Заборчик был ни к чему: через два месяца после свадьбы Иван отправился в плавание шкипером баржи и забрал с собой жену. Она проплавала с ним навигацию, зиму они прожили в затоне.
— Богато живут — с плота воду пьют, — насмешливо говорила Екатерина Артамоновна. — Ну да ничего, не научила мамка, так научит лямка.
Так, может быть, и не вернулся бы Иван в Кадницы. Но осенью 1923 года ночью, на барже, Настя почти за месяц до срока родила дочь.
Роды были тяжелые. Шторм рвал баржу с якорей. Ко всеобщему удивлению, и мать и дочь остались живы. Девочку назвали Екатериной, в честь бабушки. Пришлось вернуться в Кадницы.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Двумя годами позже родился Кирилл и еще через семь лет — Виктор.
Екатерина Артамоновна относилась к внукам хорошо, но ровно: сама имела пятерых детей, да, кроме этих трех внуков, было еще восемь. Но Катю она отличала среди всех. В душе Екатерина Артамоновна гордилась: почетное для потомственного речника выражение «под лодкой родилась» было применимо к внучке в буквальном его смысле. Кроме того, отец каждую навигацию брал девочку в плавание. К четырнадцати годам Катя избороздила с ним Волгу, Оку и Каму и знала их не хуже иного лоцмана, что вызывало у бабушки тайное восхищение: хоть она и считала себя потомственной речницей, но дальше Нижнего нигде не бывала.
Но все, что было ненавистно Екатерине Артамоновне в свекре Никифоре, а потом непонятно и необъяснимо в сыне Иване, теперь воплотилось в этой длинноногой девочке. Ее смуглое скуластое лицо поражало своими тонкими, чеканными чертами, а глаза — небольшие, серые — смотрели настороженно и испытующе.
Как и прадед и отец, в семье точно чужая. Дома и то ходит в своем красном галстуке — будто в гости пришла. Со школьниками на чужих огородах работает, помогает, а на свой и палкой не загонишь. Возилась с подбитой вороной, выхаживала, а к собственным курам или к корове и не подступится. Ночами напролет книжки читает, а письмо своим родным написать не допросишься. Зиму живет в деревне, лето с отцом на пароходе, команда — те же мужики, а говорит и одевается чисто, по-городскому. Конечно, и Кадницы уже не те. Поразъехался народ: кто в город, кто на другие реки — в Сибирь и Среднюю Азию. Раньше, бывало, летом в поселке пусто, а теперь наоборот — студенты приезжают на каникулы. Время-то, конечно, вперед идет, а все же должна девочка к дому приучаться, жизнь-то ей где придется жить?!
А все мать! Не смотрит за детьми, не воспитывает…
Но странно — при внучке Екатерина Артамоновна никогда не выговаривала невестке. Чувствовала Катин настороженный взгляд из-за книжки и сдерживала себя. А ну их к лешему!
— Уж больно ты глазлива, Екатерина, — с сердцем говорила бабушка, — смотришь как жандарм какой… В душу человеку смотришь. И ни к чему это — кроме плохого, ничего там нет хорошего.
— Жандарм здесь са-а-всем ни при чем, — медленно, растягивая слова, говорила Катя.
Четырнадцать лет девке, а голос хриповатый, как у молодого матроса. Самара, ну чистая Самара!
— Уж я-то знаю… Перевидала в своей жизни всякого, не беспокойся, — ворчала Екатерина Артамоновна единственно для того, чтобы последнее слово осталось за ней.
Катя внимательно смотрела на бабушку и, точно угадывая ее желание, молча отворачивалась. Будто делала снисхождение!
Как-то бабка спросила Катю:
— Какое ты обо мне понятие имеешь, скажи-ка.
— То есть?
— Как ты, одним словом, обо мне понимаешь?
— О тебе?
— А то о ком же! Как я, на твой вкус: хорошая или плохая?
Наморщив лоб, Катя некоторое время думала.
У Екатерины Артамоновны невольно замерло сердце: уж эта все скажет, не посовестится…
— Хорошая! — решительно, точно убеждая в этом саму себя, ответила Катя.
— И на том спасибо, — поджала губы старуха. — Уж какая есть…
Однажды примчался домой Кирилл, закричал:
— Катька на ту сторону поплыла!.. Уж не видно ее. Наверно, потонула…
— За мужиками бежать, — всполошилась Екатерина Артамоновна, — с баграми собирать, с лодками мужиков… Чего стоишь как столб? — с ненавистью закричала она на оцепеневшую Анастасию Степановну. — Распустила дочку!..
Не успели они выскочить на улицу, как в дом как ни в чем не бывало вошла Катя, босая, с туфлями в руках и мокрыми волосами. Быстрым взглядом обвела смотревших на нее родных и, напевая, прошла в свою комнату.
Уже вечером, за ужином, бабушка сказала:
— На моем веку человек шесть так-то вот поплавали. Которых на другой день нашли, которых — через неделю.
Катя молчала.
— Раз на раз не приходится, — продолжала Екатерина Артамоновна. — Вот…
— Извини, бабушка, — перебила ее Катя и повернулась к матери: — Мама! Ты мне дай завтра два рубля, у нас на подарок учительнице собирают, у нее день рождения.
— Непочтительная ты, Екатерина, неуважительная, — с упреком сказала бабушка. Но когда через несколько дней Катя снова переплыла Волгу, бабушка ей уже ничего не сказала.
Бывали вечера, когда в доме, казалось, царило согласие: бабушка рассказывала о Волге.
Катя росла так же, как росли дети исконных волгарей. Едва научившись ходить, уже бесстрашно бегала по самому краю баржи, не боясь свалиться за борт, — в воде чувствовала себя так же уверенно, как таежный паренек на дереве или казачонок на лошади. Язык речников, все эти слова — чалка, кнехт, травить, яр, проран — усваивались вместе со словами «отец» и «мать». Навсегда остались в ее памяти бесчисленные города, деревни, перекаты, пристани, очертания берегов, избушки бакенщиков. Она выучилась грамоте, читая на бортах названия встречных судов. По ним же узнавала географию и историю своей страны: нет такого города, такого деятеля в России, имени которого не носило бы какое-нибудь волжское судно. Волга вошла в ее сердце вместе с запахами и ощущениями детства…
Обхватив ноги руками и уткнув голову в колени, так что на них падали ее длинные каштановые волосы, она сидела в маленькой бабушкиной каморке, на широком сундуке, обитом потемневшими от времени полосками железа.
Бабушка в короткой выпущенной кофте и широкой, неопределенного покроя юбке сидела на кровати с рукодельем в руках — вязала шерстяные носки в подарок сыновьям и внукам. Чуть глуховатая, она говорила громче, чем нужно, с видимым удовольствием прислушиваясь к звукам собственного голоса.
Вся в прошлом, она постепенно создала себе кумир в образе покойного мужа, приписывая этому тихому человеку добродетели, которых, кстати сказать, при жизни не замечала.
— Строгий был, нравный, — говорила она о нем, и лицо ее принимало благолепное выражение. — Не любил бабский персонал на судне. Другим не позволял и себе тоже. Вот и не пришлось мне свет-то повидать.
И, говоря так, она действительно верила, что всю жизнь прожила по указке мужа и чувствовала над собой его сильную руку.
Но Кате неинтересно было слушать про деда Василия. Он представлялся ей серым, скучным, строгим, как те капитаны на пассажирских судах, которые только появляются в рубке, а затем исчезают, молчаливые, равнодушные, подтянутые.
Зато тот, другой, прадед Никифор, возникал перед ней быстрый, колючий, весь в ярких красках, с черной бородой, в кумачовой рубахе, похожий на Степана Разина, портрет которого она видела в книге.
— Разбойник был, — убежденно говорила про него бабушка.
И Катю удивляло, что слово «разбойник» она произносит так же, как сказала бы: плотник, маляр, кузнец…
— Разбойник, непутевый… Первый на Волге лоцман, а талант свой в землю зарыл, одним словом… Деда твоего все допрашивал: для чего, мол, люди на свете живут? Все правды доискивался. А кто ее, правду-то, сыскал?
Она строго поджимала губы. Но Катя улавливала на ее лице тень растерянности и недоумения, точно бабушка сама хотела узнать то, что не пришлось узнать деду Никифору.
Катя искала свои собственные слова, чтобы объяснить бабушке, для чего люди на свете живут, но не находила таких слов и говорила то, что привыкла говорить в школе и на пионерском сборе:
— Люди живут на свете для того, чтобы быть полезными обществу.
— Польза пользой, а счастье-то всякому подай… — отвечала бабушка. — А в чем оно, счастье-то? Раньше людям счастье было в богатстве. Каждый к этому стремился, к богатству, значит, для того работали, тужились. А нынче вон куда богатых-то позаслали, и не сыщешь. Вот и спрашивается: для чего люди будут работать? Хлеба ради? Так иной кусок слаще, иной горше. А ежели все время крылья обрезать, так все и остановится…
— Остановится? А как же новые заводы-гиганты, стройки, как колхозы и совхозы и вообще все?.. Вот в Горьком новый автозавод, в Сталинграде — тракторный… Мы с папой пройдем первым рейсом по Волге — и всегда увидим новое.
— На заводах новых я не бывала, — поджимала губы Екатерина Артамоновна, — и сказать не могу. А насчет колхозов, так вот он, Голошубинский-то, рядом. Хватает, слава те господи, беспорядков…
— Если бы ты знала цифры, то не говорила бы так! Сейчас наша страна производит всех продуктов в пять раз больше, чем при царском строе.
Некоторое время Екатерина Артамоновна молча шевелила спицами, потом, опустив вязанье на колени, говорила с неожиданной проникновенностью:
— Так ведь я, Катюша, жизнь на одном месте прожила. А Россия-то — она вон какая! Ведь как в старину говорили: что ни город, то норов, что ни деревня, то обычай… А про наших нижегородских так: нижегород — либо вор, либо мот, либо пьяница, либо жена гулявица.
И смеялась, мелко трясясь дородным телом, вытирая платочком выступившие на глазах слезы.
Но слушать ее рассказы о далеких временах, о волжской старине Катя любила. Реальный мир Волги в рассказах бабушки был подернут фантастической дымкой, мешался с легендами, побасенками, преданиями о бурлаках, купцах, лоцманах, которые она хранила в своей цепкой памяти. Катя, сама великолепно знавшая Волгу, для своих лет начитанная и развитая, никогда не поправляла бабушку, не хотела нарушать спокойное и пленительное течение ее речи.