок выходит в передовые, придется нести бремя славы.
Он с доброй и ободряющей улыбкой посмотрел на Катю.
Пошли по участку — Катя, Леднев, Елисеев.
Катя смеялась шуткам и замечаниям Елисеева, но никогда позже не могла вспомнить, что говорила, чему смеялась.
В мире существовали только они двое — Леднев и она. Они произносили слова, фразы, кого-то слушали, но разговаривали только глазами, только между собой, понимая друг друга и отвечая только один другому.
Подошли к машине Леднева.
— Товарищи, кто в город?
Леднев хочет, чтобы она поехала с ним, но хочет также, чтобы поехал еще кто-нибудь, иначе будет неудобно: может показаться, что он увозит ее с участка.
Обращаясь к Елисееву, она сказала смеясь:
— Прокатимся, Иван Каллистратыч?!
Елисеев согласился. Но Леднев стоял у двери с нерешительным видом. Катя сказала:
— Мне, как единственной женщине, надо бы сесть впереди. Но ведь Иван Каллистратыч у нас такой толстый, вдвоем с вами он сзади не поместится.
Леднев подхватил ее шутку.
— А мы ему уступим хозяйское место. — И сел рядом с Катей.
Как всегда летом в вечерний час, набережная Волги, или откос, как ее называли горожане, была запружена гуляющей публикой. Катя и Леднев медленно двигались в толпе, заполнившей тротуар и широкую асфальтовую мостовую.