Помолвка произошла за ужином.
К вечеру того дня мы пригласили немногочисленных знакомых: Рудневых, Циммерманов, Арцыбашевых. Подали ужин, во время которого я предложил выпить по бокалу вина за здоровье жениха и невесты.
Начались обычные в подобных случаях тосты и пожелания. Вечер прошел весело и оживленно.
Однако то обстоятельство, что Лев Львович со своей особой манерой шутить, при которой было трудно разобраться, шутит ли он или говорит серьезно, неоднократно хвалил большевиков, заставляло Рудневых быть с ним осторожными. И на вечере произошла характерная для того времени история.
Мой сослуживец по банку Александр Федорович Циммерман произнес милый тост, в котором со свойственным ему ораторским талантом остроумно уронил несколько ядовитых фраз в адрес большевиков. Настало неловкое молчание, после которого Елизавета Александровна Руднева, уведя в другую комнату Циммермана, сказала:
– Будьте осторожней в этом доме, ведь Николаевский и его товарищи – большевики.
Со свадьбой наши нареченные торопились, почему и решили ее устроить 23 мая.
Несмотря на скудность средств, хлопот было много. Целыми днями Наташа с матерью бегали по модисткам и портнихам. Наконец настал и день свадьбы. Мы украсили, насколько могли, нашу небольшую квартирку.
Особенно, помню, много возни было с установкой столов. Гостей пригласили сорок человек, а места не хватало. Но голь на выдумки хитра. Мы поставили стол поближе к стене, у которой вместо стульев стояли сундуки, накрытые разными гардинами, и затем к нему с обеих сторон придвинули узкие столики, взятые из кофейной. К нашей радости, все приглашенные разместились в одной комнате. Сервировка была привезена еще из Иркутска. Стены комнаты очень остроумно раскрасила Е.А. Руднева, прибив на небольшом расстоянии друг от друга плоские жестянки из-под китайской водки. В них налили воду и поставили цветы.
Вся комната превратилась в беседку из цветов. Преобладали белая сирень и черемуха.
Ни обеда, ни завтрака мы сделать не могли, сервировали чай с тартинками и заготовили в большом количестве крюшон, который так вкусно умел готовить Толюша.
На свадьбу шаферами приглашены Русьян и Щербаков – к жениху, а Толя и Шаравьев – к невесте. Все четверо носили аксельбанты, что делало обряд венчания парадным. К тому же генерал Болдырев и начальник его Штаба Антонович любезно уступили свои автомобили, что было совсем шиком.
Венчание совершалось утром в университетской церкви, куда против обычая проехал и я с женой. Хор певчих был великолепен и тронул меня до глубины души. Дома встретили молодых, как водится, благословением образом и хлебом-солью, а затем принялись за классический холодный крюшон.
Молодежь сильно подвыпила, говорилось много тостов, хороших слов и пожеланий.
Но я был настроен далеко не весело. Грустно расстаться с дочуркой, да еще при таких исключительно скверных обстоятельствах – неустойчивости политического положения, материальной нестабильности и полной необеспеченности завтрашнего дня. Тяжелое настроение внезапно вылилось в моей небольшой речи, которую совершенно неожиданно для себя я закончил почти слезами, чувствуя от этого себя виноватым перед дочуркой.
Часов в пять вечера молодые в сопровождении шаферов выехали на двух автомобилях на дачу Липарских, где нам удалось нанять для молодых хорошенькую комнату, общими силами уютно меблированную.
Гости, не исключая генералов Болдырева и Антоновича, засиделись далеко за полночь.
На следующий день особенно остро почувствовалось наше одиночество. Настало время, семья созрела, и птенцы вылетели на волю, оставив в гнезде лишь нас, стариков.
День был хороший, и я отправился на сопку Орлиное Гнездо, что высилась против наших окон.
Улегшись на землю, смотрел я в бесконечную глубину полного величавого спокойствия неба и горячо молился Всевышнему о том, чтобы выйти из затруднительного положения и найти работу, дабы смочь содержать семью.
Какой величавый вид открывался с этой горы и на прекрасный город, и на причудливые берега многочисленных бухт и заливов, и на бесконечное, местами точно завесой прикрываемое спускавшимися туманами, сверкающее на солнце зеленовато-голубыми волнами море.
Девальвация
Во время семейных хлопот и забот продолжались заседания Банковского комитета.
В назначенный трехдневный срок я исполнил задание и представил в Комитет проект девальвации.
Оставленные при бегстве из Владивостока бумаги лишают возможности подробно остановиться на этом интересном вопросе. У меня нет не только копии проекта, но не сохранился и опубликованный закон о введении новой денежной единицы, приравненной в своей стоимости к нашему гривеннику.
Необходимость девальвации с ясностью диктовалась тем, что Приморье, не имея собственных денег, было наводнено кредитными рублями уже не существующего Омского правительства. Эти деньги прибывали с потоками беженцев и привозились главным образом чешскими эшелонами, которые, как говорили, печатали их в своих типографиях. Немудрено, что их курс упал до двух тысяч-двух тысяч трехсот рублей за иену. В сущности, и эта цена была для них высока. Правительства, выпустившего их, не существовало, а коммунисты, захватившие территорию, их аннулировали.
Становилось непонятным, как можно за эти деньги отдавать товар. В своем проекте я рекомендовал не столько девальвацию, сколько деноминацию, исходя из курса иены, и предупреждал об опасности, таившейся в денежной реформе. Отсутствие новых денежных знаков мелкого достоинства, несомненно, поведет к вздорожанию жизни и внедрит мелкие разменные знаки Японско-Корейского банка, которые водились у японцев в изобилии. И эти мелкие деньги проложат путь иене и вытеснят русский приморский рубль.
Принеся проект в условленный срок в Банковский комитет, я несколько изумился отказом коллег заслушать его. Но вскоре я понял их линию поведения: Комитет опасался за последствия девальвации, одобренной им как учреждением компетентным. На самом деле осведомленность моих коллег по вопросу была чрезвычайно слаба, что я имел возможность наблюдать еще на самарском съезде управляющих банками, где из ста человек только трое имели кое-какое представление о природе кредитных рублей.
Никто и здесь не смог подготовить проект. Мне заявили, что они отказываются от ознакомления с ним и я свободен в своих действиях и могу подать его от себя в Кредитную канцелярию. Срок подачи, назначенный управляющим финансовым ведомством, еще не прошел.
Прямо с заседания мы прошли на митинг по вопросу о девальвации в помещение Земской управы, где я впервые увидел дюжую фигуру Манцветова, директора Кредитной канцелярии, а впоследствии председателя местного парламента, и А.А. Меншикова, занимавшего должность члена Управы и члена Земского областного правительства.
Митинг был чрезвычайно многолюдный и настолько же малоинтересный. Я не досидел до конца, а отправился в Кредитную канцелярию и сдал свой проект под расписку «товарищу» Лукасюку. Подал я его в начале мая. Время шло, и наконец в конце июня меня пригласил министр финансов на заседание по рассмотрению проектов девальвации.
На заседание пригласили и моих коллег по Банковскому комитету. Тут же находились и чиновники Министерства финансов, в числе которых Никифоров, Манцветов и Андреев.
Нас заставили долго ждать, а когда началось заседание, председательствующий заявил, что проект девальвации выработан в окончательной форме и никакого обсуждения поданных проектов не будет, равно как и чтения принятого проекта до его опубликования.
«Для чего же было огород городить?» – подумал я и, недовольный таким отношением к делу, покинул заседание. Посмотрим, как ленинская кухарка справится с задачей, непосильной и нашим прежним губернаторам.
Пятого июля опубликовали закон о девальвации. Около огромных афиш стояли толпы народа, и никто ничего не понимал.
Я, прочитав несколько раз этот шедевр кухаркиной изобретательности, направился к Бейлину, занимавшему должность товарища директора Кредитной канцелярии, для разъяснения некоторых непонятных пунктов закона.
С Бейлиным мы были знакомы еще по Министерству финансов Омского правительства, поэтому принимал он меня охотно и вне очереди.
– Ну, что скажете, Владимир Петрович, про нашу девальвацию? Надеюсь, вы довольны?!
– Я как раз пришел за разъяснениями. Хочу написать в газету критическую статью, но, признаться, не все понимаю.
– Вот тебе на, вы – да не понимаете? Что же вам непонятно?
– Вы выпустили сто пятьдесят миллионов кредитных билетов двадцатипяти– и сторублевого достоинства и производите обмен сибирских денег по двести рублей за один новый рубль, тогда как курс иены сейчас колеблется от двух тысяч двухсот до двух тысяч трехсот рублей.
– Да, совершенно верно. Мы оцениваем наши кредитные рубли по десять золотых копеек. Сами посудите: не можем же мы платить в десять раз больше, чем платят за сибирки японцы?
– Я понимаю, но вот что меня смущает. На новых купюрах уже напечатано прежнее соотношение рубля к весовому золоту. Там черным по белому написано, что один рубль равен 17,424 доли чистого золота. Как же вы просмотрели это важное обстоятельство? Нельзя же за гривенник выдавать золота на один рубль.
– Как так, как же это мы проглядели?
– Для меня это тоже непонятно. Как можно было такую вещь проглядеть? Но помимо этого, вы пишете, что на обеспечение этого выпуска в сто пятьдесят миллионов кредитных гривенников у вас имеется пятьдесят миллионов рублей золота в русской монете.
– Ну да, одна треть стоимости всего выпуска.
– Однако до девальвации по балансам Государственного банка имелось золота на восемьдесят миллионов полноценных рублей. Куда девалось это золото? Надо полагать, что ныне, после девальвации, на обеспечение кредитных гривенников на одну треть золотом вам понадобится лишь пятьдесят миллионов золотых гривенников, не так ли? А вы торжественно указываете, что у вас имеется фонд в пятьдесят миллионов золотых рублей, то есть в десять раз больше, чем требуется. Да, такой роскоши не смог бы себе позволить ни один банк на всем свете.