А Руслик вновь достал из недр танка часы с кукушкой и стал их разбирать-собирать. Сидорский, перед тем как направиться к ближайшему дереву для метания на точность своего любимого ножа, по обыкновению не мог удержаться:
– Ну, как, еще не кукарекает? Смотри, только чтоб ночью не вылезла. Не прощу!
– Для тебя точно петь не будет! Иди, кидай свою железяку…
А Иван только-только приноровился на командирском сиденье написать письмо матери, как услышал голос ротного писаря Потемкина.
– Руслан, а где лейтенант Родин?
Не отрываясь от своего филигранного занятия, Баграев ответил:
– Очень сильно нужен?
– Очень – не очень, твоё какое дело? – проворчал Прохор, в руке он, как всегда, держал железный палец от трака.
– У командира личное время, отдыхает, – пояснил вежливо Руслик и очень тихо добавил:
– И в наш дом принято стучать.
– Нет проблем! – И Потемкин с удовольствием три раза постучал по башне, не зря взял инструмент «дозвона».
Последних тихих слов Руслика Иван не слышал, поэтому отреагировал очень бурно:
– Придурок! Ты вот лучше бы по своей башне постучал!
Потемкин даже ногой топнул от досады:
– Черт вас разберет! Кто тут говорил: «В наш дом принято стучать»? – передразнил он почему-то картавым голосом.
Родин усмехнулся:
– Ну что там, ротный вызывает?
– Капитан Бражкин…
Иван сложил недописанное письмо в карман, которое уже в третий раз пытался закончить, спустился, дружески похлопал Прохора по плечу:
– Не грусти, а то грудь для ордена не будет расти. Пойдешь ко мне во взвод? Первая же свободная вакансия башнера или радиста – твоя!
Потемкин сердито блеснул глазами, расправил плечи:
– Пойду! Думаете, струшу?
– Как говорит наш комбриг, «постреляем – увидим»…
В порядком задымленной от папирос палатке командира роты, куда, испросив разрешения, вошел Иван, его ждал сюрприз. На маленьком походном столике лежала очень знакомая фляга. Это только на первый взгляд эти штатные емкости для жидкости были одинаковые как близнецы-братья. По видавшему виду чехлу, пробке, вмятинкам всегда можно узнать свою, «особую», из экипажа.
Бражкин, как всегда, поставил задачи по охране опорного пункта роты, сообщил, что взвод лейтенанта Бобра назначен в боевое охранение батальона, а на следующие сутки пойдет взвод Штокмана, на третьи – Родина. Из чего Иван понял, что ожидается временное затишье, но Бражкин эти размышления подкрепил размыто, мол, наступление может быть в ближайшие дни. Все эти не раз слышанные привычные распоряжения для взводного фронтовика быстро прискучили. Интересовал его сейчас основополагающий концептуальный вопрос, «полная или пустая». И его ждал экипаж, прикидывая, с каким подарком вернется Иван.
– Забирай! – сказал Бражкин, показав на флягу. – Разрешено употребить наркомовские.
С достоинством Иван взял флягу, чуть бултыхнув, оценил уровень налитой жидкости (неизменна).
– А за танк неплохо было бы добавить, товарищ капитан!
– Прокурор добавит! Иди, а то заберу.
Родин положил флягу в командирскую сумку и пошел к своим. На позиции он подозвал лишь командира 3-го экипажа сержанта Еремеева. Игорь тяжело переживал гибель радиста-пулеметчика Алима Магомедова, ранения ребят и его друга Васьки Огурцова со 2-го экипажа. Потери близких людей на глазах были в первом же бою Родина. Еще несколько часов назад ребята сноровисто, с крепким матерком загружали боекомплект, подшучивали, спорили о чем-то, каждый о своем, думали, надеялись. И вот вместо них остались обугленные, сжавшиеся в адском пламени остатки тел в дотла сгоревшем танке его взвода. И в этой страшной обыденности осознаешь, чувствуешь свою полную беспомощность, просто вселенскую несправедливость…
Со временем эти чувства притупляются, и в дни больших наступлений и огромных потерь жизнь дает новые краски: горящую битую технику врага, трупы в чужих шинелях и колонны пленных, бредущих на восток.
Родин поставил задачу Еремееву в масштабах танкового экипажа, сообщив все, что узнал от Бражкина. А за фронтовыми-наркомовскими для экипажа приказал бежать быстрым бегом к старшине роты, пока там все не вылакали приближенные прихлебатели. Игорь повеселел, боевой дух командира – вещь материальная.
А Родин подумал, что неплохо было бы отправить к старшине своего «прихлебателя», Кирюху, у него просто талант по отработке доппайка. Вдруг прокатит…
Сидорский сидел рядом с Баграевым, тот все еще «тачал» свои часы с кукушкой, стараясь вдохнуть в них вторую жизнь. А Кирилл «качал» из глубин колодца своей памяти различные истории. Они делились у него на три цикла: колхозно-крестьянский, городской, охватывающий учебу в техникуме и работу на заводе, и армейскую жизнь. В «особой папке» были его амурные истории.
В этот момент Киря как раз рассказывал из «деревенского» цикла про немого от рождения мужика из их села. Было Аркаше тридцать лет, парень всем остальным справный, грамоте обученный, в колхозе в передовиках, руки золотые, на лицо не урод. Но вот, сколько ни сватался к местным дивчинам, все отказывали. Понятно что, девчонке хочется признания в любви, всяких нежных слов, а тут одно мычание. Так бы он и ходил в бобылях, если б не приспичило ему покрыть крышу хаты вместо соломы дранкой. Каждую дощечку нарезал и стал потихоньку настилать. А тут гроза нежданно, ливень, гром и молния, которая ударила прямо в старый вяз, рядом с домом. И вдруг Аркадий поскользнулся и свалился с крыши прямо на землю. Мамка его выбегает, голосит, убился сынок! Но тому ничего, приподнялся, перепуганный, и вдруг человеческим языком говорит: «Везите меня в больницу!» Мать сама чуть не грохнулась. Так он и заговорил с тех пор. И стал самым видным и очень разборчивым женихом на селе, и женился на самой красивой дивчине.
Иван дослушал рассказ, спросил, где Деревянко.
– Еще не приходил, – ответил Баграев.
– До сих пор по лесу шастает, – недовольно произнес Родин. – Кирилл, давай тащи сюда этого лешего. По-быстрому. Есть повод…
Сидорский приметил, как распирает что-то командирскую сумку Родина, понял, как пить дать, Бражкин дал «особую» флягу. Сказал, это мы мигом. И, прихватив ППШ, быстро пошел к лесу.
А Саня позабыл все на свете, едва очутился под редеющими кронами осенней листвы, среди золотых россыпей березы, оранжево-бордовых красок клена, всего этого разноцветия листьев, укрывших землю. И лишь на прогалинах и на полянках оставался во всей своей уютной красоте ковер темно-зеленого мха.
Именно на таких солнечных полянах и вырубках Саня хотел отыскать заветную колдовскую золотую розгу. Летом ее кустики неприметны, а осенью, чем меньше остается листьев на деревьях, чем больше блекнет трава, тем сказочно красивее и ярче расцветающая осенью золотая розга. И вот она, как ждала его, на стеблях кисти золотисто-желтых цветных корзиночек покачиваются на легком ветру. Как звездочки прощального салюта перед грядущей долгой зимой и черно-белыми красками леса. Саня сразу почувствовал ее тонкий, чуть горьковатый запах. Он достал складной нож и обрезал кустики под середину ствола, как учил его когда-то дедушка Егор, самый главный травник на селе. О травах и их тайнах он знал все. Про золотую розгу говорил, что она имеет силу чистительную, крепительную и раны заживительную. А чай из нее как средство мочегонное, потогонное, вяжущее, а свежими листьями лечат раны.
«Найти бы еще дуб, раз обещал кофе из желудей», – подумал Деревянко и, увидев впереди алые гроздья рябины, тут же туда и направился. Душа пела, в лесу он всегда находил успокоение и тихую радость и мог бродить в нем часами, и сейчас Саня будто вернулся в родимые края, все те же березки и тополя, елочки и клены.
И вдруг кусты у рябины шевельнулись, будто отделились, Саня с ужасом увидел две бесформенные фигуры в пятнистых маскхалатах.
– Стоять тихо! – с акцентом сказал один из них, направив автомат.
А второй приложил палец к губам.
Саня сообразил быстро, что лесные незнакомцы пришли за «языком». И рванул что есть силы, понимая, что нужен живой и стрелять будут в крайнем случае. В следующее мгновение он уже орал во всю глотку:
– Немцы! В лесу немцы!
Продолжая кричать, он, как заяц, запетлял среди деревьев и кустов и ушел бы наверняка, если б не споткнулся о корень дуба. Он свалился, брюхом проехал по листве, а лицом ткнулся прямо в желуди. Саня тут же вскочил, немец навалился, он еле устоял, кабан этот был гораздо сильнее. Хищные, звериные глаза, зубы на жертву оскалил… Как глупо…
И вдруг эти зверские глаза изумленно округлились, стали как серые пуговицы немецкого мундира, диверсант осел, завалился мешком. В спине у немца торчал знакомый нож.
– Ложись, Саня, ложись! – как из-под земли услышал он голос Кирилла.
Саня в мгновение рухнул, и сразу почти одновременно раздались две очереди: ровный стрекот нашего ППШ и, как швейной машинки, МР-40. Деревянко вырвал из скрюченных пальцев диверсанта автомат и змеем отполз в сторону.
Вот к чему привели его лесные гуляния… Саня лихорадочно размышлял, кто остался жив в этом поединке? Если Сидорскому удалось завалить и второго разведчика, это значит ему опять неслыханно, просто фантастически повезло. А если Кирилл ранен или погиб из-за дурацкой прогулки по лесу?! В эти неопределенные, пустые мгновения ясность была в одном: он должен убить врага, который лучше в сто крат подготовлен… Но, к великому облегчению, снова заговорил ППШ, и эти звуки были лучше райской мелодии или трелей соловья. Саня пригляделся и увидел Сидорского, подивившись, как он успел, ловко всадив нож в спину врага, тут же залечь в удобную ложбинку. Кирилл глянул и знаком показал, чтобы подполз с другой стороны. Наверное, разведчик залег в ближайших кустах; туда и постреливал короткими очередями Сидорский. Ведь с момента, когда он дал драпака, второго немца уже не видел. И пополз Саня, представляя, каково пехоте-матушке без защиты брони. Он старался не выдать себя хрустом попавшей под брюхо сухой веточки; хорошо, землю устилала еще не сухая листва, да и утром ее приморосил холодный мелкий дождь.