Великий князь был уверен в конечной победе немцев. Он не верил в мощную помощь Америки и возлагал надежду на восстановление династии Романовых только благодаря немцам.
Сергей Михайлович искренне советовал русской интеллигенции работать с большевиками, чтобы растворить их, невежд, в интеллигентном труде. Так он рассчитывал найти линию примирения, считая, что в методе управления большевиков много общего со старым режимом.
– Точь-в-точь как при Императорском правительстве, но только у большевиков все выходит в более карикатурном виде. То же держимордство, что и прежде, такой же Шемякин суд, такое же взяточничество.
К прошлому режиму Сергей Михайлович относился отрицательно. Заговорили о Пуришкевиче и его выступлении относительно водички Куваки Воейкова, к которой во время войны была проведена ветка железной дороги.
Екатеринбург, март 1918 года
Великий князь Сергей Михайлович в гостиной В.П. Аничкова
Я назвал это выступление Пуришкевича недостаточно проверенным.
– Да почему же вы считаете это выступление недостоверным?
– Да ведь было же опровержение правительства.
– Батюшка, да вы что, верили в правительственные опровержения? Неужели вы думали, что хоть одно опровержение прежних министров Николая, этих негодяев, было правдиво? Ложь, сплошная ложь, та же ложь, что и у большевиков, но только более тонкая, не такая наивная.
По отношению к царю, а особенно к царице он был сдержан в выражениях, но сквозь них просвечивало чувство неприязни к государыне. На мой упрек в том, что в развернувшихся событиях интеллигенция винит великих князей, боявшихся потерять свои права и мешавших государю подписать Конституцию, он горячо уверял, что все они неоднократно упрашивали государя дать свое согласие на принятие Конституции.
– Ведь нас не принимали, нас выселяли из Петрограда, как, например, моего брата Николая Михайловича, за слишком настойчивые советы пойти на уступки, равно как и за советы устранить Распутина.
Сергей Михайлович избегал говорить о Распутине и только раз сказал:
– Не верьте всему, что говорилось о его близости к царице и дочерям. Все это вздор. Такой же вздор и то, что государь – пьяница. Я знаю его с юных лет и могу чем угодно поклясться, что ни разу не видал Николая Александровича пьяным. Да, он пил, но пил весьма умеренно. Все это ложные слухи, распускаемые революционерами с целью дискредитировать царскую семью.
Про возможность воцарения Михаила Александровича Сергей Михайлович говорил, что это будет такое же несчастье для России, как и царствование Николая. Оба были воспитаны Марией Федоровной и Александром III, в таком подчинении родителям и были так изолированы от влияния жизни, что вышли бесхарактерными, безвольными людьми, легко поддающимися чужому влиянию.
Насколько это было уродливое воспитание, вы усмотрите из следующего рассказа.
– К нам в батарею, в лагерь, уже взрослым юношей прислали Михаила Александровича для практического ознакомления со строем и артиллерийской стрельбой. Был он, во-первых, с «гувернанткой», как называли мы кавалерийского полковника, не отпускавшего от себя ни на шаг своего воспитанника. Ведь наследник не только стеснялся разговаривать с офицерством… Нам передали просьбу Михаила Александровича не присутствовать при его обучении стрельбе, и мы все уходили, когда оно начиналось.
Артиллерия была любимым коньком Сергея Михайловича, но мне, профану, не запомнились долгие рассказы, касающиеся этой области.
Помню лишь, что на мой упрек в том, что он в Карпатах как начальник артиллерии должен был предвидеть нехватку снарядов, великий князь горячо возражал и сваливал всю вину на Николая Николаевича.
– Он давал задания на шесть месяцев войны, и все эти задания мною исполнены в точности. Наконец по этому делу я подал обширную записку государю.
– Ну и что же? – спрашиваю.
– Да то же, что было всегда. Внимательно выслушал, со всем согласился, а затем мнение последнего докладчика одержало верх.
Последний раз я видел государя в Ставке, но о его решении отречься от престола осведомлен не был. Узнал я об этом от Алексеева, который до конца моего пребывания в армии относился ко мне хорошо. Особой перемены ко мне штабных генералов я не замечал. После подачи в отставку я жил во дворце моего брата Николая Михайловича. Нам жилось хорошо при Керенском. Никаких вмешательств в нашу жизнь не было. Когда же пришло известие об отречении Михаила, я понял, что все пропало.
Как уверял меня Сергей Михайлович, за отречение высказались Родзянко, Керенский и, кажется, Шингарев. Гучков и Милюков были против.
С воцарением коммунистов великого князя выгнали из дворца, позволив взять самое необходимое, а из мебели – одно кресло и походную кровать, которую он и привез к нам. Выгонял великого князя матрос, который заявил, что «довольно вам пить нашей крови и обкрадывать казну».
Затем матрос потребовал:
– Покажи, где спрятал золото.
Сергей Михайлович показал ему золотые часы.
– Только-то?
И начался обыск. Часы матрос взять не пожелал.
Засим князь поселился совместно со слугой, кажется, у князя Оболенского, но какого именно, не помню.
В комнате великого князя, на письменном столе, было несколько карточек Кшесинской, одна – с ребенком. Ремез говорил мне, что князь ее безумно любит и считает, что ребенок от него. Сам же он никогда и ничего о Кшесинской не говорил.
Думал ли князь, что ему угрожает казнь? Я предполагаю, что нет, ибо на мой совет ему и юным князьям бежать из Екатеринбурга, Сергей Михайлович категорически протестовал.
– Куда я побегу с моими больными ногами, а главное, с моим ростом? Мне деваться некуда, и я больше всего опасаюсь, что нас захотят выкрасть, а потом поймают, и тогда, конечно, расправа будет короткая.
Князь был очень наблюдателен. Так, бывая несколько раз в областном совдепе, который помещался в моей квартире, он заметил в бывшей моей бильярдной комнате заметки роста моих детей, сделанные карандашом, и спрашивал:
– Кто этот Лев, заметка роста которого выше всех?
Я объяснил ему, что это гувернер моего сына Делявинь, офицер французской армии, которого потом мне удалось устроить через друга моей юности Ознобишина в Париж, к графу Игнатьеву.
Сергей Михайлович замечал решительно каждую мелочь, вводимую в форме Красной армии. Даже судейский герб на пуговицах и тот заметил. Кстати, в возможность быстрого восстановления армии великий князь не верил и говорил, что ранее пяти лет этого сделать нельзя.
Постановление о высылке князей в Алапаевск сильно подействовало на Сергея Михайловича, сказавшего на это: «Чувствую: это начало конца». Я успокаивал его как мог и советовал, хорошо зная округ, просить совдеп поместить великих князей на Ирбитский завод, где хороший дом, сад, озеро, а население состоит из бывших государственных крестьян-землепашцев. «Товарищей» там сравнительно мало, а посему в случае нужды князья найдут поддержку большинства.
Незадолго до отъезда Сергей Михайлович просил меня достать для князя Палея денег, о чем я упоминал выше. И я пригласил Палея к себе пообедать, дабы свести его с Агафуровым, согласившимся одолжить князю Палею пять тысяч.
Это был последний вечер, когда у нас был этот милый юноша поэт. К сожалению, мне не пришлось присутствовать на обеде, так как меня вызвали на заседание Культурно-экономического общества, и я описываю его со слов жены и детей.
На мое предложение пригласить Константина Константиновича и Игоря Константиновича Сергей Михайлович ответил отказом. Видимо, он хотел скрыть от них делаемый заем.
К этому обеду удалось достать хинной водки, и князь Палей с удовольствием выпивал рюмочку за рюмочкой, что делало его болтливее и интереснее. После обеда он подсел к роялю. Играл он хорошо, но все больше романсы. Сыграв романс «В голубой далекой спаленке», он, закрыв лицо руками, воскликнул:
– Боже мой, сколько дивных воспоминаний связано у меня с этим красивым романсом во время моего пребывания в Киеве!
Затем читал красивые стихи, кажется, – «В монастыре», – кончающиеся словами: «Там на реке ледоход и весна, а здесь монастырь». Декламировал он неважно, но стихи были красивы. Повторил Палей и фразу, сказанную ранее Константином Константиновичем: «Мы, в сущности, рады нашему изгнанию. По крайней мере, узнаем жизнь и людей, которых, к сожалению, ранее не знали».
Бедные юноши! Как мало они жили, как много перестрадали – и узнали не жизнь, а самую тяжелую и лютую смерть.
После обеда Агафуров, передавший деньги в комнате Сергея Михайловича, удалился. Как раз в этот вечер пришла телеграмма, подписанная, кажется, Свердловым. В телеграмме Сергею Михайловичу отказывалось в его просьбе, адресованной Ленину, об оставлении великих князей в Екатеринбурге.
Старик телеграфист, принесший телеграмму, просил моего сына показать ему великого князя. Сергей Михайлович с охотой вышел в прихожую, а за ним на одной ноге поскакал Палей. Оба они подали руку телеграфисту и этим так его сконфузили, что он ничего не мог говорить, а только низко кланялся. Вернувшись, оба передразнивали телеграфиста. Часов в одиннадцать Палей ушел.
Последние дни
За несколько дней до высылки князей в Алапаевск была привезена из Москвы постригшаяся в монахини великая княгиня Елизавета Федоровна, вдова убитого великого князя Сергея Александровича и родная сестра императрицы. Ее поместили в Атамановских номерах, где стояли и все молодые князья. Ее выслали из монастыря, дав на сборы не более часа. Коммунисты, очевидно, боялись народного волнения, так как Елизавета Федоровна своей благотворительностью и строгой монашеской жизнью приобрела в России большую популярность и любовь народа. Теперь же ее вместе с князьями отправляли в Алапаевск.
Какая странная судьба! В 1914 году Елизавета Федоровна собиралась посетить Алапаевск и старик Рукавишников, польщенный этим визитом, выписал меня для встречи великих княгинь. Тогда объявленная за несколько часов до их приезда мобилизация расстроила это торжество, а ныне вместо торжественной встречи ее ждало в Алапаевске заключение и ужасная смерть.