— Ты сам раньше был поменьше. Затонский слесарь! А теперь шишка.
Они искупались, потом сидели на берегу, под палящим полуденным солнцем.
— Она не то что избалованная, — говорил Леднев про Ирину, — а самостоятельная чересчур, без матери выросла. Ну да ведь ты умница — сумеешь с ней поладить.
— Я думаю, нам лучше со всем этим подождать до осени, — сказала Катя.
Он приподнялся на локте.
— Почему?
— Я весь день на работе. Буду уходить, когда Ирина еще не встала, приходить, когда она уже легла. И буду в доме как ночлежник.
Потягиваясь, он сказал:
— Не такое уж это неразрешимое дело — работа.
— Работу я не брошу…
— Я и не предлагаю тебе бросать работу. Но можно перейти на более легкую. Все же семья, дом, а может быть, и народишь кого-нибудь, а? Какого-нибудь парнягу.
— Но, с другой стороны, — продолжала размышлять Катя, — нынешнее положение тоже глупо. Я не могу приходить к вам, сохраняя с тобой такие неопределенные отношения.
— Об этом я и говорю, — подхватил Леднев, — надо все решить одним ударом. Это лучше, чем так тянуть. И для нас и для Ирины. Пойдем в загс, как полагается, устроим небольшой «фестиваль». А потом все образуется.
Она смеялась.
— А может быть, нам до осени не встречаться?.. Будем как жених и невеста, чинно, благородно…
— Ну нет, — объявил Леднев, — уж это завоевано, не уступлю…
Вот и Кудьма.
Тот же шаткий деревянный мостик, лодки на берегу, сети на кольях, каменистая тропа с острыми гранями булыжников и мелкой, осыпающейся под ногами галькой.
Лавчонка сельпо, похожая на кирпичный сарай. Узенькие улички. Тесни прижавшиеся — друг к другу дома. Наклонные участки огородов, сады на склонах горы.
Старики в кителях с якорями на медных пуговицах, в форменных фуражках — отдыхающие на покое ветераны волжского флота. Незнакомые молодые люди, девушки — наверно, студенты, приехавшие на каникулы. Дети, которых узнаешь только. по тому, из чьих домов они выходят. Затихающие в вечернем тумане звуки улицы. И поля в дальней синеватой дымке.
— Ничего не помню, — говорил Леднёв. — Одну минуточку, постой… — Он показал вниз, на маленькую уличку, под углом спускавшуюся к Кудьме: — На той улице наш дом?
— Нет! — Катя взяла его за локоть и повернула в противоположную сторону, где виднелась такая же отлого спускающаяся к берегу уличка. — Вон там вы жили. Видишь?
Они повернули на улицу, где стоял дом Екатерины Артамоновны. У калитки Катя увидела бабушку.
«Ждет почту», — подумала Катя и ускорила шаг, волнуясь, как всегда, когда приезжала в родной дом.
— Вот уж обрадовала так обрадовала! — Екатерина Артамоновна обняла и поцеловала внучку. — Совсем забыли старуху. Жду, жду, никак не дождусь… Вот уж радость-то, радость…
— Познакомься, бабушка, — сказала Катя громко: бабушка была глуховата.
Леднев протянул Екатерине Артамоновне руку, улыбаясь важной осанке старухи.
— Милости просим, милости просим, — говорила Екатерина Артамоновна, тяжело поднимаясь вслед за Катей и Ледневым по шаткой лестнице, заваленной всякой рухлядью. — Посидите, отдохните с дороги… Купались небось, закалялись? У нас тут летом хорошо. Зимой, конечно, глухомань, а летом — дача, из города приезжают…
Те же полутемные верхние комнаты с белым кафелем огромной печки и металлическими сетками от комаров на окнах, широкая деревянная кровать, бюро красного дерева, невесть когда и откуда появившееся в доме. И бабушка, постаревшая и располневшая, совсем седая, в темной кофте, выпущенной поверх широкой юбки.
— Посидите, отдохните, — говорила Екатерина Артамоновна, подвигая стулья к столу. — Сейчас самоварчик согрею, перекусите. У меня к случаю пироги, вчера пекла — как знала, что приедешь! Вы, — обратилась она к Ледневу, — снимайте жакет. Уморились, упарились небось по жаре-то…
— Ничего не надо нам, — громко ответила Катя. — Отдохнем и поедем в город.
— Вот и посидите, — продолжала Екатерина Артамоновна, не слыша, что сказала Катя, но, по тому, что Леднев снял и повесил на спинку стула китель, решив, что они остаются надолго. — Сейчас самовар поспеет…
— Я говорю — не надо, — громко повторила Катя, — не надо возиться. Мы ненадолго.
— Ну-ну, — расслышав, наконец, замахала руками Екатерина Артамоновна, — успеете! Сейчас вон Софьину девчонку крикну, мигом все… — Она повернулась к Ледневу. — Самой уж трудновато, так соседкина дочка помогает. Быстрая девчонка, вьюн, повертливая…
— Можно закурить? — спросил Леднев, вынимая папиросы.
— Такая девчонка…
— Бабушка! Закурить можно? — крикнула Катя, кивая на папиросную коробку в руках Леднева.
— Чего это? Курите, курите! У нас в дому-то все табашники были… Курите!..
…На столе посвистывал самовар, по тарелкам были разложены пироги с рисом и луком и залежавшиеся слипшиеся конфеты с фруктовой начинкой. Пироги из простого теста и мелкого, второсортного риса, но очень вкусные, с румяной, чуть кисловатой корочкой. Леднев пил чай стакан за стаканом, обтирая платком вспотевший лоб.
— Не скучно вам здесь, Екатерина Артамоновна? — спросил Леднев.
— Что ж делать-то, — ответила она, — живу одна, никто ко мне не ездит, забыли старуху… Скучно, конечно… Вот не знаю: продать, что ли, дом? Пятнадцать тысяч дают… И в самом деле продать… Дом этот — один расход. А пятнадцать тысяч получу и уеду вон к Ивану или к Марии. Денег этих мне и хватит. Долго ли мне жить-то…
— Ну и продали бы.
Она покачала головой.
— А где помирать буду? Здесь все на своем месте. И похоронят тут… И дети не скажут, что мать померла, ничего им не оставила.
— Рано вы о смерти думаете, — сказал Леднев.
— Так ведь не всякому дано. Вот Павлов-то старик, Катерина знает его. Двух годов до ста не хватает… Бодрый старик. Еще говорят, на Кавказе люди до ста двадцати лет живут. Отчего бы это? Пища, что ли, такая?
— Воздух там, бабушка, горный, — сказал Леднев.
Она с сомнением покачала головой.
— А почему на Украине долго живут? И в Архангельской губернии, в газетах вон пишут. — Она обидчиво поджала губы, точно хотела сказать: нечего старухе голову морочить, сама грамотная…
— Все вместе, бабушка, — лениво сказал Леднев, — и воздух, и пища, и спокойствие. Конечно, и лечиться нужно, если больны.
— Старость могила лечит, — совсем уж строго отозвалась Екатерина Артамоновна.
— Бабушка, а ты помнишь их семью, Ледневых? — спросила Катя.
— Как же не помнить! Я всех помню. И родителя вашего помню.
— А почему их «кудесниками» звали?
— Ледневых-то? В деревне каждому прозвание Дадут.
— А почему все-таки «кудесниками»?
Леднев удивленно посмотрел на Катю и произнес вполголоса:
— Первый раз слышу.
— «Кудесниками» почему? — сказала Екатерина Артамоновна, вытирая краем скатерти углы рта. — А потому, что родители ваши, уважаемый, родом не кадницкие, а из Дмитриевых гор…
— Ну и что же? — нетерпеливо спросила Катя.
— А кто родом из Дмитриевых гор, тех всех «кудесниками» зовут. Пароход такой был — «Кудесник», давно, в наше еще время, — медленно и несколько нараспев начала Екатерина Артамоновна, подразумевая под «нашим временем» те годы, о которых слышала от дедов и прадедов. — Ну вот… Пароход этот дровами отапливался, машина на дровах работала заместо мазута. А мужики с Дмитриевых гор те дрова поставляли. Хозяин-то прижимист был, денежку платить ой как не любил, ну и задолжал мужикам за дрова. Вот подходит «Кудесник» к Дмитриевым горам: «Грузи, мужики, дрова!» А мужики капитану: «Долги платить надо!» А капитан им, мужикам: «Погрузите — рассчитаюсь». Что будешь делать! Погрузили они эти дрова — давай теперь расчет. А капитан им заместо денег гудок! Прощайте, мол, люди добрые! «Как такое?! По какому праву?» Дмитриевские мужики упрямые, за чалки уцепились: «Не пустим пароход, пока полного расчета не будет». И держат те чалки всей деревней. Смех! Ну, капитан скомандовал: «Полный вперед!» Они все с чалками этими в воду и попадали, и стар и мал… Думали пароход за чалку удержать, такие несообразные. С тех пор их «кудесниками» и зовут.
Катя и Леднев засмеялись.
— Вы на меня, конешным делом, в обиде не будьте, — поджала губы Екатерина Артамоновна, — так уж рассказала, как народ говорит.
— Да что вы! Какая обида?
— Кто знает, какой кто человек, — сказала Екатерина Артамоновна, — а чин на вас, видать, большой… Раныие-то у нас какие чины были. Вон мой родитель капитан тоже, большие пароходы водил, а грамоте не знал, только что расписаться. Да и то, пока фамилию выведет, семь потов с него сойдет. Необразованный народ был, выдумывали прозвища разные. По нонешнему времени, может, и за невежество сочтут… А я, старуха, одна живу… Была у меня собака — сдохла.
— Да, правда, — спохватилась Катя, — а я думаю: где Букет?
— Подумала, так бы спросила… Сдох Букет, сдох… А кота вот этого, — она показала на гладкого рыжего кота, который лежал на кровати и посматривал на людей, точно понимая, что говорили о нем, — не люблю. Хоть и живет он у меня пятый год, а не люблю. Неискренний он, оттого и не люблю. Веры ему вот на столечко нет. — Она показала кончик ногтя…
— Вернулся Семен, — рассказывала Екатерина Артамоновна про младшего сына, жившего в Куйбышеве, — да и дома ничего хорошего. Вера на учителя кончает. Наталья на врача зубного учится. Девки смышленые, только мать ни во что не ставят, свысока разговаривают. Прошлым летом приезжали ко мне, ну да я их осадила — обиделись… Больше не едут… Разве можно на меня, на старую, обижаться! Того нет, этого нет… Где им достанешь! Известное дело, в горо-де-то в магазинах всем торгуют, а у нас тут и нет ничего… Ты бы им, что ль, Катерина, отписала: нельзя, мол, так.
Наступил вечер. Леднев вышел на улицу посмотреть, не пришла ли машина.
— Да, — пробормотала старуха и вздохнула, — был бы человек. Как татаре те говорят: «Было бы с кем река брести, котома нести…» Как будто ничего, уважительный… Родителя его я не одобряла, уж ежели правду говорить… Такой человек был притворный — что больше народу в церкви, то он выше руку заносит… Ну, а этот, может, и ничего… Да что и толку-то замуж выходить? Вон у Арефьевых…