– Ничего, жить можно… Да и много ли мне нужно?
Я дал телеграмму в Кыштым, где стояла тяжелая батарея, в которой служил мой сын, но, вероятно, телеграмма запоздала, и мне не удалось повидаться с сынишкой.
Наконец подъехали к Екатеринбургу. Поезд остановился на каком-то полустанке верстах в восьми от города. Шла дислокация войск, и путь был занят.
Пришлось нанять розвальни у станционного сторожа и, погрузив в них вещи, как свои, так и семи пассажиров, двинуться в двадцатипятиградусный мороз к Екатеринбургу пешком.
Недели через две после моего возвращения в Екатеринбург пожаловал адмирал Колчак.
К этому приезду готовились, и прием адмирала решили устроить в особняке Тулуповой, что на Соборной площади. В нем находились наиболее сильные общественные организации того времени: Биржевой комитет, Культурно-экономическое общество, Союзы горнопромышленников и железнодорожников Урала.
Торгово-промышленный класс решил поднести адмиралу чек в один миллион рублей. Сумма как будто большая, но если перевести его по курсу на золотые рубли, то она вряд ли превышала шестьдесят-семьдесят пять тысяч.
Для подношения чека назначили торжественное заседание, после которого решено было подать легкий завтрак а-ля фуршет.
Мы собрались заблаговременно, и ровно к назначенному часу – в десять утра, не запоздав ни на минуту, в сопровождении небольшой свиты военных и двух телохранителей пожаловал адмирал.
Поздоровавшись со всеми общим поклоном, он занял место за накрытым зеленой скатертью столом, а позади Колчака стали два телохранителя: казак с большой окладистой бородой, одетый в черкеску и высокую папаху, и башкир в национальном красного цвета костюме.
Как мне сказали, оба молодца были преподнесены оренбургскими казаками и башкирами в полную собственность Верховного Правителя России.
Зрелище было красивое, но всего эффектнее изящная фигура самого адмирала Колчака. Особенно выразительны его глаза. Такие глаза мне редко удавалось встречать. В них отражались и ум, и энергия, и благородство.
Начались доклады. От торговопромышленников выступил П.В. Иванов, засим от горнопромышленников – Европеус, а от железнодорожников – Топорнин.
Эти серьезные доклады, несмотря на крайнюю сжатость, длились более двух часов, во время которых Колчак не проронил ни единого слова, напряженно слушая.
Когда выступления кончились, адмирал сказал, что доклады интересны и он возьмет их с собой для детального ответа по всем заинтересованным ведомствам. Однако, он считает возможным вкратце ответить на все три доклада вместе теперь, ибо они имеют общие точки соприкосновения. Благополучное разрешение затронутых вопросов в значительной степени зависит от положения железнодорожного транспорта.
– Вы сами, господа, знаете главную причину расстройства работы транспорта: тяжелая братоубийственная война. Если бы были средства и мы смогли купить подвижной состав, то и тогда не все раны транспорта были бы залечены. Достаточно упомянуть о разрушении мостов и самого железнодорожного полотна… Все сложные проблемы, затронутые в докладах, исходят отсюда.
Существуют претензии иностранцев, и особенно американцев, желающих получить концессию на Сибирскую железную дорогу. Если ее дать, то вряд ли работа транспорта от этого быстро улучшится. А кончится война – тогда мы и сами сумеем справиться с восстановлением работы транспорта. Что же касается обеспечения заводов топливом, то все сводится к решению земельного вопроса. Таковой же должен быть разрешен не мной, а Учредительным собранием. Здесь я могу только предположительно сказать, что невозможно ожидать постановления, которое лишило бы заводы дешевого топлива.
Все это сказано было так просто и в то же время так умно и авторитетно, что я лично и почти все присутствующие остались как от заседания, так и от ответа адмирала в полном восторге.
Зтем Колчаку поднесли чек, после чего всех пригласили к скромному столу, заполненному холодными закусками.
Отъезд адмирала был весьма торжествен. Кортеж состоял из нескольких автомобилей, из коих последний, в котором сидел Колчак, окружал конный конвой. Особенно выделялась красивая фигура принца Кули Мирзы в черкесской форме, стоявшего на предпоследнем автомобиле спиной к шоферу и впившегося глазами в автомобиль Верховного. Сам Кули Мирза принадлежал к персидской династии, состоял в свите его величества покойного государя, а теперь сопровождал Верховного Правителя. Глядя на эту живописную картину, я не сомневался в том, что Колчак займет место Романовых…
Кто мог тогда думать, что он будет казнен и от Омского правительства не останется и следа?..
Профессор Грум-Гржимайло
Приблизительно в эти дни у меня в квартире появился известный профессор металлургии Грум-Гржимайло. Он состоял консультантом Алапаевского округа, и я с ним часто виделся на заседаниях дирекции. Профессор, захваченный большевиками, находился у них на службе несколько месяцев и, конечно, не был назначен по специальности, а строил лесообделочный завод, кажется, на Часовой. Когда же наши войска заняли город, он приехал в Екатеринбург.
Он рассказал мне о своей службе у большевиков, называя их глупыми и наивными детьми.
– Я бы, профессор, прибавил «и злыми детьми».
– Да, – ответил профессор, – с этим добавлением вполне согласен, но при условии еще большего обобщения. Я не могу делить наш простой народ по злости и жестокости на белых и красных. По-моему, жестокость и злобность присущи всему нашему народу в одинаковой степени, вне зависимости от политических воззрений.
– Не знаю, профессор, насколько вы правы… Но то, что мне пришлось видеть самому и слышать от других, говорит о невероятной жестокости именно большевиков.
Я рассказал ему о похоронах девятнадцати интеллигентов, расстрелянных без всяких оснований. Рассказал о семидесяти трупах рабочих Верх-Исетского завода, найденных в подвалах Г.П.У. Рассказал, наконец, во всех подробностях о расстреле Царской семьи и о казни великих князей в Алапаевске.
– Да, все то, что вы поведали мне, ужасно, невероятно жестоко и отвратительно… Но позвольте и мне, справедливости ради, рассказать вам виденное собственными глазами.
Это было как раз на другой день после того, как белые войска заняли лесообделочный завод, где я служил у большевиков.
Я шел по заводу и увидел толпу людей, стоявших у ворот. Я подошел ближе и заглянул на двор. На дворе, несмотря на мороз в двадцать пять градусов, была выстроена в одном белье и без сапог шеренга людей. Они были синие от холода и еле перебирали отмороженными за ночь ногами. В таком виде они провели всю ночь в холодном сарае и теперь над ними шла казнь.
Казнь состояла в том, что какой-то солдатик из белой армии прокалывал животы арестантов штыком. Один из толстых солдат схватил руками штык, воткнутый в живот, и неистово завизжал от боли, приседая на корточках. Другие лежали на снегу в крови и переживали предсмертные судороги, иные уже заснули вечным сном.
Картина была так ужасна, что я чуть не упал в обморок…
Но всего непонятнее и ужаснее было то, что толпа отнюдь не падала в обморок от ужаса, а неистово хохотала, глядя на «смешные» ужимки и прыжки прокалываемых людей…
От этого рассказа профессора меня стало тошнить.
– То, что вы мне рассказали, действительно ужасно. Но скажите, профессор, неужели после всего этого ужаса нам можно говорить о парламенте и даже об Учредительном Собрании? Ведь все эти зверства много хуже, чем бывало в Турции.
И я, припомнив один рассказ знакомого земского начальника, передал его собеседнику.
Один крестьянин украл корову, отвел ее в лес и снял с живой скотины шкуру. Когда земский начальник спросил его на суде, как мог он совершить подобное зверство, вор ответил, что с убитой коровы шкуру снять трудно. Тушу пришлось бы переворачивать, что одному не под силу.
Под конец я рассказал профессору все подробности казни бывшего прокурора суда Александра Александровича Гилькова. Гильков с самого начала революции впал в паническое состояние и решил бросить прокуратуру, что ему и удалось. Он получил назначение на должность члена суда в Перми.
Вскоре Пермский суд разогнали большевики, и Гилькову с большим трудом удалось получить место конторщика на Мотовиленском заводе. Жизнь потекла тихо и уединенно, но скромного жалованья не хватало. Приходилось постепенно ликвидировать и драгоценности жены, запас которых был невелик. Наконец дошла очередь до столового серебра, из которого осталось всего шесть чайных ложек.
Несмотря на постигшие его материальные лишения, Гильков был рад тому, что избавился от ответственности, связанной с должностью прокурора. Но в одну прекрасную ночь раздался звонок в дверь, и в квартиру ворвались «товарищи» солдаты в поисках оружия. Конечно, оружия, не нашли, но воры-«товарищи» захватили серебряные ложки.
Хозяйка, Александра Алексеевна, была очень огорчена отнятию ложек и хотела отправиться в совдеп с жалобой.
– Что ты, что ты! – воскликнул супруг. – И не вздумай об этом говорить, а благодари Господа Бога, что оставили в живых.
Александра Алексеевна и на другой день не переставала плакать. Видя ее огорчение, Александр Александрович предложил проводить супругу в гости к одной дружественной им семье.
– Я зайду за тобой в восемь часов вечера и тогда на минутку загляну к ним. Но к девяти часам мы должны быть дома, ибо с этого часа запрещено выходить на улицу.
Проводив жену и возвращаясь домой, он, проходя сквер, уселся на скамейку, дабы отдохнуть и выкурить папироску.
В это время сквер оцепили солдаты и всех, кто там находился, повели в какое-то казенное здание, кажется, гимназию.
Там их ввели в примитивно устроенное ретирадное место, с большими дырами в общей доске, приказали раздеться и броситься в выгребную яму.
Поднялся невообразимый вопль. Люди, стоя на коленях, умоляли расстрелять их тут же, лишь бы избегнуть этой мучительной смерти, но палачи были неумолимы.