За эти дни сообщение с городом было почти прервано, никто из нас не решался туда ехать. Провизию же доставлял молодой чех, служивший у Имшенецкого и охранявший его городской дом. Изредка приезжал его родственник Ковылин навещать своего сына-студента, жившего у нас.
Однажды в город поехал старший сын Имшенецкого, Володя, чтобы достать оружие… Мы ждали его возвращения с интересом и большим волнением.
Приехав на другой день, он сообщил нам потрясающую новость – государь казнен. Об этом вчера под гром аплодисментов возвестил на митинге в театре Голощекин.
Итак, государь казнен без суда по воле Екатеринбургского совдепа. Даже казнить «бывшего тирана», как они называли его, и то не сумели! Не сумели придать его казни то торжественное значение, которым сопровождалась казнь французского Людовика и английской Елизаветы. Боже, как это ужасно, какая бесславная смерть! Но хорошо же офицерство нашей Академии: не сумело похитить императора! Ведь их около восьмисот человек. Допустили казнь почти накануне прихода чехов.
Володя, помимо этих потрясающих новостей, рассказал нам, что в городе паника, все бегут по железной дороге и по шоссе. По дороге в Маргаритино он встретил Юровского на автомобиле. Подтвердил и слухи о разбое каких-то трех братьев с Верх-Исетского завода. На шоссе находили много убитых ими людей.
Слухи о приближении чехов подтверждались. Говорили, что дня через три они будут в Екатеринбурге.
В эти дни явилась к нам партия крестьян и подрядилась косить луга. Началась настоящая деревенская страда. Во мне, как и в Имшенецком, заговорило чувство хозяина, и настолько сильно, что как-то сами собою отменились дежурства на скале.
А грозная туча все ближе надвигалась на наши головы. Десятого июля по старому стилю к нам прискакал наш приятель решетский комиссар и сообщил, что недалеко от Решет прошла сотня казаков. Имшенецкий предложил ему остаться у нас и заключил с ним договор, по коему тот обязывался охранять нас от красных, а мы его от белых.
К вечеру в усадьбу явилась депутация от станционных служащих с просьбой приютить на эти дни своих баб и детей. Все они боялись, что последние поезда с красными войсками захватят баб с собой, как это делалось на последних станциях.
– А если наши семьи будут в безопасности, так мы и сами скроемся в лесах, а если и это не удастся, то соскочим с поезда на первой остановке и прибежим в Маргаритино.
– Смотрите, – говорил я, – охраняйте дорогу, ведущую в Маргаритино. Напугайте комиссаров большой засадой белых, а главное, дайте нам знать. Тогда мы вместе с вашими семьями углубимся в лес.
– Что же, уж так охранять будем, что лучше и не надо.
К вечеру Маргаритино наполнилось плачущими и воющими от страха бабами и детьми. Одна баба-сторожиха «выкинула», и наши дамы всю ночь возились с ней.
То и дело со станции прибегали посланцы с известиями о том, что за станцией «Хрустальная» идут бои. Однако выстрелов слышно не было: расстояние от нас было порядочное – не менее тридцати верст.
Ольгин день
Наконец настало одиннадцатое июля, на которое приходится Ольгин день.
Встал я, по обыкновению, очень рано и, справившись первым делом у железнодорожников, где идут бои, узнал, что «Хрустальная» еще в руках красных.
Утро было чудное. Я стал на своем лугу, поточил косу и с восторгом начал косить сочную, в пояс ростом, густую, стоявшую щетиной траву.
Кто сам не косил, тот не может понять то чувство, которое испытывает косец на своей собственной лужайке! Каждый шаг вперед не утомляет, а подбадривает, азартит. Сколько поэзии, сколько музыки в звеняще-шипящем звуке косы! Джиг, джиг – и ряд за рядом падает, ложась ровными грядами, трава.
Все больше врезаюсь узкой дорожкой в травяную стену. Но вот кончил ряд, пот заливает лицо и шею. Обтираешь пучком сена косу, правишь ее бруском и снова встаешь на работу. Вновь быстро врезаешься в щетинистую траву, расширяя узкий коридорчик сперва в улицу, а затем в целую площадку… Так и не заметил, как подошел Иоганн, ведя под уздцы похудевшую на подножном корму Полканку.
Едва мы принялись за метание стога, как начал накрапывать дождик. Дождь шел при солнце, даря надежду, что скоро погода восстановится. Все же убирать сено было нельзя, да и коса моя расшаталась и требовала небольшого ремонта. Решил возвратиться домой.
Иоганн сел верхом на лошадь, держа грабли в руках, как пику, и поехал впереди, я же с косой на плече следовал за ним. Пересекая рельсы, я заметил стоящий у полустанка поезд. Я так увлекся работой, что и не заметил, как он подошел.
Минут через десять, уже помывшись, я сидел на террасе в ожидании кофе, которым обещала меня угостить именинница Ольга Владимировна. Вышел и сам хозяин. По случаю дня именин дочери Владимир Михайлович разоделся, как никогда, – в красную вышитую рубаху и бархатные шаровары.
По мосту, перекинутому через речонку Северку, я увидел, как идут два «товарища» с винтовками в руках. Матросская форма не оставляла сомнения в том, что это ультракоммунисты.
Сердце мое заныло. Матросы подошли ко мне и спросили, что это за заимка. Я объяснил им, что это сельскохозяйственная коммуна.
Они с недоверием посмотрели на меня.
Завидев «товарищей», Имшенецкий вместе со своим зятем Половиковым схватили грабли и для большей убедительности начали сгребать сено на ближайшей лужайке. Парадные костюмы обоих так не гармонировали с положением коммунара-работника, что мне хотелось послать их к черту.
– А это что у вас здесь строят? – спросили «товарищи».
– Сами видите – избу.
– А там что за народ?
– А крестьяне-косцы убирают сено.
Оба прошли дальше по направлению к строившемуся дому.
Я со страхом подумал, что будет дальше. «Товарищи» остановились около постройки и начали о чем-то расспрашивать плотников. Вдруг я увидел, как из дома вышел глухой плотник Николай и «товарищи», толкая его в шею, велят ему идти к нашему дому. Не дойдя до дома, Николай вырвался, бросился ко мне и начал просить спасти его.
– Идем, идем! – закричали матросы.
– Куда вы его, за что?
– Недалече, шагов на сто, дальше не отведем.
– Да за что же?
– Сам знает за что, а тебе какое дело? Ты кто таков?
– Я, прежде всего, человек и намного старше вас и нахожу по меньшей мере странным, что вы «товарищи» и так относитесь к человеку труда. Это наш полунормальный глухонемой плотник, контуженный на войне. Чем он мог оскорбить вас? Скажите, в чем дело?
– Тебя не спрашивают, так и помалкивай, а то и тебя отведем.
– Не ходи, Николай, – сказал я твердым голосом, опустив руку в карман и ощупывая браунинг.
«Товарищи» смягчились или струсили, уже не настаивая на выдаче Николая. Один из них присел на скамейку, сильно развалившись, другой, став спиной ко мне и поставив ногу на скамью, стал разматывать портянку.
Момент настал подходящий. «Сейчас или никогда, – шептал мне какой-то голос, – подойди и всади пулю в сидящего, а затем в хромого».
Но в это время сидящий заговорил:
– Ну ладно, пусть остается.
И они стали собираться. Но вдруг, заметив провода, проведенные из дома к электрической машине, остановились.
– Дау вас здесь беспроволочный телеграф!
– Какой же беспроволочный, когда это провода для освещения.
– Знаем мы это освещение, это вы белым телеграфируете. Мы вернемся и приведем товарищей. Нас здесь четыреста человек на станции. Живо обыщем и, если кто из вас уйдет, всех расстреляем, а хутор сожжем.
Едва они скрылись, как я начал кричать и махать бутафорскому рабочему в красной шелковой рубашке. Имшенецкий быстро прибежал.
– Владимир Михайлович, настал решающий момент – или вступить в бой, или бежать.
– Но как же быть с женой? Она не побежит. Да и нас-то всего пять человек. Что мы можем сделать? Нет, я остаюсь.
Володя Имшенецкий бросил свой кольт в клевер, за ним полетел и револьвер Владимира Михайловича.
Я тоже было направился к клеверу, но перерешил. Нет, живым без боя в руки не дамся.
– Маруся, – позвал я.
Но она уже с дочерью шла ко мне.
– Сейчас же вместе с Наташей и Толей бегите в лес.
– А ты?
– Я остаюсь.
– Тогда и мы остаемся.
– Я приказываю вам.
– Мы без тебя не уйдем. Бежим с нами.
Что было делать? Тяжело было бросать Имшенецких, но было ясно, что они сопротивляться не будут, а, стало быть, я им пользы принести не могу.
И мы все чуть не рысью пустились в лес. Инстинктивно мы бежали все в том же направлении, где скрывались раньше. Тут вспомнил я о присутствии пяти офицеров и командировал к ним Борю и Толю, дабы просить их присоединиться к нам, если на Маргаритино будет совершено нападение. Ведь нас девять мужчин, из которых пять вооружены винтовками, а четверо браунингами. Этого уже достаточно, чтобы внезапным нападением разбить комиссаров. Но наши гонцы пришли с позорным ответом, что они к нам не присоединятся и просят не подходить к ним, так как мы идем с дамами.
Мы прошли мимо них и, перебравшись через большую болотную прогалину, достигли густого молодого сосняка. Если удастся пробраться этой чащобой сажен на двадцать, то мы станем невидимы и все следы пропадут. Выбрав подходящее место, мы остановились, напряженно слушая, не долетят ли до нас выстрелы из Маргаритина.
А лес таинственно, почти бесшумно шелестел своими ветвями. Какое дело этим гигантам соснам и чащобам до жалких людишек, так бесцеремонно нарушающих их вековечный покой?!
Просидели мы более часа. Имшенецкие решили пойти на разведку.
Минут через двадцать вернулся Боря и сказал, что можно возвращаться, «товарищи» ушли.
Перебивая друг друга, взволнованные от только что пережитых событий, Имшенецкие рассказали нам следующее:
– Едва вы успели скрыться в лесу, как на мосту появились пятнадцать «товарищей», предводимых юным комиссаром-евреем. Шли они с ружьями наперевес. Подойдя к усадьбе, комиссар приказал привести дерзкого плотника Николая. Бедный Николай сперва хотел спрятаться в выгребной яме, но затем совсем обмяк и, видимо, примирился со своей горькой участью. Ко времени вторичного прихода красных он смиренно работал на моей постройке. За ним побежали. Он шел к «товарищам» медленной, расслабленной походкой.