Часов в двенадцать мы ложились спать и спали мирным сном до шести утра.
Стояла дивная осенняя пора. Еще ярко светило солнце. Целительный воздух, плывущий на нас из бесконечных лесов Урала, бодрил путников.
С утра все разбредались: кто на станцию, кто, как я, в ближайший лесок. Бывали дни, когда я набирал порядочное количество ягод и грибов. Вернувшись в теплушку, я заставал всю компанию за утренним кофейком.
Часов в восемь поезд двигался далее. Частенько мы засаживались за преферанс или раскладывание пасьянсов. Бывали и бесконечные разговоры о прошлой жизни, о годах беженства.
Офицеры и юнкера приходили поухаживать за барышнями, в которых в нашей теплушке недостатка не было. Целый день слышались смех, шутки, анекдоты и пение.
Часа в два поезд останавливался, и мы все отправлялись за обедом.
После обеда шло фронтовое обучение юнкеров, и мы любовались их стройной маршировкой.
Казенный обед со временем приедался. Наконец начальство назначило шеф-поваром юнкера Мызникова. Этот способный юноша ухитрялся из той же провизии изготовлять нам приличный по вкусу обед, разнообразя и супы, и жаркое.
И за довольствие это мы платили такие гроши, что я даже не запомнил его стоимость. Кажется, за четверых с меня получили во Владивостоке около пятисот рублей, что в то время вряд ли превышало восемь-десять золотых рублей.
На одной из станций, славившейся сибирским маслом, я взял целый бочонок пуда в три-четыре, кажется, по семь рублей за фунт. Так и привез его во Владивосток, где масло оказалось очень дорого, и мы питались им почти год.
В Красноярске нас догнал офицер Зиновьев, один из ухажеров Наташи, и привел к нам знакомую по Симбирску, очень уважаемую даму Марию Алексеевну Языкову вместе с Надеждой Николаевной Беляковой.
Приехал повидаться со мной и бывший управляющий Симбирским отделением нашего банка милый старичок Домаскин, которому из-за отсутствия помещения все не удавалось открыть комиссионерство банка.
Как раз в это время зашел в нашу теплушку и Владимир Михайлович Имшенецкий.
Из разговора выяснилось, что стоимость золота здесь поднялась и за золотник охотно платили двести рублей сибирскими. А при отъезде из Екатеринбурга его цена составляла девяносто рублей.
Оказалось, что Имшенецкий везет с собой слиток в двадцать фунтов.
Услышав о цене, он начал просить Домаскина продать кому-нибудь его золото, а вырученные деньги перевести в Иркутск.
– Могу ли я, Владимир Петрович, доверить этот слиток вашему управляющему?
– О, без сомнения, слиток не пропадет. И деньги вам будут переведены.
Весь разговор происходил у нас в вагоне в присутствии двенадцати-пятнадцати человек.
Имшенецкий принес свой слиток и передал его Домаскину под расписку, и мы втроем пошли провожать старика, неся тяжелый слиток.
Когда же мы зашли за стоящий около нас поезд, я сказал Имшенецкому:
– Берите ваш слиток обратно, а через десять дней мы будем в Иркутске, и вы продадите его много дороже. Теперь же вернитесь в свою теплушку, пронесите слиток незаметно и спрячьте его от посторонних глаз.
Так мы и сделали. В Иркутске за золото уже платили по четыреста рублей за золотник. Так я спас моему бывшему компаньону половину его состояния.
Не доезжая до Иркутска, на одной из долгих остановок, пропала наша собака Трамсик, которую мы везли с собой. Пропажа обнаружилась к вечеру перед самым отходом поезда. Я обежал все стоящие составы. Звал собачонку, опрашивал пассажиров, но никто ее не видел. Жалко мне было Трамсика до чрезвычайности, и я решил остаться в том станционном городке.
Зиновьев решил меня сопровождать. Едва ушел наш поезд, как разразилась сильная гроза и хлынул проливной Дождь.
Мы заняли на станции столик, заказали скромный ужин, несколько бутылок пива и решили коротать ночь.
Нельзя сказать, чтобы было весело. К тому же мерещилась опасность, отстав от своих, попасть в руки красных.
Партизанские отряды шалили около полотна железной дороги.
Усталость взяла вверх, и мы, поминутно просыпаясь, дремали, облокотясь на стол. Когда же стало светать, решили начать поиски Трамсика. Дождь, шедший всю ночь, перестал, но улицы без тротуаров превратились в стоячее болото. Так я впервые понял значение смазных сапог. Взятые по настоянию жены калоши увязали в грязи и спадали с ног. Я их снял, положил около крылечка первого попавшегося дома, засучил штаны и, погрузившись по щиколотку в грязь, путешествовал по городу, прислушиваясь к лаю собак. Мы обошли весь городок, но Трамсика не нашли. Пришлось вернуться на вокзал, смыть грязь с сапог и калош и с мокрыми ногами приняться за яичницу, предварительно – как предохранительное средство от простуды – выпив несколько рюмок водки. Так и пропал мой верный друг Трамсик.
Тоскливо тянулось время до трех часов дня, когда подошел пассажирский поезд, на котором мы к вечеру нагнали наш эшелон.
Кое-кто из пассажиров нашего вагона, ехавшего из Омска, подтверждал слухи об удачном выступлении омских казаков под командованием атамана Иванова-Ринова, но никто не верил в их конечный успех.
На одной из станций полковник Спалатбок снял бани, и мы получили возможность основательно помыться. Мы были в пути уже почти три недели.
Подходил день именин Наташи, и мы решили его отпраздновать честь честью. Юнкера и знакомые офицеры отправились в лес, нарубили молодых березок и украсили ими теплушку как внутри, так и снаружи. Барышни набрали полевых цветов, наплели гирлянды и из них устроили вензель, который и прикрепили над дверями теплушки. Вышло красиво.
В день именин моей дочери поезд подошел к большой станции, и я в сопровождении Наташи отправился за покупками. Городок был приличных размеров. Обойдя его почти весь, мы посидели на деревянном мосту, переброшенном через бурливую речонку, и, встретив еще нескольких пассажиров, начали делать покупки.
В аптеке нашли чернику и гвоздику, что давало возможность приготовить глинтвейн. В лавках нашлись колбасы и консервированные закуски, жена же на станции скупила у баб кур, и все женское население теплушки принялось за стряпню.
Вечером теплушка оказалась переполненной гостями. Два наших столика представляли из себя как большие блюда, наполненные закусками и кушаньями. Но места для тарелок не было, не хватало посуды для питья и еды. Приходилось посуду тут же мыть и пользоваться ею по очереди.
Началось пение. Ядин голос покрывал весь, за дорогу уже спевшийся, хор. Подносили чарочку и хозяевам, и гостям. Веселье продолжилось далеко за полночь.
Дня через два после именин Наташа захворала. Поднялась температура, превысившая к вечеру сорок градусов. Мы с женой смертельно перепугались: не сыпняк ли? Доктора при эшелоне не было. Что делать?
Я начал обходить составы поездов, стоявших на станциях, и, наконец, поздним вечером в чешском эшелоне нашелся врач. Этот доктор оказался профессором и, как мне поведали, был очень хорошим врачом.
Я стал просить его навестить больную дочь. Он тотчас согласился и пришел в нашу теплушку. Внимательно осмотрев больную, он успокоил нас, совершенно откинув версию о сыпняке, и, дав какую-то микстуру собственного изготовления, заявил нам, что к утру температура спадет, а дня через два больная сможет встать.
Едва уговорил я этого милого доктора взять гонорар.
На другой день температура понизилась почти до нормальной, а к вечеру больная прохаживалась по платформе вокзала.
В составе нашего поезда шла теплушка, предназначенная под офицерское собрание. Там офицерство обедало, а по вечерам процветала игра в «шмен-де-фер».
Меня раза два приглашали поиграть, что делал я неохотно. Слишком неравные силы в смысле капитала участвовали в игре. Здесь я мог только проиграть, но не выиграть.
Однако, вопреки всем теориям и здравому смыслу, мне везло, несмотря на мою готовность проиграть любезным хозяевам две-три тысчонки дешевых сибирских рублей.
Так было и в последний раз, когда я посетил ту теплушку. Я делал все, чтобы проиграть. Покупал банк после пяти, шести ударов, ставил несуразные ставки, но, чем выше они были, тем больше я выигрывал, а когда уменьшал ставки, то проигрывал. Наконец настал такой момент, когда все деньги оказались в моих руках, и игра прекратилась.
– Господа, возьмите у меня все, что я выиграл, и будем продолжать игру.
Молодежь согласилась, и я стал проигрывать. Очень скоро весь долг мне погасили, и я даже приплатил, кажется, две тысячи, когда прекратил игру.
Стали закусывать, появилась водочка, и после ряда выслушанных анекдотов я завел разговор на более серьезную тему.
– Господа, вот я еду с вами и любуюсь на муштру юнкеров. Они отлично обучены строю, имеют молодцеватый вид, и я уверен, что, как только пройдут курс практической стрельбы, будут превосходно стрелять. Одного я не знаю, как, вероятно, и вы. Каковы их мысли, каковы политические взгляды? Согласитесь, что именно политика разрушила фронт. А между тем, как раз в ваши отношения к юнкерам революция и опыт пережитого не внесли никаких изменений. Вы так же далеки от юнкеров, не знаете их, как не знали на войне солдат. Но ведь юнкер – не солдат. Через два-три месяца они нацепят на себя офицерские погоны и будут вашими товарищами. Почему же свободное время вы не проводите с ними, а держите себя совершенно обособленно? Ведь именно здесь, в офицерском собрании, за рюмочкой водки и можно узнать, как и о чем думает юнкер.
– Ну, знаете, – возражали собеседники, – это только расшатает нашу дисциплину. Нельзя в военном деле терпеть панибратства.
– Я не говорю о панибратстве на фронте или при исполнении служебных обязанностей. Я говорю о дружбе офицера с солдатом, дающей возможность ближе сойтись, ближе узнать друг друга.
– Вы рассуждаете как штатский человек. Если бы вы были офицером, то поняли бы, что это ни к чему хорошему не приведет. Те из нижних чинов, которым надо скрывать свои убеждения, конечно, их скроют, а вот от вас, может быть, выведают то, что от солдата подчас надо скрыть. Если же случайно и разоткровенничаешься с солдатом под видом дружбы, а солдат офицера выдаст, то начнут офицера считать предателем, шпионом.