На первое заседание Банковского комитета мы собрались в Сибирском банке. Олесов был старейший из нас и по возрасту, и по выслуге лет. Будучи управляющим банком, он состоял и членом совета Сибирского банка. Поэтому я и предполагал, что именно Олесов будет выбран председателем. Но случилось иначе: он получил только два голоса, из которых один мой. За меня же подали голоса все остальные, почему я и оказался на этом ответственном посту.
Очень часто на заседания Комитета приходили и управляющий Государственным банком Василий Васильевич Чернявский, и управляющий Городским банком Комнадский. Оба не имели официального права голоса. Но к голосу Чернявского все прислушивались более, чем к остальным, так как банки находились в сильной зависимости от Государственного банка.
Кончина Исполкома
Комитет общественной безопасности просуществовал не более трех месяцев и умер естественной смертью. Наши левые коллеги по Исполнительной комиссии, рьяно ее посещавшие, стали постепенно охладевать к работам и кончили тем, что, являясь к началу заседания, демонстративно удалялись, как только председатель объявлял заседание открытым. Проделав эту демонстрацию два раза, они совершенно прекратили свои посещения комиссии. Заседания же Комитета они посещали еще с месяц и кончили тем, что внесли проект слияния Комитета общественной безопасности с Советом рабочих и солдатских депутатов, предоставив Комитету очень малое количество мест, что делало наше пребывание там непродуктивным.
Слово депутата, даже представителя меньшинства, имеет огромное влияние на общественное мнение. Этого обстоятельства и не учел Кроль. Он не сумел склонить Комитет к слиянию. Я считаю, что в этом его большая ошибка.
Оставшись без левой оппозиции, наша работа пошла бы скорее. Но не на что стало бы опираться власти для проведения постановлений в жизнь.
Учитывая это обстоятельство, я представил проект реформирования Исполнительной комиссии: свести число ее членов с тридцати до пяти, сделать должности оплачиваемыми, так как все три месяца никто из нас не получал вознаграждения за свои труды. Для меня было непонятным, на какие средства живут люди, так самоотверженно работающие целыми днями. Только те, кто носил военную форму, имели свой угол в казарме и солдатское питание. Большинство представителей демократической группы – рабочие, получавшие за свою работу гроши. Так могли работать только русские общественные деятели. Ни в одной цивилизованной стране этого не было. Правительство, несмотря на всю огромность нашей работы, не ассигновало нам ни копейки. Поддерживала нас Городская дума слабо, занимая деньги под векселя у местных банков, да бывали кое-какие частные пожертвования.
Мой проект одобрил Комитет, и, когда приступили к баллотировке, я отказался выставить свою кандидатуру и избавился от тяготившей меня политической деятельности. В комиссию были избраны три социалиста и, кажется, два меньшевика. Это заставило Кроля, как кадета, уйти с председательского места, и председателем избрали И.С. Сергеева – члена местного суда.
Заседания стали беспорядочными и малоинтересными. Посещения заседаний сократились, и за отсутствием кворума Комитет прекратил свое существование.
Не могу не отметить еще тяжелую работу Исполнительной комиссии в связи с амнистией сначала политических, а затем и уголовных преступников. Политических, говорят, было в Сибири до сорока тысяч человек. Почти все они проследовали через Екатеринбург, направляясь в столицы во главе с Брешко-Брешковской, этой богородицей русской революции. Ее торжественно встречали на вокзале. Уже тогда меня так тошнило от революции, что я отказался встречать Брешко-Брешковскую, отговорившись массой дел.
Всю эту свору политических «героев», к которым, по сравнению с коммунистами, так гуманно относился император, приходилось встречать на вокзале, угощать бесплатными обедами. Наши дамы, взявшие на себя хлопотливые обязанности распорядительниц, чрезвычайно редко слышали от них «спасибо». Наоборот, бывали случаи, когда проезжавшие оставались недовольными приемом и столом и не стеснялись это высказывать.
По распоряжению Керенского уголовные имели право, сделав заявление о поступлении в армию, требовать освобождения из тюрьмы. На деле же, надев солдатскую шинель, они оставались на местах и начинали заниматься самым нахальным грабежом.
Предложение мое изолировать их, образуя особые роты, дабы спасти армию от тлетворного влияния уголовников, успеха не имело.
Если Ленин воспользовался впоследствии всей этой сволочью в целях создания наибольшей анархии, то для чего понадобилось выпустить преступников Керенскому, я понять не могу до сих пор. Думается мне, что это было простым недомыслием премьера.
Отлично помню такую картину: я сижу в кабинете Исполнительной комиссии, ко мне входит здоровенный мужчина и садится против меня на табуретку.
– Что нужно гражданину?
Молчание.
– Кто вы такой?
– Мы?
– Ну да, вы.
– Мы – убивцы.
Невольно с робостью останавливаю свой взгляд на его руках, но следов крови не вижу.
В результате – денежное пособие.
Лето 1917-го
При моем выходе из Исполнительной комиссии Комитета общественной безопасности я решил хорошенько отдохнуть и если не навсегда, то на долгое время отойти от всякой общественной и политической деятельности. К тому же это решение диктовалось необходимостью разобраться в делах банка, к которым я почти не прикасался все два последних месяца.
Наступившее лето тянуло за город, и мы, сняв дачу Голандского, с удовольствием в начале июня переехали в Шарташ, как только позволили работы по достройке дачи. Помню, что Голандский сдавал ее за шестьсот рублей. Цена, судя по даче, была недорогая, но падающий рубль заставлял экономить, и мы решили проводить лето в городе, благо при квартире был большой сад.
В начале мая, посмотрев в таблицу выигрышей в лотерею Государственного Дворянского банка, я заметил, что выиграл пятьсот рублей. Несмотря на маленькую сумму, я ужасно обрадовался. Ощущение было такое, будто на небесах обо мне вспомнили и погладили по голове. Я тотчас побежал к себе и поделился с женой и ребятами радостью, которая и повела к семейному постановлению истратить выигрыш на наем дачи.
Погода стояла все время чудная, жилось хорошо, особых репрессий со стороны Совета рабочих и солдатских депутатов не производилось. Правда, некоторое неудовольствие вызывал приказ об экипажной повинности, в силу которого частный владелец, если у него имеется две лошади, обязывался поставлять в очередь, за которой следила милиция, одну упряжку в распоряжение совдепа на целый день.
Лошадей при этом не кормили и портили немилосердно. Начались также и социалистические опыты по равномерному распределению пищевых продуктов, особенно сахара, муки, круп и масла. Это делалось главным образом за счет запасов «буржуев», отобранных при обысках и реквизициях. При этом частенько забиралось не только то, что подлежало уравнительному распределению, но подчас и кое-какие ценные безделушки, ничего общего с пищевыми продуктами не имеющие. Случаи эти пока бывали редки.
Правда, провинциальные хозяйки, привыкшие летом и осенью делать заготовки впрок, очень волновались. Уж очень им не хотелось работать, не будучи уверенными, что все заготовки не будут отняты. Некоторые дачники, привыкшие видеть во мне представителя революционной власти, обращались с просьбой поднять этот вопрос в Совете рабочих и солдатских депутатов, чтобы добиться декрета, гарантирующего от реквизиций хозяйских запасов.
– Позвольте, – говорил я, – предположим, что такой декрет выйдет и мы сделаем заготовки. А «товарищи» их, конечно, делать не будут. В результате, когда большинству станет голодно, декрет этот отменят и отберут продукты точно так же, как отбирают теперь, нарушая основные законы собственности.
– Да помилуйте, – возражали мне, – ведь тогда никто из нас не станет делать заготовок, и зимой наступит голод.
– Непременно наступит, в этом я более чем уверен. Ведь социализм, равно как и коммунизм, потому-то и не может практически осуществиться, что непременным образом поведет к голоду в городах. Ведь, согласитесь сами, и ранее на мужике ездили, а он всех нас кормил, и теперь на нем хотят ездить. Ранее мужику платили мало до смешного, и даже такими продуктами отрицательного характера, как водка, но все же платили, а теперь платить не будут. К чему же это поведет? Поведет к войне городов с деревней, самой жестокой войне, какую только видел свет. А если эта война разразится, то позвольте спросить: чем она кончится? Кто победит?
– Конечно, деревня, – отвечали мне.
– Ну, а если деревня, то и социализму всякой формы крышка, ибо наш крестьянин нисколько не меньший собственник, чем французский во время Французской революции. По-моему, перед нашей интеллигенцией теперь остается только один путь: пока не поздно, всеми силами стараться урвать себе кусочек земельки и бежать из зачумленного города. Сам я купил себе шесть десятин земли у разъезда Хохотун и начинаю строить небольшой хуторок.
Кое-кто соглашался, кое-кто посмеивался, но никто ничего не предпринимал.
Революцию все еще называли «бескровной», и большевики еще не находились в фаворе у большинства армии. Это было время, когда Керенский собирался удивить мир своим грандиозным наступлением, когда, объезжая войска, он вместо расшатанной им же дисциплины, митинговым порядком хотел достигнуть чуда, чтобы вся наша армия добровольно положила свою голову за Родину и за него, Керенского. А чтобы подлецы офицеры не вздумали угрожать солдатам расстрелом, если последние не пойдут на верную смерть, как это делается во всех армиях света, он не подавал им руки и тряс руки солдат, швейцаров и дворников, всячески стараясь дискредитировать наше офицерство в глазах солдат.
Однако далеко не все придерживались отрицательного взгляда на деятельность Керенского. Многие верили в его силу и смотрели на него как на спасителя России. По этому поводу, конечно, шли бесконечные споры. Впрочем, тогда все только и делали, что митинговали и спорили.