Долго ждать не пришлось, и нас ввели в кабинет начальника по фамилии Ватангбе. Был он в чине майора и хорошо владел русским языком.
Мы изложили просьбу о вывозе наших семей в Японию.
Рассматривая наши визитные карточки, он обратился к Рудневу с вопросом: «Не бывший ли вы московский городской голова?»
Руднев ответил отрицательно, сказав, что последний раз в Москве он был в качестве делегата от Симбирской губернии на выборах патриарха Тихона. Японец очень заинтересовался этим и начал расспрашивать Руднева о построении церковной власти в России.
Наконец Ватангбе обратился ко мне:
– Скажите, а вы кто?
– Я бывший управляющий Волжско-Камским коммерческим банком в Екатеринбурге, ныне член дирекции того же банка, член Совета министра финансов Омского правительства и бывший член правления Алапаевского горного округа.
– Так-с, – засюсюкал японец, – очень, очень приятно познакомиться. Я хотел бы знать: почему, не принимая участия в борьбе против большевиков, вы все же желаете покинуть вашу Родину?
– Во-первых, потому, что я уже находился под властью коммунистов в Екатеринбурге и не желаю опять подпасть под эту власть. Во-вторых, я имел честь принимать у себя великого князя Сергея Михайловича, за что заочно приговорен к расстрелу. В-третьих, когда чехи взяли Екатеринбург, меня избрали председателем праздника, устраивавшегося в честь чешских войск. Поэтому я и думаю, что мне не миновать ни тюрьмы, ни расстрела.
Японец задумался.
– Хорошо, – сказал он, – если вас захотят арестовать, то дайте нам знать. Мы обещаем подать вам помощь, а чтобы быть более уверенным в этом, я дам визитные карточки с этой надписью. Она гласит, что во всякое время, когда вы или ваша семья сюда явитесь, вы будете здесь приняты.
Мы поблагодарили японского офицера и, идя домой, пришли к заключению, что вряд ли это обещание будет сдержано. Когда придут арестовывать, то бежать в Японский штаб будет уже поздно. Но кое-какая надежда все же теплилась, а, как известно, утопающий и за соломинку хватается.
Наши юнкера тем временем осмелели, и держать их под домашним арестом стало трудно.
Вскоре явился из Раздольного Шура Грязнов. Он поведал нам историю, пережитую училищем и подтвержденную показаниями других юнкеров. Последнее обстоятельство особенно важно ввиду привычки Грязнова к преувеличениям и искажению истины.
Когда весть о бегстве Розанова и о переходе власти к коммунистам достигла училища, все начальство во главе с Герц-Виноградским заперлось в офицерском флигеле.
Вскоре Девятый полк, стоявший в Раздольном, решил обезоружить юнкеров. Дежурным офицером по училищу оказался храбрый серб Дмитрович. Он, увидя приближающиеся цепи пехоты, вызвал юнкеров к стоящей у крыльца батарее и скомандовал зарядить пушки картечью. Солдатня, увидев эти приготовления, попятилась и ушла в свои казармы.
После этого начальство решило двинуться всем училищем в конном строю во Владивосток. Оказалось, что в цейхгаузах много белья и пожертвованного американцами и японцами обмундирования, в то время как юнкера вшивели в грязном белье. Все заграничное добро пришлось бросить. По прибытии во Владивосток начальника училища посадили в тюрьму. Пятого февраля состоялось производство в офицеры, с чем юнкеров поздравил председатель Земского правительства Медведев.
Сына зачислили на службу в Артиллерийское управление, после чего мы вздохнули несколько свободнее. Авось гроза пройдет и нас не тронут. Однако последующие события вновь внушали опасения. Первым арестованным из наших знакомых оказался Николай Иванович Сахаров. Тот самый Коля Сахаров, который в Симбирске в день окончания гимназии с золотой медалью отправился с семью эсерами в Ундоры грабить почту. Их схватили. Сахарова как несовершеннолетнего посадили в тюрьму на пять лет, а товарищей по соучастию в преступлении повесили.
Сахаров, совершенно переменивший политические воззрения и ставший ярым поклонником капиталистического строя, поступил на службу в Министерство финансов в Омске, где мы и возобновили знакомство. Незадолго до падения власти Колчака он был послан во Владивосток на смену уехавшему к Семенову Сергею Федоровичу Злоказову, состоявшему управляющим Комитетом по ввозу и вывозу.
Вскоре после его ареста, встревожившего меня, я, качая воду из колодца, узнал еще более неприятную новость. Жильцы передавали, что сейчас идет обыск у нашего домохозяина Александра Александровича Сызранского.
Большинство жильцов хозяина не любили. Причина – мелочность характера, выражавшаяся главным образом в запрете жильцам пользоваться колодцем, который всегда запирался на ключ. Мне он никогда не отказывал, но приходилось самому ходить на третий этаж флигеля за ключом. Когда же я начинал качать воду, со всех сторон сбегались жильцы, которым запрещалось пользоваться водой. Я же, не признавая запретов, терпеливо ждал, пока жильцы заполняли ведра.
Эти мелочи привели к тому, что известие об обыске жильцов обрадовало, и они высказывали пожелания, чтобы домохозяина арестовали.
– Как вам не совестно, господа, так радоваться его несчастью. Совсем не так сладко сидеть в тюрьме в ожидании возможного расстрела.
– Так ему и надо! По крайней мере, не будем сидеть без воды.
Обыск продолжался чрезвычайно долго. Затем он продолжился и в тех двух комнатах, что изображали контору Союза земств и городов, в которой за все наше пребывание во Владивостоке никогда не было работы.
Наши комнаты отделялись тонкой перегородкой, и мы хорошо слышали сам обыск.
Сызранский был утомлен допросом и отвечал еле слышным голосом.
Я запер двери в нашу квартиру. Мы с женой хорошо запрятали ценности и все то, что могло подвергнуться конфискации, вплоть до моих мемуаров. Загасив огонь, мы улеглись, несмотря на ранний час, в постели.
Время тянулось медленно. Часов в одиннадцать обыск стал подходить к концу, и послышался стук в нашу дверь.
– Кто там? – спросил я.
– Именем закона прошу отпереть, – послышался ответ. – С вами говорит товарищ такой-то, член Следственной комиссии особого назначения.
Я отпер дверь. «Товарищ» прошел в комнату дам и стал опечатывать дверь, ведущую в Союз.
Я запротестовал, говоря, что не могу быть ответственен за эту печать, ибо дверь не заперта и ее легко открыть с другой стороны.
«Товарищ» заявил, что я отвечу, если печать будет сломана. Я тотчас настрочил на машинке заявление и сдал его следователю под расписку.
Когда я вошел с этим заявлением в комнату Союза, Сызранский стоял уже в шубе и шапке. Я поздоровался и спросил сочувственным тоном, как дела.
– Да уж хуже и придумать нельзя… Видите, везут на расстрел.
– Как вы смеете говорить такие вещи? – воскликнул «товарищ». – Мы вам припомним эти слова.
Сызранский, подталкиваемый двумя стражниками, начал спускаться с лестницы.
Я же, вернувшись к себе, долго не мог заснуть, оценивая шансы возможного ареста.
«Если Сызранского, земского деятеля, арестовали, то, как только узнают, что я чиновник четвертого класса Омского правительства, дойдет очередь и до меня», – вновь тревожно застучало мое сердце.
Через несколько дней Толюша, гуляя по Светланке, встретил знакомого еще по Екатеринбургу офицера, Льва Львовича Николаевского, и затащил его к нам. Мы были обрадованы увидеть старого знакомого. Оказалось, что из Екатеринбурга его отправили на французский фронт, где он принимал участие в боях против немцев. После того, как наши войска взбунтовались, Николаевский перешел на службу во французскую армию. Пройдя обучение в авиационной школе, стал авиатором в Африке. Там Николаевский успешно служил, а уже оттуда совершил кругосветное путешествие с намерением поступить в армию адмирала Колчака. В Японии он узнал не только о падении Омского правительства, но и о бегстве Розанова. Тем не менее в компании с Русьеном и Щербаковым Лев Львович отправился во Владивосток.
Командующий войсками Краковецкий причислил их к Штабу войск.
Молодые люди часто приходили к нам по вечерам и разделяли наш скромный ужин.
В их рассказах было много интересного, и время пролетало быстро. Щербаков недурно пел и иногда приносил свои стихи.
Проблема золота
Вскоре во Владивосток приехал Шевари, привезший в чешском эшелоне оставленные нами в Иркутске вещи. При этом наш граммофон с большим количеством пластинок пришлось подарить чехам за провоз вещей. Самое же главное – получить золото из Иркутского отделения нашего банка Шевари не удалось. По его словам, золото сдали в Государственный банк, где его и конфисковали. Так погибла надежда получить принадлежащее мне состояние, равное двенадцати тысячам рублей. О, как упрекал я себя в легкомыслии! Почему я испугался Унгерна и Семенова? Ведь эшелон Артиллерийского училища не осматривали.
Правда, уезжал я из Иркутска в полной уверенности, что через два-три месяца вернусь, а потому предпочел золото с собой не везти и лишний раз не рисковать.
Однако, вскоре я встретился с приехавшим из Омска Сергеем Семеновичем Постниковым, бывшим уполномоченным Омского правительства по управлению Уралом. Вид его был чрезвычайно удрученный. Я зашел к нему в номер, и он рассказал мне удивительную историю, происшедшую с ним у барона Унгерна.
Он ехал с женой и вез с собой пуда два золота и меха. Проводник вагона донес офицерам Унгерна о провозимом золоте. Надо сказать, что вывоз золота был запрещен во время войны еще Императорским правительством, за этим следили таможенные чиновники. Покупка и продажа, как золотой монеты, так и слитков золота не запрещалась. Равным образом не было запрета на вывоз за границу кредитных денег. Поэтому таможенные чиновники в бумажники не заглядывали.
На востоке дело осложнялось тем, что Китайско-Восточная железная дорога прорезала китайские владения. Если бы кто-нибудь вез золото по дороге, идущей через Благовещенск, то он имел право довезти таковое до Владивостока. Это право пресекалось на пограничной станции «Маньчжурия».