Кравец забрался на вторую полку и стал искоса наблюдать за Таней. Она – за ним.
Ах, эти юные, перекрестные наблюдения, когда взгляды сталкиваются и расходятся только затем, чтобы встретиться вновь! Сколько всего в этих взглядах намешано? И любопытство, и интерес, и желание любви, и обещание счастья, и страх обмануться.
«Хотя бы один день полного счастья оправдывает всю горечь бытия», – вычитал Кравец в книге Ричарда Олдингтона «Смерть героя», популярной в курсантской среде. И хотя дальше писатель предостерегал, что в любви краткие счастливые передышки всегда будут снова и снова заменяться страданием, он запомнил только первую часть фразы. О том, что счастье, несомненно, влечёт за собой месть судьбы, в восемнадцать лет думать не хотелось.
Этот день в поезде, когда он и девушка Таня обменивались взглядами, был на самом деле счастливым, невзирая на муки голода. Потому что счастье (этот вывод принадлежал уже самому Кравцу) – это предвкушение счастья, ожидание его.
«Что-то должно произойти, обязательно должно произойти, – думал Кравец. – Я ей понравился. Конечно, понравился. А она мне? Трудно сказать. Но…» Всё его существо требовало любви, жаждало её и находило приметы желанного чувства во всём: даже в необычности их пока ещё не состоявшегося, но вполне возможного знакомства. Это чувство было таким сильным, что он решил отбросить обычную по отношению к девушкам робость и действовать решительно.
Таня, словно угадав его намерения, вечером сказала отцу:
– Давай поменяемся. Я хочу лечь на верхнюю полку…
Она забралась на полку, включила ночник. Взяла в руки книгу и раскрыла её. Кравцу показалось, что на самом деле она машинально перелистывала страницы, думая вовсе не о прочитанном. Может быть, о нём?
Теперь они лежали на противоположных полках и могли обмениваться взглядами, не боясь, что это заметят посторонние. Когда родители Тани и соседка с мальчиком уснули, он открыл записную книжку на чистой странице и написал:
О чём задумалась, Танюша,
Твой взгляд и долог, и печален…
Дальше ничего путного в голову не пришло, и он закончил строфу невыразительно и даже глупо:
Висит он, как на ветке груша,
В многозначительном молчании.
Кравец с минуту подумал, сомневаясь: стоит ли посылать такую записку? Желание завязать знакомство пересилило стыд за неудачные строки. Он вырвал листок из книжки и, сложив вдвое, протянул через проход. Девушка широко распахнула глаза (он ещё днем заметил, что они у неё зеленовато-карие), жестом спросила: «это – мне?» Кравец закивал: «да, да». Она взяла записку, раскрыла, прочитала, совсем по-девчоночьи шевеля губами и наморщив нос. Жестом попросила авторучку. Когда он передавал её, их руки впервые соприкоснулись, и она не отдёрнула свою.
Кравец поймал себя на мысли, что мог бы так – рука к руке с незнакомкой – просидеть вечность, но надо было прочитать ответ. На листке крупным округлым почерком была написана всего одна фраза: «Откуда вы знаете, как меня зовут?»
Когда Кравец впервые после операции пришёл в себя, он увидел Таню. Она чуть заметно улыбнулась ему и тут же исчезла. Кравец сразу узнал её, хотя прошло столько лет.
Над головой качался зелёный брезент УСБ – большой медицинской палатки. Было довольно тепло. С трудом повернув голову, Кравец увидел, что лежит рядом с буржуйкой, такой же, какая была у них в карауле. Она уютно потрескивала и распространяла вокруг запах жилья.
Словно подтверждая реальность происходящего, где-то рядом затренькала гитара. Кто-то хриплым, простуженным голосом запел:
Мы с вами заходим
В Чечню мимоходом,
Мы снова в Афгане, друзья…
А вы говорили нам, Павел Сергеич,
Что здесь не такая война.
На Грозный ходили,
Из пушек долбили —
Руины на каждом шагу…
А вы говорили всем, Павел Сергеич,
– Полком этот город возьму.
В припеве к песне присоединилось несколько голосов:
Мама, мама! Не жалеючи голов,
Мы дерёмся за Россию, а не ради орденов!
«Надо же, успели сочинить… Так припаяли министра обороны, что до смерти теперь не отмоется», – как-то отстраненно подумал Кравец. Под звуки песни он уснул. А когда проснулся, его первая мысль была о Тане: «Откуда она здесь? Вот уж не думал, что встречу её на войне…»
Таня появилась под вечер. Наклонилась, чтобы поставить градусник, и он прошептал:
– Здравствуй.
– Здравствуй.
– Ты не узнаёшь меня?
– Узнаю, – ответила она так же шёпотом.
К ночи у него поднялась температура, он стал бредить. Сквозь бред ему казалось, что Таня сидит рядом и гладит его по лицу горячими руками.
Сознание к нему вернулось нескоро. Опять потрескивала «буржуйка». Тускло светила над головой электрическая лампочка. Ветер гудел в трубе и раскачивал брезент палатки.
Таня сидела на краю кровати и держала его за руку. Вид у неё был измученный, а руки холодными.
– Как ты очутилась здесь?
Она пожала плечами:
– Я же закончила медучилище. Или забыл?
– Ничего не забыл.
– И я тоже.
– Всё ещё сердишься на меня? Я ведь не сделал тебе ничего худого… – вглядываясь в её лицо, неуклюже произнёс он.
Она промолчала.
– Ну, точнее, не успел сделать.
– Не сделал ничего худого, – медленно повторила она. – А разве посеять в человеке надежду и потом отнять её – это не подло?
– Но ведь и Бог дарит человеку надежду на загробную жизнь. Обещает и не выполняет обещание…
– Не богохульствуй!
– А я некрещёный…
– Это не играет никакой роли. На войне неверующих нет. Здесь все под Богом ходят.
– Убедила. Не буду… – пообещал он, надеясь подольше удержать её рядом.
Но Таня отпустила его руку и ушла. Он закрыл глаза, но не уснул. Лежал и думал о ней и о себе, о том, что было у них тогда, в семидесятых.
…Они расстались, когда поезд подошёл к Кургану. Ночь была бессонной. Все чистые листочки его записной книжки были потрачены на переписку. Он успел узнать, что она только что окончила медицинское училище в Новосибирске и возвращается домой из Астрахани, где гостила у отцовских родственников. Узнал, какие книги она прочитала недавно, какие песни ей нравятся. И главное, выяснил, что парня у неё на данный момент нет, что она рада будет переписываться с ним. Они обменялись адресами…
Потом полгода были письма. Те самые, о которых ещё до их встречи он сочинил стихотворение:
Наши письма – посланцы души,
Вы летите сквозь время и дали,
Чтобы в городе или в глуши
Нас любимые преданно ждали.
О «любимых» он написал тогда абстрактно. А в переписке с Таней слово «любовь» не использовалось. Да и сами письма ещё не были теми любовными посланиями, которыми обмениваются книжные романтические герои. Скорее это был диалог симпатизирующих друг другу молодых людей, ждущих любви, примеряющих это чувство к каждому новому знакомству.
Но между ними сразу возникла атмосфера искренности. А когда люди искренни друг с другом, это – уже начало дружбы. Дружба между юношей и девушкой, как правило, заканчивается любовью. Так что ошибиться и принять предчувствие любви за саму любовь Кравцу было нетрудно, особенно если учесть, что никакого опыта он не имел. Не было его и у Тани. Она, наверное, тоже заблуждалась по отношению к чувствам, которые испытывала к нему. По крайней мере, так ему хотелось думать теперь.
А в семьдесят шестом его письма дышали весной и стихами, как сказал бы поэт. И Кравец сам ощущал себя тогда настоящим поэтом. Он каждую неделю посылал Тане по два-три послания. И в большинстве из них были рифмованные строчки.
Тайга и сопки. Двое у ручья.
Она и он. Закат сплетает тени.
Была его, а вот теперь – ничья.
И тянутся прощальные мгновенья.
Их душам всё темней и холодней…
Ещё не поздно: помиритесь, люди!
Но он ушёл, не помирившись с ней,
Лишь бросил, обернувшись:
– Всё забудем…
Тайга и сопки. Пусто у ручья.
И на тропе деревьев стынут тени.
Как часто люди рубят всё сплеча,
С немудрою поспешностью решений.
После письма, в котором он послал Тане это стихотворение, она и предложила встретиться. Пригласила Кравца к себе в гости в Новосибирск во время летнего отпуска. Он пообещал приехать. И приехал, хотя для этого пришлось пойти на обман: врать матери, рассказывая, как погулял у друга-курсанта на свадьбе.
«Просто удивительно, сколько непоправимого вреда может причинить добрый, в сущности, человек», – написал Ричард Олдингтон. На самом деле иногда и отъявленный негодяй натворит меньше зла, чем тот, кого все считают добропорядочным человеком. Этот «добрый человек» умудряется испортить жизнь жене, потому что был чересчур податлив и не умел стукнуть кулаком по столу, сыну – оттого, что был к нему недостаточно требователен и внимателен, отцу и матери – потому что не смог стать им опорой в старости, оставаясь всю жизнь большим ребёнком. В результате этот «добряк» напрочь портит свою собственную жизнь, не добившись ничего из того, о чём мечтал, и ожесточившись при этом на весь белый свет. Он ищет оправдание собственным неудачам в накопленных за долгие годы обидах на других людей. Но истоки неудач надо искать в собственной юности. Именно тогда и совершает человек нелепые поступки, которые горьким эхом аукаются во всей его судьбе, заставляя всей жизнью расплачиваться за юношеское недомыслие и неопытность.
У выздоравливающих много времени для раздумий. И Кравец думал обо всём, о чём прежде не хватало времени задуматься. Он снова и снова возвращался теперь к словам Смолина о том, что каждый человек со дня рождения поставлен в караул и является или часовым света, или часовым тьмы. Прокручивая назад свою жизнь, Кравец искал и не находил ответа, к какой из этих двух команд принадлежит он. Профессия политработника обязывала помогать людям. Кому ребёнка в детский сад устроить, кого с жен