ма протеста.
Она с силой втыкала папиросу в пепельницу и потом, закуривая новую, долго чиркала спичкой по коробке.
Катя с трудом удерживала смех.
— Да вы феминистка, Юлия Михайловна!
— Зачем приклеивать ярлыки? — морщилась Юлия Михайловна. — Возражайте по существу.
— Что ж я могу вам возразить? Старая песня — женщина слабее мужчины… Удивительно, как с такими взглядами вы выпускаете книги для детей.
— Дети здесь ни при чем, — басила Юлия Михайловна. — У меня сын окончил университет, чудесный мальчик, я его прекрасно вырастила без мужа. А отец его был кретин.
— Так-таки кретин? — смеялась Катя. — И долго вы с ним прожили?
— Прожила! Скажите — промучилась. Что вы смеетесь?
— Простите, Юлия Михайловна, но мне трудно представить, чтобы кто-то мог вас обидеть…
Юлия Михайловна повернула рычажок репродуктора. Кончали передачу последних известий, потом диктор сказал: «Передаем сводку погоды». Раньше Катя не слушала эти передачи — в порту она ежедневно получала подробные метеосводки. Но сейчас она прислушивалась к голосу диктора: «Иркутск — двадцать три градуса, Красноярск — двадцать шесть, Новосибирск — двадцать четыре…» Холодно там.
Вечером Катя пошла в филармонию. Ее место было вторым от прохода. Крайнее кресло было свободно. Кто-то подошел и сел рядом с Катей. Она не оглянулась, вслушиваясь в смешанный гул настраиваемых инструментов, испытывая смутное ощущение чего-то утерянного, которое всегда охватывало ее, когда она слушала музыку.
— Разрешите посмотреть программу? — тихо попросил сосед, чуть наклоняясь к Кате.
Она протянула ему листок. Их взгляды встретились.
Катя сразу узнала его.
— Здравствуйте, — сказала она.
— Здравствуйте, Катя, — ответил Мостовой.
Первое отделение кончилось. Мостовой встал, пропустил вперед Катю. Он пополнел. На нем был темный костюм свободного покроя. В черных гладко зачесанных назад волосах серебрилась седина. Карие глаза выглядели усталыми, несколько напряженными. Катя подумала, что именно этот костюм, а не военная форма — настоящая одежда Мостового, и именно эти гладко зачесанные волосы его настоящая прическа.
Не оглядываясь, Катя медленно шла в толпе, не оглядываясь, вышла из зала. Мостовой тут же поравнялся с ней.
— Неожиданная встреча! — заговорил он. — Вы давно в Ленинграде?
— С неделю, — ответила Катя, удивляясь своему спокойствию.
— Какими судьбами?
— В командировке.
— Где остановились?
— В «Астории».
— Хорошая гостиница.
— Мне удобно. Институт рядом, на улице Герцена.
— Водного транспорта, — определил Мостовой уверенным тоном человека, хорошо знающего свой город.
Некоторое время они молча двигались в толпе, потом Мостовой сказал:
— Как странно! Вы здесь, в Ленинграде, да еще на этом концерте…
— Да, смешно.
В зале их места были боковые, и они сидели, чуть повернувшись к эстраде. Мостовому был виден Катин характерный, чуть скуластый профиль, тяжелые каштановые волосы, облегавшие стройную смуглую шею.
После концерта, подавая ей шубу, он спросил:
— Надеюсь, я вас еще увижу? Я покажу вам город.
— Заманчиво, конечно. Но это возможно только вечером. А вечером мы ничего не увидим.
— Все увидим.
— Ну что ж, позвоните мне послезавтра в восемь часов. Вероятно, я буду дома.
Юность, война… Город в затемнении, госпиталь, раненые, Евгений Самойлович… У Кати не было злого чувства к Мостовому. То, что тогда, в двадцать лет, представлялось катастрофой, теперь воспринималось спокойно. Когда-то ей хотелось отомстить Мостовому, причинить ему ту же боль, какую он причинил ей. Теперь ей было безразлично даже, что он думает о ней. Не было интереса. Чужой! Все, что в нем есть хорошего, — это его. А в Ледневе все, и хорошее и плохое, — это ее. Мостовой — прошлое, оно кончилось и никогда не вернется. Леднев — будущее. Несмотря ни на что.
Мостовой позвонил точно в назначенное время. Катя надела шубу и спустилась.
Он уверенно вел машину. Сначала они поехали по набережным Невы, затем на Васильевский остров и Петроградскую сторону. Потом к Смольному. Даты, стили, исторические анекдоты так и сыпались с его уст вместе с именами архитекторов и скульпторов.
Иногда он останавливал машину, и они выходили. Пальто его было распахнуто, шляпа съехала на затылок. Веселый, оживленный, он был еще хорош собой.
— Великолепно, — сказала Катя. — Но ведь это старый Петербург.
— Можно поехать на Выборгскую сторону, — ответил Мостовой. — Крейсер «Аврора» я вам показал… Что касается войны, то знаете, война не оставляет памятников.
— Да, — сказала Катя, — она остается в сердцах и судьбах.
Он быстро взглянул на нее.
— Расскажите о себе, Юра, — попросила она.
— Что вам сказать? — ответил Мостовой. — Работаю в научно-исследовательском институте. Лауреат… Даже дважды, если уж быть точным… Кандидат технических наук. Собираюсь докторскую защищать. Ну, что еще? Дочери восемь лет, пошла в школу. Жена — искусствовед.
— Вот откуда такая эрудиция, — засмеялась Катя.
Они вернулись в гостиницу. Мостовой предложил зайти в ресторан.
— Устала я, — сказала Катя, — и есть не хочу…
— Ненадолго. Хоть мороженого поедим, — настаивал Мостовой.
Ресторан был полон. Между столиками танцевали девушки с моряками. Мостового здесь знали и накрыли ему отдельный столик. Он заказал мороженое и коньяк.
— Почему вы не замужем? — спросил Мостовой.
Катя усмехнулась.
— Так как-то, не пришлось. Впрочем, я еще не теряю надежды.
— У вас есть дети?
— К сожалению, нет.
Он выпил свой коньяк. Катя пригубила рюмку.
— Потанцуем? — предложил Мостовой.
— Не хочется, — ответила Катя. — Вы со своей женой познакомились после войны?
— Да.
— Ну, а что с той, фронтовой?
Он натянуто улыбнулся.
— О ком вы спрашиваете?
— Мне казалось, у вас на фронте что-то было.
— Ничего особенного не было, — сказал Мостовой.
— Вы не знаете, что с Евгением Самойловичем? Где он? — спросила Катя.
— Был здесь, в Ленинграде. Я, правда, его не видел, но после войны он был здесь.
— Вот кого бы я с удовольствием повидала! — оживилась Катя. — Такой славный, неуклюжий… Давайте съездим к нему!
Он растерялся.
— Я не сохранил его адреса… Конечно, можно через адресный стол…
Катя молча улыбалась.
— О чем вы думаете? — спросил Мостовой.
Она тряхнула головой.
— Так, ни о чем…
— Я понимаю, Катя, вы ничего хорошего обо мне думать не можете, — сказал вдруг Мостовой.
— Стоит ли нам вспоминать наши ошибки?
— Я чувствую вину перед вами…
— Вы мне об этом уже писали, — сказала Катя. — Я вас ни в чем не виню. Да и тогда, если я кого-нибудь винила, то только себя… Видите ли, Юра… Дело не в том, что вы заставили меня страдать. Человек, которого я люблю, тоже заставляет меня страдать. Но он и сам страдает, я знаю. А вы слишком легко, слишком счастливо любите.
Мостовой молчал.
— Ну ладно, — сказала Катя, — допивайте свой коньяк. Я, честно говоря, спать хочу.
— Минуточку! Когда вы уезжаете?
— Послезавтра.
— Вы позволите проводить вас?
— Я еще не знаю, каким поездом поеду. Да и не надо меня провожать.
— А вы еще будете в Ленинграде?
— До навигации вряд ли, а уж во время навигации тем более. Может быть, в будущем году.
Он подозвал официанта, расплатился.
Они вышли из ресторана. Лифт уже не работал.
— Вот видите, — шутливо сказала Катя, поднявшись на первую ступеньку лестницы и оборачиваясь к Мостовому, стоящему внизу, — теперь мне придется пешком тащиться. А здесь почему-то второй этаж называется первым.
— Может быть, я все же вас провожу послезавтра, — сказал Мостовой, — отвезу на машине и посажу в поезд?
Она протянула ему руку.
— Не надо. За сегодняшний вечер спасибо. А провожать меня не надо.
— Значит, я вас больше не увижу?
— А зачем?
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Леднев знал, что недолго задержится на курсах. Но это была работа, и надо было выполнять ее.
Он попал в подчинение к директору института, который вчера подчинялся ему, и в зависимость от людей, которых раньше не знал. Как ни задевало это его самолюбие, он вел себя со спокойной насмешливостью человека, понимающего, что превратности судьбы неизбежны. Но необходимость выполнять множество мелких обязанностей тяготила его.
То, что раньше было легким и незначительным, теперь оказалось трудным и сложным. Легко наложить резолюцию, предоставив исполнение ее подчиненным, гораздо труднее делать это самому. Он становился в тупик перед простыми вопросами.
Надо было согласовывать расписание, добывать учебники, наглядные пособия, детали машин. Преподаватели работали по совместительству, приходилось искать их, договариваться, звонить домой. Требовалась санкция бухгалтера на самые ничтожные затраты, и не всегда эту санкцию удавалось получить. Не все можно было приобрести по перечислению, а наличных денег у снабженцев не было. Жизнь мелкого учреждения раньше представлялась Ледневу в общих чертах, теперь он увидел ее сложность.
Леднев приходил на занятия, садился на заднюю парту и слушал. Макеты, диаграммы, детали разобранных машин, разрезы кораблей и двигателей напоминали ему студенческие годы. Он смотрел на курсантов, молодых и пожилых, мужчин и женщин, крановщиков, рулевых, мотористов. Неловко держа в заскорузлых пальцах карандаши и ручки, они старательно записывали слова преподавателя или срисовывали с доски чертеж.
На первом курсе в группе механизаторов занималась Ошуркова. Леднев с интересом вглядывался в эту красивую, сильную женщину. Он искал в ее облике то, что заставило его тогда дурно отозваться о ней, но не находил. Растерянное выражение бывало у нее на лице, когда она чего-то не понимала, сдержанная гордость, когда ей удавалось хорошо ответить.
Преподаватель математики сказал Ледневу: