Она снова пошарила за спиной. Пружины дивана ослабли, и по нему покатились яблоки, груши, сливы, две маленькие дыньки, нож с костяной рукояткой… Все это лежало за спиной девушки вместе с помятой тетрадью, самопишущей ручкой, камешками с морского берега и большим пушистым котом. Кот лениво потянулся, спрыгнул с дивана и пошел по комнате.
— Большое хозяйство у тебя, — засмеялся Леднев, потрепал дочь по щеке и вышел.
Наступило неловкое молчание.
Первой его прервала Ирина.
— Вы в пароходстве работаете? — спросила она, быстрым взглядом из-под полуприкрытых век окинув Катю.
— В порту.
— Я одно время думала пойти в водный, а потом передумала и пошла в медицинский, — сказала Ирина, устраиваясь на диване. — Моя мама была врачом, и я тоже хочу быть врачом. Хочу ходить в белом халате, пахнуть лекарством… Чтобы все это напоминало папе мою мать. Конечно, женщин на свете много, но я не хочу, чтобы он забывал маму.
— Да, да…
Катя не растерялась перед неожиданностью этого вызова, этой откровенной неприязни, прямого объявления войны, она была готова к этому. Но скрытый в словах Ирины намек на то, что Катя любовница ее отца и Ирина готова ее признать только как таковую, оскорбил Катю. Ирину можно понять и даже простить, но Константин обязан был избавить ее от унижения, должен был, прежде чем приглашать к себе в дом, переговорить с Ириной. А он смалодушничал, трусливо ушел от разговора с дочерью, поставил Катю в ложное положение.
Устроившись, наконец, и приняв опять ту позу, в которой застала ее Катя, Ирина спокойно, будто продолжая самый обыкновенный и даже дружеский разговор, сказала:
— Что же касается специализации, то она начинается с третьего курса.
И посмотрела на Катю открытым и прямым взглядом. Теперь, когда их отношения выяснены, когда Катя знает свое место, она готова беседовать с ней так, как это принято между воспитанными людьми.
Овладев собой, Катя спокойно сказала:
— Вам можно только завидовать: самое счастливое время — институтские годы.
— Все так говорят. А мне хочется поскорее окончить. Еще пять лет! Долго…
— Но потом вы будете хорошо вспоминать это время, — продолжала Катя, — к тому же у вас такая прекрасная специальность.
— Чем же она такая прекрасная?
— Самая человечная, — сказала Катя, — самая деликатная и гуманная… Мы, инженеры, имеем дело с машинами, с железом, а оно безгласно, оно все терпит. А врач? Он имеет дело с человеком… Материя-то как-никак живая…
Ирина усмехнулась.
— Все это проще, чем вы думаете. Побывали бы в анатомичке, увидели бы, с чем мы имеем дело.
Катя покачала головой.
— Там вы практикуетесь. Кто позволил бы вам практиковаться на живом человеке?
Катя взяла себя в руки. Никакое оскорбление, никакое унизительное подозрение не может ее коснуться. Слишком чувствовала она свою правоту, чтобы спасовать перед девочкой, которая имеет право оберегать свой дом, семью, отца, но не имеет права оскорблять и унижать ее. Она не отказывается от мысли подружиться с Ириной, но только не за счет своего достоинства… Ирина должна это понять сейчас, сегодня.
Катя спросила:
— Вам было страшно первый раз в анатомичке?
— Очень, — призналась Ирина.
— Скажите… Вы никогда не задумывались над таким вопросом: почему страшно прикасаться к мертвому телу и так легко причинять боль живому?
Ирина растерянно покосилась на нее.
— Что вы имеете в виду?
— Конечно, врачей, — засмеялась Катя, заглядывая Ирине в глаза, — я имею в виду врачей, больше ничего. Ведь вы тоже имели в виду только врачей, когда говорили о них? Так ведь?
Катя видела растерянность Ирины, видела, что мучает ее, но и сама она мучилась. Они обе должны пройти через это, чтобы не мучиться потом.
— Я говорю о человечности вашей профессии и о человечности вообще, — сказала Катя. — Очень благородно — облегчать человеку его страдания, но не всем это дано. Но каждому дано — не причинять их другому.
Она наклонилась к Ирине и положила свою руку на ее. Что бы она отдала за то, чтобы почувствовать в этой руке тепло, то тепло, которое она всегда чувствовала в руке Леднева. Но рука Ирины была холодной и чужой.
Все, что сказала Ирина, Катя опять в полной мере почувствовала за столом в поведении домашней работницы Галины Семеновны, тучной женщины в очках с роговой оправой. Своей преувеличенной любезностью та показывала, что отлично понимает, какое положение собирается занять Катя в доме, где она сама прожила пятнадцать лет, выходила девочку и, слава богу, хорошо выходила. И дом держала как полагается. Но наступают другие времена… Отработала жизнь, а теперь не нужна стала…
После того что Катя сказала Ирине, после этого иносказательного, но обеим понятного объяснения, Катя чувствовала себя спокойной и уверенной. Как огонь, плавящий два куска металла, соединяет их, так и этот тяжелый разговор что-то расплавил и соединил в них. Все остальное не имеет значения. Все преодолимо. Даже неожиданное малодушие Кости, а это, может быть, самое тяжелое.
Ирина сидела вялая, немного сонливая, брюзгливым голосом рассказывала о Гаграх.
— Мне не понравилось. Много народу, шум, жара… Дамочки, не поймешь, кто они. Жара невыносимая, а они туалеты демонстрируют. И кому нужны их туалеты?
— Подрастешь — узнаешь, кому нужны туалеты, — сказал Леднев.
— Я не говорю, что не нужны. Вопрос о том — где и когда.
— Сама-то повезла целый чемодан, — рассмеялся Леднев.
— И напрасно! И зря! Я вообще больше туда не поеду.
— Лучше всего в туристском походе, — сказала Катя.
— Хлопотливо, — лениво возразила Ирина, не глядя на Катю. — Лазить по горам… И не всякий может… Вот папа, например…
Катя засмеялась.
— Ну уж, Константин Алексеевич, ходок вы действительно слабый. Помните, я вас приглашала в Кадницы, а вы боялись, что на горку не взберетесь.
— Вы из Кадниц? — Ирина скользнула по Кате быстрым взглядом.
— Да.
Ни к кому не обращаясь, Ирина сказала:
— Бабушка все о Кадницах рассказывает. А я там ни разу не была.
— Взяли бы и съездили, — сказала Катя, — здесь недалеко.
— Да вот все прошу его и прошу, а он все не может и не может.
— Некогда, Иришка, — сказал Леднев.
— Хотите, я с вами съезжу в Кадницы? — предложила Катя. — И она смотрела на Ирину, ожидая ответа, которым та могла так много поправить.
Но Ирина молчала.
— А ведь верно, — оживился Леднев, — поедем в следующее воскресенье. Туда на катере, обратно на машине.
— Я с удовольствием! — Катя улыбнулась и посмотрела на Ирину.
Ирина повернула голову к отцу, но не подняла глаз.
— Только обещаешь. А потом окажется, что ты в воскресенье занят.
— А мы его заставим, — весело сказала Катя, — поедемте. Очень интересно узнавать новые места… Так же как и новых людей…
— Чем же это интересно? — усмехнулась Ирина.
— Человек часто оказывается вовсе не таким, каким показался в первый раз, а гораздо лучше.
— А иногда и хуже, — сказала Ирина.
— Бывает и так, — согласилась Катя, — но это подтверждает, что первое впечатление ошибочно.
Так они и пообедали: Ирина глядя в тарелку, Катя — тщетно пытаясь добиться ее признания, Леднев — делая вид, что все в порядке, Галина Семеновна — подчеркивая, что с сегодняшнего дня она не более как обыкновенная домработница.
В коридоре, куда все вышли провожать Катю, Ирина стояла, прислонившись к косяку двери, запахнутая в свой яркий халатик. На лице ее была улыбка любезной хозяйки, которая рада гостям, особенно тогда, когда они уходят; Галина Семеновна, натянуто улыбаясь, говорила:
— И не посидели вовсе. А у меня чай готов. Попили бы чайку.
Подавая Кате пальто, Леднев смущенно и встревоженно заглянул ей в глаза.
Ирина и Леднев вернулись в комнату.
— Понравилась тебе Екатерина Ивановна?
— Ничего, симпатичная, — ответила Ирина, снова устраиваясь на диване и закладывая в углубление возле спинки фрукты и книги.
Леднев прошелся по комнате, придвинул стулья к столу, одернул скатерть, переставил две книги на этажерке.
— Ты влюблен в нее? — неожиданно спросила Ирина.
«Ну вот еще, что за глупости ты выдумываешь?» — чуть было не сказал Леднев. Но понял, что если скажет так, то не скоро еще сможет рассказать дочери правду.
Переставляя книги на этажерке, он ответил:
— Немного есть.
— Все влюбленные удивительно глупеют. Прямо на глазах.
Он засмеялся.
— Я выглядел дураком?.. Чем же?
— Это трудно объяснить. Ты смущался…
— Не ври.
— Правда. Я все видела. А она не то что недобрая или злая, а как тебе сказать… Откровенная очень… Правда, красивая… Вот увидишь — она тебе еще будет нотации читать, если уже не читает.
Он протянул руку, погладил волосы дочери.
— У нее, конечно, жестковатый характер, но она добрый и порядочный человек. И я бы хотел, чтобы ты с ней подружилась.
Она вдруг прижалась щекой к его руке, тихо спросила:
— Ты хочешь жениться?
Он откашлялся.
— До этого еще далеко…
Она вздохнула.
— Хочешь. Я вижу… — И, помолчав, прошептала: — Ведь нам было так хорошо вместе.
— Дурочка! Мы и будем вместе.
— Это уже не то…
— А когда ты окончишь институт, выйдешь замуж, уедешь, с чем и с кем я останусь? С Галиной Семеновной?
Он спросил шутливо, но этим вопросом подтверждал, что хочет жениться и что сегодняшний приход Екатерины Ивановны связан именно с этим, а не с чем нибудь другим.
Леднев думал о том, что свою жизнь отдал дочери, всегда опасался, что она может лишиться всего, к чему привыкла, среди чего выросла, может остаться одна, маленькая, беспомощная…
— Да, это верно, папка, — сказала Ирина. — Тебе надо жениться. Мне это не то что неприятно, а как тебе сказать… Чужая женщина будет ходить, распоряжаться, надо будет к ней привыкать…
Не оборачиваясь, она протянула свою тоненькую руку и погладила его волосы ласковым и нежным жестом, который так трогал его всегда. Вошла Галина Семеновна, начала накрывать к чаю, молча, с видом человека, которого считают в чем-то виноватым, но сам он этого не считает и готов дать отпор.