С каждой неудачей «товарищи» все больше обрушивались на Николая за ложный донос, грозя расправой. Тот сперва из кожи лез, указывая на те места, где могли находиться запретные вещи. Но комиссаров ждало разочарование.
Предложенный ужин совсем размягчил комиссаров, и беседа приняла дружеский характер. Они показали свои мандаты – один на обыск, другой на аресты. Толя рассматривал их оружие. Храбрецы удивлялись тому, что мы живем одни в лесу.
Когда же мы показали им бумаги, гласящие о нашей коммуне, – они выразили сожаление, что потревожили нас обыском. Комиссары делились своими наивными мечтами о будущем социалистическом рае, наивно представляя его в виде огромного, побольше агафуровского, магазина, из которого каждый может брать все, что хочет.
На вопрос Маргариты Викторовны, а кто же будет пополнять убыль в товаре, комиссары самоуверенно отвечали, что для пополнения будут работать фабрики.
– А что же, работать-то фабрики тоже будут даром?
– Нет, за товары они будут получать другие товары.
– Я что-то не пойму. На фабриках, значит, пойдет обмен товарами? Значит, это будет происходить не даром, а в магазины эти же товары будут поступать даром?
– Нет, не даром, – отвечал товарищ. – Это потребителю будут давать даром, а с фабриками будет через банки расплачиваться правительство.
Дальнейшие расспросы становились опасны, ибо «товарищ» начинал раздражаться.
В результате обыска у нас отняли только одно седло, да и то не даром, как полагалось – «из волшебного магазина», а за деньги, которые тут же были внесены под соответствующую расписку.
В сущности, это были добродушные русские парни, которых так много в рядах нашей армии и которые совмещают в себе и русское добродушие, и невероятную жестокость.
И в руках этих дикарей оказалась судьба русского народа.
Я вылез из моего убежища. Под рассказы очевидцев я с наслаждением попивал чаек и закусывал остатками ужина.
Долго во всю глотку вызывали мы отсутствующего Владимира Михайловича и Володю. Наконец, пришли и они, продрогшие, искусанные комарами.
Вскоре из города вернулась моя жена и привезла нам новости, от которых холодела душа…
А в газетах, привезенных женой, я громко прочел следующие строки: «Сегодня ночью, как месть за взятого проклятыми чехами в плен и расстрелянного товарища комиссара Малышева, мы расстреляли из числа заложников двадцать буржуев».
Среди фамилий значилось имя Александра Ивановича Фадеева, великолепного инженера-механика, бывшего управляющего Верх-Исетским округом, инженера-энциклопедиста, великолепно знавшего Урал.
Покойный состоял консультантом нашего банка, был очень хорошим человеком и стоял совершенно в стороне от всякого вмешательства в политику, если не считать его последних выступлений перед комиссариатом просвещения в защиту прав собственности на книги. Миссию он исполнил блестяще. Декрет о сдаче всех книг в общественную библиотеку был отменен.
В этом списке стояли и знакомые мне фамилии секретаря Думы Чистосердова, юриста по образованию, и Мокроносова, управляющего Сисердскими заводами.
Волосы встали дыбом. Что теперь делать?
Правда, после произведенного обыска опасность для нас как будто миновала. Но кто поручится, что к нам не пришлют более энергичных «товарищей» с предписанием не обыска, а просто расстрела…
В лесу
На семейном совете нами было принято позорное решение: сказав дворне, что мы отправляемся на поиски золота, уйти в лес и там дождаться прихода чехов. Женщин решили оставить в усадьбе. Правда, решили отойти в лес на расстояние одной или двух верст, так чтобы мы всегда могли подать помощь. Но решение позорное и, пожалуй, глупое. Утешали себя лишь тем, что в случае криков в усадьбе внезапным нападением мы сумеем защитить жен и перебить гораздо больше негодяев. Уж больно мы боялись за сыновей призывного возраста, которых могли обвинить в дезертирстве и расстрелять.
И, собрав котомки с кое-какими пожитками, мы отправились в лес.
Отойдя от города версты на полторы и выбрав место около скалы из валунов, мы разбили в лесу маленькую палатку.
Стоит ли описывать это глупое, трусливое, бесцельное прозябание в диком лесу без возможности развести вечером костер, чтобы не выдать себя огнем? Не могу до сих пор без досады вспоминать те четыре дня, когда мы с замиранием сердца прислушивались к лаю собак в нашей усадьбе.
Залают собаки – прислушаешься и крадешься к дому, чтобы взглянуть, не висит ли на перилах балкона условная, о призыве на помощь, простыня или скатерть.
Два раза в день к нам приходили дамы и приносили пищу.
Маргаритино и раньше посещалось белогвардейцами, а последнее время молодежь начала заезжать чаще, избрав наш хутор базой для нападения на железную дорогу. Таким образом мы держали связь с готовящейся к восстанию белой молодежью. Из них особой отвагой отличался офицер Юра Мюренберг, убитый впоследствии в войне с красными.
Приезжали и другие офицеры, в большинстве своем выпускники Генштаба. Их приводили к нам на свидание, и здесь на имеющихся у них картах они наносили пункты расположения красных и белых войск.
Кольцо все сужалось.
В городе говорили, что началась паника: «товарищи» обстоятельно принялись за эвакуацию Екатеринбурга. Сердце радовалось, и как-то не верилось, что настанет момент и мы вновь из звериного состояния вернемся в людское.
За время пребывания в лесу голова была совершенно пуста. Даже скуки я не испытывал… Обуяла какая-то лень, и настолько, что иногда я переставал отмахиваться от комаров. Не могу сказать, чтобы время тянулось долго… Вероятно, то же ощущение переживают заключенные в тюрьме.
Но однажды я проснулся от чего-то холодного, мочившего мой бок. Оказывается, шел дождь и вода просочилась под меня. Подвинувшись в нашем шалаше на более сухое место и подложив под себя какую-то тряпку, я старался заснуть. Но сон бежал, и мысли одна мрачнее другой стали приходить в голову. Мне ясно представлялась неизбежность расстрела – ведь расстреляли же Фадеева, Мокроносова, Чистосердова. Почему же судьба должна оберечь мою персону? Почему же всемогущему Богу угодно карать меня и превращать из полноправного гражданина в двуногого зверя, скрывающегося от людей в лесу? Какое преступление совершил я перед моей Родиной, перед русским народом?
Быть может, задавал я себе вопрос, моя вина заключается в том, что я рожден на свет дворянином? Предположим. Но ведь я ни разу не воспользовался дворянскими привилегиями, не имел ни чинов, ни орденов, ибо не служил на государственной службе. Со студенческой скамьи я поступил на службу в банк, где три месяца работал бесплатно. Затем получил скромное местечко на пятьдесят пять рублей в месяц и более четырех лет работал по десять-одиннадцать часов в сутки. Не крал, не убивал. Меня оценили, продвинули вперед и на одиннадцатом году службы назначили управляющим Симбирским отделением нашего банка. Будучи всегда в хороших отношениях со всеми сослуживцами, я был снисходительным начальником. За всю мою долгую службу я никого из моих подчиненных не уволил. Всегда со вниманием относился к их нуждам. Но виноват ли я в том, что, делая карьеру, я обогнал своих сослуживцев и заработок мой дошел до шестидесяти тысяч рублей в год? Ведь, в сущности, и этот служебный успех, и этот огромный заработок до известной степени шли за счет обездоленных людей. Иначе говоря, я нарушил идею равенства. Но можно ли за это карать? В таком случае и сосна, под которой я лежу, тоже виновата в нарушении равенства, отнимая сок у своих соседей и заглушая все кругом. Да и возможно ли равенство людей, когда ни в растительном царстве, ни в мире животных его не существует? Наконец, христианство учит нас, что ни единый волос не падет с головы человека без воли Божьей. Ведь если так, то и инквизиции, и войны, и революции, да и всякое нарушение Заповедей Божьих, идут с Его ведома, с Его указаний…
В чем же состоят ошибки, приведшие человечество не к всеобщей любви и братству, а к всеобщей ненависти? Как можно объяснить вспыхнувшую между христианскими народами Всемирную войну и ныне начавшуюся революцию, в основе которой лежит зависть к сильным и ненависть пролетариата к капиталистам?
Как можно внушить хищнику: «Возлюби ближнего своего, как самого себя»? Не лучше ли проповедовать не любовь, а терпимость: «Не пожелай ближнему своему того, чего себе не желаешь»? Не эта ли упрощенная формула лежит в основе ленинского учения о государственном капитализме? Ведь я сам на съезде управляющих горными округами пришел к заключению, что война настолько разорила и народ, а с ним и банки, что последние не в состоянии прийти на помощь торговле и промышленности. Тогда я предчувствовал наступление хаоса и провал капиталистического строя. Правда, я не мог себе представить, что на смену капиталистического правового строя, основанного на незыблемых началах собственности, придет коммунизм.
Но вот теперь, когда захват власти коммунистами совершился, когда на их стороне вся масса нашего безграмотного народа, – не пора ли призадуматься над этим? И не саботировать и скрываться в лесах, а прийти к ним на помощь в государственном строительстве? А ведь приглашали, сулили большую карьеру… Спаси же себя и горячо любимую семью от нищеты и, быть может, даже казни!..
В сущности, здесь нет борьбы с капиталом. Наоборот, происходит концентрация капитала в правительственных руках, что во много раз увеличивает его силу и, пожалуй, в данный момент представляет собой единственный выход для разоренного войной государства.
Но концентрация капитала в руках правительства неразрывно связана с другим вопросом. Лишь единый капитал является могучим средством для достижения другой цели – «диктатуры пролетариата». А ведь в огромной своей массе пролетариат не только необразован, но и неграмотен. Он обладает клыками, инстинктами хищников, из-за которых немыслимо разумное и честное управление государственным капиталом. Мне хорошо был знаком круг капиталистов. Любил ли я их или ненавидел? Глядя на их алчность и властность, скорее ненавидел, чем любил. Пролетарий, и каждый в отдельности, и в целом, обладает теми же клыками хищника, что и капиталист. Его стремление к собственности, к богатству отнюдь не меньшее, чем у капиталиста. Последний в своих стремлениях к увеличению богатства руководствуется реальными возможностями, здравым смыслом. У пролетариата действует скорее не разум, а инстинкт. Его требования часто неосуществимы. В своих экономических забастовках пролетариат не только предъявляет требования, граничащие с абсурдом, но не считается и с тем обстоятельством, что во всякой забастовке сталкиваются интересы труда и капитала, и всего общества, и всего населения страны. Именно третьей стороне придется расплачиваться, если капиталист вынужден будет пойти на уступки.