Мы уже отнесли вещички в прихожую, когда Толюша подошел к матери и сказал, что у него нет сил расстаться с нами и он решил не ехать и разделить нашу участь.
Бурная радость охватила нас, но мы не знали, что лучше. Сердце говорило одно, а холодный разум подсказывал необходимость воспользоваться случаем и покинуть Владивосток.
Я отправился смотреть на погрузку крейсеров, стоявших в бухте, и наблюдал, как гарды возили на подводах свой скарб. Подводы не имели лошадей, и гарды тянули их сами.
Я постоял с полчаса на пристани в надежде повидать знакомых юношей. Но они были на корабле, и мне не удалось им сказать последнее «прости».
Возвращаясь обратно, я наткнулся на какого-то пожилого субъекта, по облику схожего с мелким лавочником или зажиточным рабочим. Он потрясал в воздухе кулаками в направлении кораблей и неистово ругался.
– Сволочи, – кричал он, – уезжаете! Туда вам и дорога, хоть на дно морское, к самому морскому царю, коли без царя жить не можете. А мы и без вас проживем. Скоро сам товарищ Ленин к нам сюда пожалует. Хоть бы одним глазочком мне на него живого поглядеть, на нашего народного избавителя от всей этой сволочи.
Что за злоба дышала в этом человеке? Неужели он в самом деле верил, что коммунизм даст ему земной рай? Возможность воцарения коммунизма надолго казалась мне сомнительной. Ничего, кроме горя, он народу не принесет. Пройдет лихолетье, успокоится бунт народный, и вновь придется перестраивать Россию на капиталистический лад. А с другой стороны, что-то шептало мне: «Силен и страшен капитал, но если к силе его прибавить еще и силу штыка, то борьба с ним станет немыслима, и сбить его голыми руками народу будет невозможно». Зато, утешал я себя, штыки солдат могут обернуться против угнетателей… Но для этого нужно долгое время, а пока что надо крепко подумать, как спасти себя и семью от этой злобы народной. Ведь в России нет теперь и клочка земли, где можно приклонить свою голову. Настанет время, когда уйдут интервенты и Владивосток займут красные войска. Что тогда делать, куда деваться? Бежать за границу? На какие же средства мы будем жить? С другой стороны, плохо верится, чтобы японцы покинули Приморье. Их острова переполнены до чрезвычайности, им нужна новая территория, и они не только не уйдут, но захватят большую часть российской земли. Говорят, работать с ними невозможно…
Вероятнее всего, думал я, придется купить здесь землицу и, опростившись, начать жить от трудов рук своих. И с этими мыслями я вернулся домой.
Сон Наташи
На другой день, в воскресенье, я встал, по обыкновению, рано, поставил самовар, сварил кофе и прошел в комнату жены и Наташи, откуда слышались голоса.
– В чем дело? – спросил я плачущую дочурку.
– Ох, папочка, какой ужасный сон я видела. Что-то должно случиться…
– Да полно, девочка: нельзя же, в самом деле, верить в сны.
– Нет, папа, я так ясно видела этот ужасный сон. Чувствую, что он сбудется.
– Ну, расскажи мне сон, – сказал я, присаживаясь на кровать.
– Папочка, я видела явственно, как с гор спускается страшная толпа народа с красными бантами и знаменами. Толпа несла большой гроб, и когда гроб поравнялся с нашим домом, то в покойнике я узнала Колчака. Вдруг он сел в гробу и указал мне рукой назад, к Первой Речке, и я проснулась.
– Наташенька, – говорил я, – есть примета, что праздничный сон до обеда недействителен.
Но дочь не унималась и плакала.
Я вышел из комнаты и в раздумье направился к двери, ведущей на балкон.
На улице происходило что-то странное. Китайские кули, шедшие и ехавшие по направлению к Первой Речке, вдруг стали останавливать подводы, а затем, повернув лошадей в обратную сторону, вскачь помчались под горку к Светланке. Пешеходы тоже побежали назад. Улица опустела. Мелкие китайские лавочники стали закрывать двери и окна ставнями. Я недоумевал. Однако вскоре из-под горы от Первой Речки показалась толпа с красными флагами и бантами. Толпа росла, и послышалось пение «Интернационала». Среди толпы шли и вооруженные винтовками люди в обтрепанных шинелях и тоже с красными бантами. Как потом я узнал, это были партизаны Шевченко.
Я бросился к спящим в коридоре юнкерам. Юноши с ужасом глядели на многотысячную толпу. В русло этой толпы вливалась и другая. Шествие было внушительное. Сердце заныло от дурных предчувствий.
– Наташенька, сон в руку! – крикнул я в комнату дам.
Зачем, думалось мне, Толюша остался с нами, зачем он не уехал с гардами?
После переворота
Когда собралась вся семья, началось совещание, что же нам делать.
Бежать некуда. Защиты из-за отъезда гардов никакой.
– Одно нужно сделать, – сказал я юнкерам, – сейчас же спрятать оружие и переодеться в штатское платье.
– Но где его взять?
– У Толюши платье есть, вам же я дам свое.
Но мое платье было им непомерно велико.
– В таком случае сейчас же срежьте погоны.
Но молодежь заупрямилась.
– Погоны мы не снимем, – заявили они, – а оружие спрячем на чердаке, дабы его можно было достать в критическую минуту.
– Нет уж, прячьте его так, чтобы не смогли разыскать. О сопротивлении не может быть и речи. Нельзя втроем сопротивляться тысячам.
С этим гарды согласились, но погоны не сняли.
Весь день моя семья сидела дома и никуда не выходила, за исключением меня, отправившегося на рекогносцировку. Я дошел до переполненной народом Светланки. Куда девались нарядные платья дам? Все как-то в один день обнищали и обносились, но зато всюду бросались в глаза красные банты. Людей без банта я не насчитал и одного десятка. Даже на двух маленьких кадетиках в шинелях без погон виднелось по красненькому бантику.
Вероятно, рука заботливой мамаши, думал я, срезала погончики и украсила грудь мальчиков красными ленточками.
По Светланке носились грузовики, переполненные солдатней и бабами. Слышался писк и визг. Это катание на грузовиках стало характерным явлением, как только власть переходила к коммунистам.
Я прошелся немного по Светланке, но отсутствие красного банта на шубе так выделяло меня, что я решил возвратиться домой. Вечером к нам пришли Рудневы, и Сергей Петрович сообщил о бегстве генерала Розанова. Елизавета Александровна волновалась за судьбу своего сына Шуры, не приехавшего из Раздольного в отпуск. Что-то с ним случилось. Юнкера без боя в руки красным не дадутся.
Мы долго советовались с Сергеем Петровичем, что предпринять. В конце концов решили завтра же отправиться к сербскому послу и просить его доставить наши семьи в Сербию, а если он в этом откажет, то обратиться к японскому командованию.
С момента переворота большую роль в нашей жизни стал играть матрос Петя Зотов, наш симбирский знакомый. Он не уехал с гардами и часто приходил на побывку к Рудневым. Он приносил с собой политические новости, всегда запугивая нас и рассказывая самые страшные вещи.
Мне всегда казалось, что Зотов стоит во главе матросского комитета и все постановления принимаются не без его участия.
Однажды он сообщил нам, что через три-четыре дня назначена Варфоломеевская ночь, во время которой решено перерезать всех «буржуев» и беженцев. Эти известия еще больше подтолкнули меня с Рудневым к решению покинуть Владивосток.
Когда же настала ночь и юнкера уснули, я под влиянием зотовских сообщений собрал их мундирчики и шинели, а жена, плача, срезала с них ножницами погоны.
На другой день молодежь выразила неудовольствие самочинному поступку жены. Но каждый в отдельности был рад, что без погон ему не придется защищать «честь мундира».
Сделав утром рекогносцировку, я вернулся домой с успокоительным известием, передав содержание только что расклеенных на улице афиш. В них сообщалось, что после бегства генерала Розанова, похитившего часть казенных денег, вся верховная власть перешла к местному земству, во главе которого стоял Медведев, эсер по убеждениям. В этих же объявлениях содержалось обращение к офицерству и юнкерам. Им предлагалось снять погоны и гарантировалась жизнь.
Заявления новой власти до известной степени успокоили нас.
Возможно, само земство было коммунистического направления. Японское командование в лице генерала Оя неоднократно заявляло, что не потерпит в Приморье насаждения коммунизма.
Молодежь побежала читать афиши, а мы с Рудневым, верные вчерашнему соглашению, отправились к сербскому послу. Посол жил на одной из горных улиц, в скромном деревянном домике, и принял нас любезно. Это был красивый, рослый молодой человек, лет тридцати пяти. После признания Сербией правительства Колчака посол направился в Омск. Но неопределенность в положении Омского правительства заставила посла принять выжидательную позицию.
Мы представились и попросили дать возможность пробраться в Сербию.
– В Екатеринбурге, – сказал я, – моя семья оказывала посильную помощь сестре вашего короля, Елене Петровне. Прошу ныне оказать гостеприимство нам.
Посол внимательно выслушал рассказ о пребывании у меня великих князей и об аресте Елены Петровны. После этого посол сказал, что великая княгиня теперь находится в Сербии и вряд ли он может рассчитывать на ее помощь. Сербы очень демократичны, и положение родственников короля не имеет того значения, каковое было у родственников русского царя – великих князей. Елена Петровна в Сербии только сербская гражданка.
– Я не отказываю вам в гостеприимстве нашей страны и не только выдам вам визы, но и поспособствую, если не даровому, то удешевленному проезду на чехословацких кораблях. Но я наотрез отказываюсь содействовать побегу ваших сыновей – офицеров армии. Это не моя задача. Мы предприняли все меры к доставлению последних в Россию.
Такое заявление посла привело меня к решению поблагодарить его за внимание, но от предложения отказаться.
От сербского посла мы отправились в Японский штаб.
Нас приняли, но менее любезно. Ожидая в прихожей, мы заметили русских офицеров, находившихся под охраной японского командования.