Это было как раз на другой день после того, как белые войска заняли лесообделочный завод, где я служил у большевиков.
Я шёл по заводу и увидел толпу людей, стоявших у ворот. Я подошёл ближе и заглянул на двор. На дворе, несмотря на мороз в двадцать пять градусов, была выстроена в одном белье и без сапог шеренга людей. Они были синие от холода и еле перебирали отмороженными за ночь ногами. В таком виде они провели всю ночь в холодном сарае и теперь над ними шла казнь.
Казнь состояла в том, что какой-то солдатик из белой армии прокалывал животы арестантов штыком. Один из толстых солдат схватил руками штык, воткнутый в живот, и неистово завизжал от боли, приседая на корточках. Другие лежали на снегу в крови и переживали предсмертные судороги, иные уже заснули вечным сном.
Картина была так ужасна, что я чуть не упал в обморок…
Но всего непонятнее и ужаснее было то, что толпа отнюдь не падала в обморок от ужаса, а неистово хохотала, глядя на «смешные» ужимки и прыжки прокалываемых людей…
От этого рассказа профессора меня стало тошнить.
— То, что вы мне рассказали, действительно ужасно. Но скажите, профессор, неужели после всего этого ужаса нам можно говорить о парламенте и даже об Учредительном Собрании? Ведь все эти зверства много хуже, чем бывало в Турции.
И я, припомнив один рассказ знакомого земского начальника, передал его собеседнику.
Один крестьянин украл корову, отвел её в лес и снял с живой скотины шкуру. Когда земский начальник спросил его на суде, как мог он совершить подобное зверство, вор ответил, что с убитой коровы шкуру снять трудно. Тушу пришлось бы переворачивать, что одному не под силу.
Под конец я рассказал профессору все подробности казни бывшего прокурора суда Александра Александровича Гилькова. Гильков с самого начала революции впал в паническое состояние и решил бросить прокуратуру, что ему и удалось. Он получил назначение на должность члена суда в Перми.
Вскоре Пермский суд был разогнан большевиками, и Гилькову с большим трудом удалось получить место конторщика на Мотовиленском заводе. Жизнь потекла тихо и уединённо, но скромного жалованья не хватало. Приходилось постепенно ликвидировать и драгоценности жены, запас которых был невелик. Наконец дошла очередь до столового серебра, из коего осталось всего шесть чайных ложек.
Несмотря на постигшие его материальные лишения, Гильков был рад тому, что избавился от ответственности, связанной с должностью прокурора. Но в одну прекрасную ночь раздался звонок в дверь, и в квартиру ворвались «товарищи» солдаты в поисках оружия. Конечно, оружия, которого и не было, не нашли, но воры-«товарищи» захватили серебряные ложки.
Хозяйка, Александра Алексеевна, была очень огорчена отнятию ложек и хотела отправиться в совдеп с жалобой.
— Что ты, что ты! — воскликнул супруг. — И не вздумай об этом говорить, а благодари Господа Бога, что оставили в живых.
Александра Алексеевна и на другой день не переставала плакать. Видя её огорчение, Александр Александрович предложил проводить супругу в гости к одной дружественной им семье.
— Я зайду за тобой в восемь часов вечера и тогда на минутку загляну к ним. Но к девяти часам мы должны быть дома, ибо с этого часа запрещено выходить на улицу.
Проводив жену и возвращаясь домой, он, проходя сквер, уселся на скамейку, дабы отдохнуть и выкурить папироску.
В это время сквер оцепили солдаты и всех, кто там находился, повели в какое-то казённое здание, кажется, гимназию.
Там их ввели в примитивно устроенное ретирадное место, с большими дырами в общей доске, приказали раздеться и броситься в выгребную яму.
Поднялся невообразимый вопль. Люди, стоя на коленях, умоляли расстрелять их тут же, лишь бы избегнуть этой мучительной смерти, но палачи были неумолимы.
Подкалывая штыками, они заставили их броситься в переполненную отбросами яму.
— Скажите, профессор, можно ли было людям, приветствовавшим революцию, даже подумать о таких невероятных зверствах? За что казнены эти тридцать человек? Казнены так зверски, что прокол животов, о котором вы говорили, совершенно бледнеет перед этим.
Профессор Грум-Гржимайло молчал.
Он провёл у меня целый день, и мы расстались навсегда.
Уже будучи беженцем, я узнал из газет, что профессор принял высокое назначение у большевиков и служил им не за страх, а за совесть.
К чести профессора, приблизительно в 1930 году в газетах появилось сообщение, что на запрос коммунистической власти, сделанный Грум-Гржимайло, указать действительные способы к удешевлению производства металлов, профессор будто бы официально ответил, что удешевление достижимо только тогда, когда коммунисты откажутся от власти.
Ему было предложено взять это заявление обратно. Он не согласился. Тогда его потребовали в Г.П.У., где продержали всего один день. На другое же утро, по возвращении на квартиру, он был найден мёртвым.
Напугался ли профессор угроз Г.П.У. или к нему подослали убийцу? Или, быть может, он покончил жизнь самоубийством?..
ВЕСТИ О ЛЖЕ-АНАСТАСИИ
Настала масленица. В это время или немного раньше в Екатеринбург прибыл знаменитый чешский генерал Гайда и принял командование над нашей армией.
В первые дни мне повидаться с ним не удалось. Про него много говорили, и, надо сказать, больше хорошего, чем дурного.
В то время все комнаты были на учёте. Одну из них я сдал дежурному полковнику при Гайде Николаю Алексеевичу Тюнегову, а в другую пустил судебного следователя по царскому делу Николая Алексеевича Соколова.
Не могу сказать, чтобы следователь произвёл на меня приятное впечатление, но его присутствие вносило много интересного в нашу жизнь. Приходя из суда обычно к вечернему чаю, он рассказывал нам о результатах следствия. Не буду приводить эти рассказы, которые можно найти в изданной им книге и книге генерала Дитерихса.
Соколов частенько жаловался на недостаточно внимательное отношение к делу со стороны министра юстиции Омского правительства и на частый недостаток средств для ведения дела. Также Соколов жаловался на вмешательство в следствие некоторых иностранных генералов, имевшее место, как ему казалось, из желания исказить истину с целью обелить большевиков.
Впрочем, я боюсь настаивать на этой мысли. Соколов не любил говорить точно, изъясняясь намёками, отчего я плохо его понимал. Он был в хороших отношениях и с Верховным Правителем, а особенно с генералом Дитерихсом, о котором отзывался лестно, говоря, что тот много раз оказывал ему незаменимые услуги.
Однако далеко не все относились к Соколову так, как Колчак и Дитерихс. Этому отношению мешала боязнь прослыть монархистом.
Во всяком случае, следователь был уверен в убийстве всей Царской семьи без исключения. Следователь разыскивал всевозможные доказательства убийства, говоря, что этим он борется с возможностью появления самозванцев.
Как-то раз он сказал мне:
— Владимир Петрович, вы помните наш разговор о возможном появлении самозванцев в будущем?
— Как не помнить, конечно, помню.
— Ну так вот, я получил известие из Перми, что туда привезена в больницу какая-то барышня, назвавшая себя великой княжной Анастасией Николаевной.
— Вы поедете туда, конечно?
— Нет, у меня совершенно нет времени, да при этом я убеждён, что Царская семья вся погибла.
В начале 1930-х все газеты были переполнены известиями о появлении Анастасии Николаевны. Будто бы кто-то из великих князей её признал. Большинство же князей и придворных чинов отрицало сходство самозванки с Анастасией Николаевной.
При чтении этих известий я всегда вспоминал мой разговор с Соколовым, и, думаю, он был прав, говоря, что вся Царская семья была перебита. Но ставлю ему в упрёк, что он тогда легкомысленно отнёсся к тому известию и не поехал в Пермь, чтобы лично допросить самозванку.
Находясь уже в Америке, я встретился с приехавшим из Сиэтла полковником А. А. Куренковым, знакомым мне ещё по Екатеринбургу. Я мало его знал, но помню, что он женился на племяннице нотариуса Ардашева. После свадьбы он был с визитом у нас с женой. Затем я встречал его в Чите, и, наконец, теперь он несколько раз заходил ко мне в магазин. Вспоминая прошлое, мы разговорились с ним об убийстве великих князей, брошенных в шахту. А затем разговор перешёл и на самозванку.
— Ведь вы знаете, Владимир Петрович, что при взятии Алапаевска я командовал полком и хорошо знаком с историей убийства великих князей. Могу прибавить и кое-какие данные о спасении великой княжны Анастасии Николаевны. Дело было так. Однажды ко мне пришёл посланец с одной железнодорожной станции, от которой было вёрст пятнадцать до места стоянки моего полка, и передал желание умирающего доктора повидаться со мной, дабы поведать какую-то государственную тайну. К сожалению, в тот день я не мог покинуть полк, но мой адъютант просил разрешения проехать на станцию и снять показания. Это я ему разрешил.
По возвращении адъютант рассказал мне следующее. Он застал врача почти умирающим от сыпняка. Доктор успел сообщить, что в больницу однажды ворвался солдат и, угрожая револьвером, потребовал, чтобы тот оказал помощь больной женщине, находящейся в санях. Доктор вышел и, подойдя к больной, стал расстёгивать её тулуп. На щеке и на груди больной он заметил раны и сказал, что для оказания помощи должен внести её в операционную и раздеть.
Солдат согласился, но потребовал, чтобы доктор сделал это как можно скорее, дав полчаса сроку.
Когда больную, находившуюся в бессознательном состоянии, раздевали, то на ней заметили тонкое дорогое бельё, что говорило о принадлежности к богатой семье.
Не обращая внимания на угрозы солдата, доктор, промыв и перевязав раны, уложил больную на кровать и сказал, что ранее утра отпустить её из больницы не может. Солдату пришлось согласиться. Больная бредила на нескольких языках, что указывало на принадлежность её к интеллигенции. Под утро солдат потребовал выдачи девушки и уехал с ней. Прошло не более получаса, как он вернулся и, держа в руке револьвер, сказал, что как ни жалко, но он должен застрелить доктора как свидетеля этого происшествия. Однако тот убедил его в том, что доктора не имеют права выдавать тай