С тех пор как Катя поступила в порт, она ни разу не была здесь. Как и раньше, тут было много военных, студентов, физкультурников, учащихся старших классов. Они казались Кате очень молодыми, совсем детьми. Странно, что родители разрешают им так поздно гулять.
Все доходили до прибрежного садика и поворачивали обратно. Дальше набережная была пуста. Леднев и Катя прошли по ней и сели на одну из скамей, установленных в решетчатых балкончиках парапета.
Монотонные склянки на судах, заунывная мелодия невидимого баяна, отдаленные крики и смех людей на реке, музыка радиолы — последние звуки угасающего дня… Катя зябко повела плечами и спрятала руки в рукава своей форменной куртки.
Слева, там, где гуляла толпа, сияла огнями гостиница. В войну в этом здании был госпиталь, тот самый, где она работала. Катя ощутила запахи йода, бинтов, солдатских шинелей, видела полумрак длинных коридоров, окна палат, затемненные синими бумажными шторами, ряды коек… И Евгений Самойлович… И Мостовой…
Леднев взял ее руку в свои и опустил голову, разглядывая ее пальцы:
— Маленькая рука, а, наверно, сильная. Когда я впервые вас увидел, то сразу решил, что у вас, должно быть, сильные руки.
Он склонился к ее руке, и Катя увидела у него на макушке лысину, почти незаметную, тщательно прикрытую редкими русыми волосами.
Он стареет, этот красивый и еще, казалось бы, такой молодой мужчина…
— Что вы еще решили?
— О, я много решил…
— Например?
— Ухаживать за вами.
— Это вы решили о себе… А обо мне?
— О вас? Вы умная, решительная.
— Если поехала с вами и сижу здесь — значит, решительная.
— Ну, что еще? Меня вы считаете человеком несерьезным…
— До некоторой степени…
— Ведь вы меня совсем не знаете.
— Почему? Я вас помню по Кадницам.
Он заинтересованно повернулся к ней.
— Да? Сколько же вам было тогда лет?
— Сколько бы ни было, а помню. И дом ваш помню, и сад… Пляж… Вы брали девушек на руки и бросали их в воду.
— Я?
— Да, вы… И мы с вами учились в одном институте.
— Вы учились в лучшее время, — доверительно сказал Леднев, — мое поколение испытало на себе всякие эксперименты: бригадно-лабораторный метод, ускоренную подготовку в вуз. Я, например, проучился восемь месяцев на рабочих курсах — и в институт. А до этого — семилетка, и то все перезабыл… К тому же общественная работа отнимала много времени.
— Руководили, значит?
— Было… Вот и получилось: образование высшее, а наполовину неуч.
Искренне он говорит или рисуется: простой затон-ский паренек, ставший одним из руководителей флота.
— А где вы работали после института?
— В пароходстве работал, в министерстве…
На набережной зажегся длинный ряд фонарей, они уплывали вдаль бесконечной мутно-белой полосой. На судах тоже зажгли огни, они двигались и сверкали красными, белыми, зелеными точками.
— О чем вы думаете? — спросил Леднев.
— Так, ни о чем… Люблю смотреть на реку, особенно вечером. Эти огни… Когда я смотрю на них, мне кажется, что я плаваю с отцом по реке… И мне кажется, что сейчас мы подойдем к пристани, начнется высадка пассажиров, матрос вытянет сходни, крикнет: «Ноги!» — да еще и обругает кого-нибудь: «Макака сингапурская…» И я буду думать: «Откуда он знает про Сингапур? Наверное, служил в морском флоте и плавал в Тихом океане», — а потом буду думать про Тихий океан…
— Вы много плавали в детстве?
— Каждую навигацию. Да я и родилась на барже.
— Я тоже плавал, — сказал Леднев, — но не много. Отец работал в затоне, я тоже. По правде сказать, не люблю плавать. Долго, скучно, однообразно. Я даже до Куйбышева — только самолетом, а уж об Астрахани и говорить нечего. В Москву — железной дорогой, одна ночь…
А вот я люблю. Плывешь, плывешь… Машина шумит, колеса стучат по воде, а вода бурлит, кто-то взбегает по трапу, пароход свистит… Хорошо! И берега, и пристани… Все это такое родное, такое привычное, что думаешь: без этого не сможешь жить… А вот видите, живу!
— Вам бы быть капитаном, — сказал Леднев.
— Не женское дело.
— Почему? Ведь есть…
— Да, есть, а все-таки не женское. — Катя посмотрела на него, отвернулась.
— Почему вы мне ни разу не позвонили?
— А вы мне?
— Ждала вашего звонка.
— Но ведь вы обещали?
— По делу… А дела не было.
— А без дела?
— Без дела и вы могли мне позвонить: я — женщина.
— Я хотел, — сказал Леднев, — но, честно говоря, стеснялся… Вы мне показались строгой, сердитой, оборвали бы меня — и все!
— Я думала, вы храбрее…
— Если бы вы меня оборвали, как бы я тогда выглядел?
— А вы лучше об этом никогда не думайте.
— О чем?
— О том, как вы будете выглядеть.
— Честное слово, боялся, — искренне сказал Леднев. — Несколько раз брал трубку, но не звонил. Думал, не нужен вам, думал, выгляжу несерьезным, легкомысленным, этаким… — Он покрутил в воздухе рукой… — Вот так. А сегодня я видел: вы обижены на меня, недовольны мной.
— Это верно, — призналась Катя, — я не знала, почему вы не звоните. Решила, что вы забыли.
— Вы мне верите? — спросил Леднев, наклоняясь к Кате и заглядывая ей в глаза.
— Не надо, — прошептала она.
Сильной рукой он повернул ее голову к себе и поцеловал в губы.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Когда рано утром грузовой теплоход идет по реке, он кажется безлюдным. Только видны за стеклами рубки штурман и рулевой, больше как будто и нет никого.
Это впечатление обманчиво.
Жизнь на судне идет своим чередом. В машинном отделении несут вахты мотористы, работает в своей рубке радист-электрик, в камбузе готовит пищу кок, уже возится в кладовой боцман.
Сутырин любил утреннюю вахту. Никто не беспокоит, не дергает, плывешь и смотришь на реку, чистую, ясную, свежую. Уходят назад села: Буртасы, Красновидово, Антоновка, Юрьевские Горы… Вот и синие воды Камы. Они идут по левому берегу, долго еще не сливаясь со светлыми водами коренной Волги, но образуя вместе с ними ту Волгу, которая начинается за Камским устьем, — широкую, могучую, бескрайнюю.
На необозримом просторе суда кажутся маленькими, медленно плывущими, с трудом преодолевающими необъятную водяную гладь. Бесконечной лентой тянутся по левому берегу камские плоты с аккуратными бревенчатыми избушками, неожиданным на воде дымом костров. Идут снизу нефтеналивные суда «Волготанкера» с двумя красными полосами на трубе. Маленький буксирный пароходик тащит за собой огромный грузовой дебаркадер; пароходишко пыхтит изо всех сил, но колеса его «балакают», медленно перебирают своими плицами.
На горе — четыре элеватора, громадные, похожие на средневековые башни. На берегу ломают мел, разрабатывают известняк. Тракторы ползут на дальнем горизонте. На больших пристанях — горы хлопка.
И опять города, села, деревни, пристани, порты, поселки, фабричные трубы, нефтяные вышки, груды строительных материалов, экскаваторы, землечерпалки, деревья, избушки, леса и перелески, поля и поля. Мосты, под которыми по-особенному шумит машина и бурлит вода за кормой… На волнах качается лодка, рыбак высоко поднимает огромную стерлядь — купи, мол! Хорошо бы такую на обед, всей бы команде ухи хватило, да нельзя останавливаться, не будить же из-за этого капитана…
На протяжении трех тысяч километров реки Сутырин в любое время суток узнавал местность: каждую деревню, каждую пристань, каждую избушку бакенщика, чуть ли не каждое дерево. Он знал все бесчисленные суда, их старые и новые названия, годы постройки, все сколько-нибудь значительные события их жизни, всех их капитанов с незапамятных времен… Здесь работали отец, дед, прадед, и все, что ни есть в жизни, связано с Волгой.
Сутырин начал сдавать вахту первому штурману Мелкову, как вдруг в рубке появился капитан.
Приход капитана в такой неурочный час удивил всех: на судне все в порядке, впереди ничего сложного не предвидится. Но никто не входит в обсуждение действий капитана. Пришел — значит, надо.
Кругом расстилались пустынные берега. Голые скаты гор, низкие, изрытые ручьями, образовывали далеко выступающими в воду мысами длинную цепь, однообразную, бескрайнюю. Иногда виднелись отары овец и опять низкие горы без лесинки, без дерева.
Воронин просмотрел вахтенный журнал, приборы. Оба штурмана стояли рядом с ним. Сутырин услышал за своей спиной, как еще кто-то вошел в рубку. Он оглянулся. Это были старший механик Муртазин и боцман Пушин.
— Вызывали, Иван Васильевич? — обратился к капитану Муртазин.
Воронин задал несколько вопросов Муртазину и Пу-шину, заговорил о якорях, которые надо сдать в ремонт, о времени прибытия в Красноармейск.
— Если дальше так пойдем, — сказал Мелков, — то придем до срока. Часа два на графике сэкономим.
Механик Муртазин, невысокий, коренастый татарин, рыжеватый, с рассеченной верхней губой и с тремя отрубленными на левой руке пальцами, стоял, прислонясь к двери, в той независимой позе, которую он всегда принимал, разговаривая со штурманами и даже с самим капитаном. При словах Мелкова он презрительно улыбнулся и не удержался, чтобы не задеть верхнюю команду:
— Два часа на рейсе сэкономим, а потом суток трое простоим… Экономия!
— Грузчиков у них не хватает, — как бы не замечая ни тона, ни иронии Муртазина, сказал Воронин. — Надо будет поставить команду на выгрузку.
Нервное лицо Муртазина сразу посерело, раскосые глаза еще больше сузились.
Воронин повернулся к Сутырину, пристально посмотрел на него..
— Подготовите списки людей, которых сумеем поставить на разгрузку.
— Слушаюсь, — ответил Сутырин.
— Теперь у Сергея Игнатьевича дело веселее пойдет, — ни к кому не обращаясь, сказал Воронин. — Он у нас теперь человек женатый… молодой женой обзавелся.
— Да уж, так вот… — озадаченно пробормотал Сутырин, чувствуя, что возражать нельзя.
Мелков повернул к ним свое бледное, болезненное лицо.
— А мне-то жена говорит: «К Сутырину супруга приходила». Какая, думаю, супруга? Все был один, а тут на тебе.