Сын мой отнюдь не был белоручкой. Наоборот, его руки всегда были вымазаны салом или керосином. Целые дни он возился то с чисткой велосипеда, то с проводкой электричества. В Маргаритине его техническим талантам – полное раздолье. Молодежь собственными силами ставила электрическую станцию, и за этим занятием проводила весь день. Любви же к лошадям, к домашним животным и к сельскому хозяйству у моего сына не оказалось.
Уставал я за работой страшно и с большим трудом, с перерывами, дотягивал за ней до полудня. Убрав свои инструменты, шел в баню и в блаженстве обмывал свое потное тело тепловатой водичкой. Обед казался мне невероятно вкусным, а послеобеденный сон так укреплял меня, что я начинал чувствовать себя богатырем.
День ото дня работать становилось легче. Я не только сам вскапывал свой огород, но впоследствии стал недурным косцом, не отстававшим в работе от крестьян. Правда, работал я не более пяти-шести часов в день с большим обеденным перерывом.
Мой животик совсем пропал, одышка прекратилась. Если и дальше удалось бы заниматься физическим трудом, то я дожил бы до ста лет, год от года молодея, а не старея.
Дней через десять приехала моя жена, Наташа и семья Имшенецких. Жизнь стала еще полнее и, пожалуй, комфортнее. Занимаемый нами чердак казался раем.
Я с женой и дочуркой поместились на антресолях и все мечтали о скорейшем переезде в собственный дом, постройка которого подвигалась чрезвычайно медленно. Вместо нанятых четырех рабочих осталось только двое: один ушел на сельские работы, а плотник Николай, обтесывая бревна, порубил себе ногу. Рана была небольшая, но тем не менее он отпросился в больницу и просил вознаградить его пятьюдесятью рублями.
Как он просил, так я и сделал. Однако вскоре он явился к Имшенецкому в город и попросил прибавки. Тот дал, и в каждый приезд в город происходило новое появление Николая с новыми, все более нахальными требованиями. Пришлось, конечно, ему отказать, несмотря на опасения, что последствия отказа скоро скажутся. Но хозяин заимки Имшенецкий так был уверен в искренности слез и клятв Николая при получении последней суммы, что я успокоился.
Однако мои предчувствия сбылись.
Вылазка в город
Вскоре я получил от Релинга, председателя Комиссии по национализации банков, повестку с предложением прибыть для подписи акта передачи ценностей. Другая повестка, присланная моей матерью, оставшейся в Екатеринбурге, грозила чуть ли не смертной казнью, если мы не представим в указанный срок в распоряжение Красной армии нашу лошадь. После долгих споров мы решили исполнить приказание властей. Это была моя последняя поездка в город.
Моя старая лошадь так плелась, что мы запоздали и подъехали к городу после девяти часов вечера, т. е. после часа, в который был запрещен выход на улицу. Пришлось пробираться на Фетисовскую улицу окольными путями. Нигде ни души. Город весь как бы вымер, и как-то особенно гулко в тишине раздавались удары копыт нашей лошади по каменной мостовой. Экипаж двигался с черепашьей скоростью. Казалось, что мы никогда не доберемся до квартиры. Но вот и Фетисовская, а вот и дом Захарова. Войдя в квартиру, мы обнаружили нежданного гостя – Поклевского-Козелла. Уже несколько суток он приходил к нам ночевать. Из-за опасения ночного ареста Викентий Альфонсович начал страдать бессонницей. В это тяжелое время очень многие, так же, как и Поклевский-Козелл, не ночевали дома, а искали ночлега у своих друзей, по возможности часто меняя место ночевки.
Моя мать рассказала, что уже два раза приходили за лошадью, а один раз спрашивали меня. Помимо этого печник-слесарь приходил предупредить, что меня ищут и его расспрашивали о моем местонахождении. Засим наши друзья Прейсфренды сообщили, что на днях оцепили дачный поселок Шарташ. При обысках у комиссара прочли список подлежащих аресту и расстрелу лиц, вначале которого стояло мое имя и имя моего сына. Все это сильно взвинтило нервы, и как ни устал я от трехчасовой езды, а спалось все же плохо.
Часа в четыре утра раздался звонок. Мы с женой быстро вскочили и начали одеваться. Жена настояла, чтобы я бежал из дому через задний ход. Я сделал вид, что ухожу, а сам спрятался в коридоре, боясь оставить ее одну. Оказалось, ложная тревога. Звонил рассыльный, принесший телеграмму.
Напившись кофе, я в девять часов отправился прямо в Народный банк, где служили почти все мои бывшие коллеги. Едва завидев меня, они начали уговаривать бежать немедля. От них же я узнал, что Чернявский только что выпущен из арестного дома и сидит под домашним арестом.
Все же я решил исполнить свой последний служебный долг и пойти в Комиссию по национализации банков. Акт был составлен грамотно, пришлось лишь сделать оговорку о неправильности приема недвижимости по балансовой стоимости. Покончив с делом, я рискнул посетить Чернявского, с которым, несмотря на его левизну и угодничество большевикам, оставался в неизменно хороших отношениях. Меня мучило любопытство узнать причину его ареста. Я даже задавал себе вопрос, а не был ли арест симуляцией из желания обелить себя в случае освобождения нас чехами.
По дороге в Государственный банк мне встретился Павловский, возвратившийся из отпуска. Он шел к комиссару Чутскаеву.
– Что слышно? – спросил я.
– Вчера получено известие из Москвы, что вскоре будет подана серьезная помощь против чехов. Так что вся эта авантюра, слава Богу, будет скоро ликвидирована.
Я удивился и не смог воздержаться от восклицания:
– Как – слава Богу? Вы что?
– Да, я против этих выступлений – они только озлобляют большевиков.
Я сухо простился с Павловским.
К Чернявскому меня допустили. Он был рад моему приходу и начал жаловаться на большевиков и на отвратительный режим арестного дома, находившегося в ведении ГПУ
– Скажите, Василий Васильевич, откровенно: не по вашей ли просьбе вас арестовали?
– Я так и думал, что вы зададите этот вопрос. Арест был для меня выгоден на случай прихода чехов. Я сидел под арестом при самых отчаянных условиях в доме Злоказова, где в одной комнате содержалось шестнадцать человек. И даже там я думал, как хорошо, что меня арестовали.
– Однако, что вы натворили? За что такая немилость?
– А, видите ли, арестовал меня Войков. Он дал мне знать, что в пять часов начнут вывозить ценности; я и приказал явиться всему штату. Оказывается, он желал произвести вывоз ценностей келейно и страшно на меня за это рассердился. Потом придрался, что я без его разрешения, ввиду эвакуации отделения в Пермь, выдал служащим по двухмесячному окладу.
Простившись с Чернявским, я не рискнул идти домой, а зашел в Северное страховое общество и просидел там до обеденного времени, как мы и сговорились с женой.
Ровно в три я сел за обед, а в четыре, захватив с собой краюху черного хлеба, вместе с кучером, немцем Иоганном, двинулся пешком в обратный путь, в Маргаритино.
Если бы это путешествие мне суждено было проделать двумя месяцами раньше, то я, наверное бы, на него не решился. Но теперь я окреп физически и был уверен, что свободно пройду расстояние в двадцать две версты без особой усталости.
Возвращение в Маргаритино
Погода стояла великолепная, хотя для ходьбы было немного жарковато. Но я утешал себя тем, что часа через два наступит вечерняя прохлада.
Первые четырнадцать верст я прошел бодро, только хотелось пить, поэтому я решил зайти на лесной кордон и попросить молока. В избе я застал молодую хозяйку с довольно интеллигентным лицом. На мою вежливую просьбу продать мне крынку молока я получил резкий отказ.
– Много вас здесь шляется, буржуев. На всех молока не наготовишься.
Пришлось ретироваться. Выхожу на крыльцо и вижу, что мой Иоганн оживленно болтает по-немецки с камрадом. Я недоумеваю, как, каким образом в четырнадцати верстах от города встретились двое военнопленных. Кое-как вступаю в разговор и узнаю, что камрад, собрав группу из восьми военнопленных, решил пешком пуститься в Германию, но несчастному так натер ногу неуклюжий сапог, что он отстал от своих и решил вернуться в Екатеринбург.
Поделившись с ними краюхой хлеба, я уже собрался отправиться в дальнейший путь, как по шоссе подъехал дядюшка Имшенецкого, Ковылин, с сыном. Он возвращался из Маргаритина.
Поздоровавшись, он предложил выпить с ним чаю. Я рассказал ему про строгий прием хозяйки, но он оказался ее знакомым. Потеряв около часа, я все же подкрепил свои силы.
Ковылин приезжал в Маргаритино для того, чтобы предупредить Имшенецких, что им и мне грозит арест. Он настоятельно просил меня не идти по шоссе. Меня могут легко узнать.
Пришлось послушаться благоразумного совета и продолжать путь не по шоссе, а рядом – по довольно извилистой лесной тропинке.
Пройденные четырнадцать верст давали себя знать, и каждый камень или пень, пригодные для сидения, манили к себе.
Тропа, по которой приходилось идти, то отдалялась, то выходила на самое шоссе. Прошло около часа, лес стал редеть, и, выйдя по тропке на шоссе, я очутился как раз против верстового столба с цифрой девятнадцать. Слава Богу, осталось идти до поворота на окольную дорогу всего три версты, с радостью подумал я. И только я полез в карман за трубкой, чтобы закурить, как мое внимание привлекла бричка, едущая шагом саженях в тридцати впереди меня, запряженная прекрасной чистокровной кобылой.
В бричке, спиной ко мне, сидело двое: один – матрос, а другой, судя по кожаной куртке, – комиссар. Оба с винтовками… Кучер обернулся назад и пальцем указал седокам на меня. Лицо кучера показалось мне знакомым, но кто это был, я сразу узнать не мог. Предчувствуя опасность, я повернулся к ним спиной и вновь увидел саженях в пятидесяти едущие из города еще две брички с седоками, вооруженными винтовками. В один миг я сообразил, в чем дело, и припомнил, кем был указавший на меня кучер. Им оказался плотник Николай, успевший сбрить большую черную бороду. Ясно, что едут к нам в Маргаритино.