Каждое утро я являлся к министру финансов и получал две-три тысячи иен. Ровно в полдень начинались биржевые операции. До этого с самого утра члены биржи приносили кредитные рубли и вручали их артельщику, отдавая приказы Циммерману на покупку иен по определенному курсу. Ровно в двенадцать начинались биржевые операции и продолжались всего полчаса. Это короткое время – единственное ограничительное средство для сбережения казенных иен.
Да простит меня Господь за мое откровенное признание в ловкости рук и в тех фокусах, к которым приходилось прибегать ради сохранения курса приморских кредитных рублей.
Работа была очень трудная и сводилась к следующему. Артельщики, быстро сосчитав кредитки, сообщали их общую сумму. Количество полученных иен было известно только мне. Я должен быстро сообразить, насколько будут удовлетворены требования. Если иен достаточно – легко было под конец поднять курс, но если их мало – курс неизбежно падал. Начинал я обычно со вчерашнего курса, предлагая пакеты по сто и более иен. Я называл цену и, не имея покупателей, понижал ее на копейку, потом на две и т. д. Этот аукционный способ требовал поддужного, так как никто в торговлю не вступал, ожидая еще большего понижения. Когда курс подходил к назначенному министром минимуму, я отпивал глоток чая из стоявшего на столе стакана. Это был условный знак моему помощнику Циммерману, чтобы тот купил пакет иен по этому курсу. Он совершал покупку, конечно, на имя той же Кредитной канцелярии, которой принадлежали и иены, но об этом никто не знал. С этого момента члены биржи, боясь, что иен не хватит, вступали в торг, и курс поднимался. Так шло с небольшими колебаниями до тех пор, пока в кассе не истощалась вся наличность принесенных буферок. С этого момента, если оставались иены, опять по условному знаку выступал мой помощник, скупая их для Кредитной же канцелярии, чем курс несколько поднимался. После окончания работы биржи следовал подсчет всех сделок и выводился средний курс, который и вывешивался у ворот дома «Кунста и Альберса» на Светланке, в котором сняли помещение под биржу.
Подходило двадцатое число – день выплаты жалованья правительственным чиновникам. Обычно накануне министр давал крупные суммы на поднятие курса рубля. Один раз он выдал сразу сорок тысяч иен. Курс взлетел вверх, по нему сделали расчет жалованья. А на другой день мне отпустили только тысячу иен, и курс, конечно, понизился. Чиновники оказались в убытке, и началось совершенно справедливое недовольство биржей. Тотчас я подал докладную записку, настаивая на необходимости изменить систему выдачи жалованья, перейдя с месячного расчета на еженедельный, что делало бы курс более равномерным и устойчивым. Но на это предложение последовал отказ. Выдачу иен стали сокращать, и бывали дни, когда мне давали вместо ожидаемых по плану пяти тысяч только пятьсот. Конечно, это привело к падению курса буферных кредиток, и месяца через два они совершенно исчезли с рынка. Взамен стали выдавать мелкое серебро, которое к этому времени японцы вернули нашему правительству в количестве двенадцати миллионов рублей. На поддержку курса серебра правительство ничего не отпускало. Курс вывести по паритету не удалось, он даже упал ниже стоимости содержащегося в серебряном рубле металла и оценивался в пределах тридцати семи-сорока сен за рубль.
В декабре биржу закрыли, и я вновь остался без заработка.
За все пять месяцев действия биржи я заработал четыреста с небольшим иен, на что существовать невозможно. К тому же на бирже у меня украли прекрасную хорьковую шубу, взамен которой Биржевой комитет отдал мне пишущую машинку.
Эта пятимесячная работа маклером дала мне много практических знаний в области эшанжа, и я решил открыть свою меняльную контору. Риск сводился главным образом к плате за помещение. Биржа платила за аренду триста пятьдесят иен в месяц. Из этой суммы фирма «Кунст и Альберс» не скинула мне ни одной сены. Я оставил помещение за собой и стал хлопотать в Кредитной канцелярии о разрешении открыть меняльную контору. Но ответ затягивался, а помещение обходилось каждый день в двенадцать иен. Придя в канцелярию, я стал ругаться.
– Во Владивостоке действует более пятидесяти меняльных японских лавок и более ста китайских – и ни одной русской! Что же прикажете делать, принять китайское подданство, что ли?
Это подействовало, и к 1 января 1921 года я открыл собственное дело.
Осенью, в конце сентября 1920 г., моему зятю и сыну удалось выхлопотать казенную квартиру.
Квартира, не из важных, помещалась в одноэтажном каменном доме, была сыровата и грязна, но вмещала в себя пять небольших комнат, что достаточно для нашей семьи в шесть человек.
Но в декабре и зять, и сын ушли в отставку, и мы все трое остались без заработка, да и квартиру должны были очистить в месячный срок. Только одна Наташа бегала по своим урокам. Наступило тяжелое время.
За период пребывания во Владивостоке припоминаю курьезный случай. У нас служил повар-китаец. Старик еще носил длинную косу, что указывало на консервативность его взглядов и давало некоторую гарантию его честности. Под влиянием китайской революции нравы у китайцев изменились так же сильно, как и у нас. И прекрасная в прежние времена китайская прислуга стала хулиганить. Однажды под утро я был разбужен поваром.
– Вставайте, капитана, к нам забрался хунхуза.
Я, быстро одевшись, прошел в кухню, захватив с собой браунинг.
Повар указал мне на сломанный замок у входных дверей. Выяснилось, что хунхуза ничего не успел украсть, ибо был пойман поваром.
– Где же он?
– Хунхуза на дворе, – ответил повар.
Я, опасаясь нападения, с браунингом в руке вышел на двор. Посреди небольшого двора стоял высокий фонарный столб, у которого стоял хунхуза. Ничего страшного в нем не оказалось. Когда я к нему подошел, то заметил, что руки его связаны и привязаны к столбу, но связаны мочальной веревкой. Если бы вор сделал малейшее движение, мочалка порвалась бы.
– Послушай, Василий, зачем ты связал его этой мочалкой? Ведь разорвать ее ровно ничего не стоит.
– А потому, капитана, что рвать нельзя. Хунхуза не может разорвать, раз он попался и ему связали руки.
Что за странный народ, думал я. Ведь это все равно, что если бы я, поймав вора, приказал ему дожидаться на улице рассвета, с тем чтобы, когда настанет день, отвести в участок.
– Ну, Василий, что же нам с ним делать?
– Что скажет капитана.
– Ну, веди его в участок.
И наш Василий взял кончик мочальной веревочки и повел покорного хунхузу в участок.
Вся эта история произвела на меня впечатление. Я даже подумал, что хунхуза, вероятно, голодая, решил сам попасть в участок, где и тепло, и сытно кормят. А без взлома и воровства туда не попадешь.
С этой скромной квартиркой связано и воспоминание о приезде во Владивосток нашей хорошей знакомой по Симбирску – Екатерины Максимилиановны Перси-Френч. Нам удалось поместить ее в комнату Толюши. Она приезжала с целью расспросить и разузнать что-либо об Петре Михайловиче Братке, своем гражданском супруге.
Меняльная контора
Итак, жребий брошен. Разрешение на открытие меняльной конторы получено. Помещение, что занимала биржа в доме «Кунста и Альберса», снято за триста пятьдесят иен в месяц. Одна беда: мал капитал. К тому времени у меня оставалось около шести тысяч иен, у моей матери – около двух тысяч и у Льва Львовича от продажи привезенных франков образовалась сумма в восемьсот иен.
Я засел за приготовление бухгалтерских книг и ордеров с целью добиться наиболее упрощенной и удобной формы ведения дела. Помимо этого, надо было обучить служебный персонал, состоявший из членов моей семьи.
Каждому я установил жалованье в размере пятидесяти иен в месяц, а себе назначил сто иен. Вся прибыль от семейных капиталов делилась на две равные части. Половина распределялась пропорционально капиталу каждого, а другая половина делилась между работниками пропорционально получаемому жалованью. Таким образом, больше всех теряли я и моя мать, а молодежь, капиталы которой ничтожны, выигрывала.
Я строил надежды главным образом на скупке-продаже мелкого серебра. Этим серебром по несколько вздутому курсу казна расплачивалась со служащими. Рыночный курс у китайских и японских менял был меньше казенного сен на пять, т. е. тридцать семь сен вместо сорока двух за серебряный рубль. Продавался же рубль за сорок сен. Именно на эту операцию нужно было обратить особое внимание. В банках прием и выдача серебра производились счетом, что брало немало времени и занимало много счетчиков. Поэтому я решил принимать серебро не счетом, а весом. Монеты были совершенно новые, нестертые, и обвес был невелик. Самое большее, как показала практика, я мог потерять два двугривенных на тысячу рублей серебра. Но помимо этих недостатков, серебро неудобно своими размерами. Получит человек на четыреста иен пуд серебра, а иногда и несколько мешков весом в десять-пятнадцать пудов – и тащи это… Для того чтобы доставить такой груз, надо или нанимать не одного, а двух-трех извозчиков, или носить на спине эти кули и брать с собой охрану. Поэтому от серебра все старались отделаться поскорее и стали прямо из банка носить его ко мне, теряя на этом от трех до пяти процентов.
Сам зал я устроил так, как обычно устраивают в банках: отделив публику от служащих перегородками с оконцами.
Приступили к делу мы с робостью и замиранием сердца.
К общей радости, в первый же день к нам понесли и серебро, и американские доллары, и русское золото.
Вся семья дружно работала с девяти утра до пяти вечера. Затем около часа уходило на подсчет кассы, так что возвращались мы домой к половине шестого-семи часам. Тотчас после обеда я засаживался за составление ежедневного баланса, что отнимало время до часу ночи. Работа тяжелая, но чувствовалось, дело пойдет и даст хорошую прибыль. Это подбадривало и меня, и всю мою милую команду. Но всех волновал вопрос, куда я дену серебро. Вся кладовая была засыпана серебром, едва успевали шить мешки. Однако в первый день никто серебра не купил, хотя бы на одну иену, и жена в тревоге говорила, что надо прекратить его покупку.