Майор насторожился: не подвох ли это? Ведь не 79-й, а 86-й год идёт! О каком «долге» может идти речь, когда «из-за речки» каждый месяц то цинк, то извещение о пропавшем без вести приходят… Зыркнул на меня подозрительно, но ничего не сказал, только на листочке начертил иероглиф, одному ему понятный.
…Попал я служить в роту материального обеспечения мотострелковой бригады, в город Джелалабад – центр провинции Нангархар, что на юго-востоке Афганистана. Субтропики, что-то вроде нашего Сухуми. Солнце в полнеба. Река Кунар, вся в зарослях камыша. Кругом – эвкалипты, сады. Фрукты разные экзотические…
Вот эти самые фрукты и сыграли со мной злую шутку.
Как-то, месяца через три после моего прибытия в РМО, «дедам» взбрело в голову устроить маленький «сабантуй». Чему посвящается это «народное гулянье», нам, молодым, не докладывали. Правда, один «черпак»[13] – «зёма» мой из Челябы, шепнул, что повод есть: командир роты завтра в Союз улетает. Уже и заменщик ему в штаб бригады прибыл. Об этом землячок в свою очередь узнал (по секрету) от телефониста, дежурившего на узле связи, – солдатская почта работает круглосуточно!
Что ж, замена ротного для дембелей – всё равно что красный день календаря – настоящий праздник. Ротный-то у нас – лютый зверь! Никому спуску не давал: ни «чижам», ни «старикам». Уедет капитан, тогда точно «дедушкам» будет лафа: когда ещё новый командир освоится, начнёт гайки закручивать…
Так что причина самая что ни на есть подходящая. Тем более и «кишмишевка» – бражка виноградная – как раз подоспела! Повара её месяц назад на чердаке офицерского модуля во фляге завели (чердак – самое безопасное место)…
Однако бражка бражкой, но к любой выпивке нужна закуска. Давиться унесёнными тайком с продсклада тушёнкой и сгущённым молоком «старикам» опостылело, потому-то решением дембельского совета и был откомандирован отряд «чижей» – молодых солдат для заготовки дынь на бахчу, неподалёку от части. В число «избранных» попал и я.
Эх, говорила мама, что воровать – нехорошо! С самого раннего детства наставляла на путь истинный…
Мама у меня правильная. Учитель. Литературу преподаёт. К тому же секретарь школьной парторганизации. Да, да, не историк, как это обычно бывает, а – литератор. Это о чём-нибудь да говорит!
Вот бы она удивилась, если бы узнала, что её «золотой» мальчик, который «Онегина» всего наизусть знает, совершает опустошительные набеги на дехканские бахчи!
А если бы видела, как её сыночек руками грязнее, чем у питекантропа, уплетает за обе щёки расколотые о камни перезревшие дыни – не всё же «дедам» тащить, надо и самим полакомиться, – то тут ей точно стало бы дурно. «Это же негигиенично!»
Ясное дело – негигиенично. Зато как вкусно! И главное – этого маме ни за что не понять – радостно! Оттого, что набег прошёл без потерь, что никто по нам стрельбы не открыл, погоню не устроил, в плен не взял… А то бы «деды» сразу открестились и посчитали бы отцы-командиры твоего, мама, сына перебежчиком… Такое бывало: ушёл один молодой солдат на бахчу и не вернулся… Замполит, недолго думая, депешу настрочил: сбежал, дескать, дезертировал. Короче – изменник Родины!
Последствия моего участия в дынном «промысле» проявились через три дня. Деревянный сортир у забора части сделался моим «родимым домом». А так как ходить в отхожее место поодиночке запрещалось (недавно «духи» выкрали из этого сооружения замечтавшегося солдата), то кто-то из однопризывников с АКМСом наперевес вынужден был топтаться у двери сортира на карауле, отпуская по поводу моих «посиделок» язвительные замечания.
А тут ещё подскочила температура: плюнь на лоб – зашипит! Пришлось мне топать в медсанбат.
– Смотри не трепи лишнего, – напутствовали «старики», – и возвращайся поскорей, а то нам дембель задержать могут, если в роте народу хватать не будет…
В медсанбате диагноз поставили: амебиаз. «Амёба», говоря солдатским языком. Желудочно-кишечное заболевание, похлеще дизентерии… Медики побежали в наших палатках санобработку делать. Вот переполох-то поднимут!
Но мне уже совсем не до этого было. Не знаю, как там микробы себя в моём кишечнике чувствовали, а я сам – точно как это самое одноклеточное: никаких мыслей в голове, одно только навязчивое желание…
С этим непреодолимым желанием и попал я в инфекционное отделение местного госпиталя.
Первые недели полторы, пока мне место пониже спины антибиотиками дырявили, провёл я на новом месте, как в тумане. Позже, когда туман начал рассеиваться, а гонки от туалета и обратно стали более редкими, смог я оглядеться и с товарищами по несчастью познакомиться.
Компания в палате (если таковой считать часть хлева, перегороженную фанерными листами) подобралась шумная – человек тридцать солдат и сержантов на ржавых скрипучих кроватях и деревянных топчанах, кому цивилизованных постелей не хватило. И гепатитчики, и тифозники, и только что поступившие и выздоравливающие, и молодые и старые – все вместе, бок о бок. Картина впечатляющая!
Ближайшим соседом по топчану оказался рядовой Сашка Брусов, пулемётчик из десантно-штурмовой роты. Сашка поступил в отделение двумя днями раньше меня с инфекционным гепатитом. Был он жёлтый-жёлтый, будто цветущий одуванчик весной. Как поймал свою заразу, он помалкивал. Тем и показался мне интересен. У каждого человека должна быть своя тайна, пусть совсем маленькая…
А вообще-то, парень он оказался неплохой. К тому же начитанный и в музыке современной разбирается – до призыва диск-жокеем работал. И ещё почти земляк: я – из Челябинской области, он – из Свердловской. А земляки на чужбине – словно родственники.
Короче, мало-помалу мы с Сашкой подружились. Когда же он от капельницы, а я от очка оторвались – умудрились в одну медсестричку влюбиться. В Томку, Тамару Козыреву. Она в госпиталь по замене сразу после медучилища, по рекомендации райкома комсомола прибыла.
Так что я, Сашка, Томка, как ни крути, а – классический треугольник. Совсем как в песне, «третий должен уйти»…
Если бы только треугольник… Может, все было бы совсем иначе!
События начали развиваться стремительно с того дня, когда мы впервые увидели её.
Томка появилась в дверях нашей палаты, пылая, словно утренняя зорька, в сопровождении Мегеры – сестры-хозяйки Марии Егоровны, женщины лет сорока пяти.
Мегера, топая громче, чем взвод допризывников, вошла в палату первой и таким же деревянным, как её сабо, голосом, не глядя ни на кого, проскрипела:
– Знакомьтесь, товарищи больные: это ваша новая медсестра Тамара Васильевна Козырева, – Мегера скорчила при этом такую мерзкую рожу, как будто ужа проглотила.
Но мне, Брусову да и всем остальным обитателям палаты в тот миг были глубоко безразличны Мегерины ужимки. Палата в свои тридцать пар глаз зачарованно уставилась на хрупкую светловолосую девушку, одновременно любуясь, мечтая и надеясь…
Томка, почувствовав всю гамму желаний и надежд, закипевших в нашем коллективном мужском взгляде, зарделась ещё больше и сделалась от этого такой милой, что в груди у меня что-то оборвалось и заныло мучительно и сладко.
– А целоваться при знакомстве будем? – по диск-жокейской привычке подлил масла в огонь Сашка Брусов.
– С капельницей целуйся! – отрезала Мегера. – Всех касается: чтобы ничего такого себе не позволяли! Если не хотите завтра же в своей части оказаться… вместе со своим поносом.
Стуча сабо, Мария Егоровна удалилась. Козырева, не зная как загладить неловкость, собралась последовать за ней, когда не у Брусова, утихомиренного отповедью Мегеры, а у меня сам собой вырвался вопрос:
– Так как насчет поцелуя, Тамара Васильевна?
Девушка повернулась в мою сторону, попыталась нахмуриться, но вдруг улыбнулась не мне, а всем сразу:
– Вы быстрее выздоравливайте, ребята, тогда и поцелуемся…
– Ну ты даешь, Марат, – с завистью протянул Брусов, как только затворилась дверь за Козыревой. – На ходу подмётки рвёшь!
– А ты что, уже ревнуешь? – отпарировал я. Сашка ничего не ответил, отвернулся к стене и засопел, делая вид, что спит. Обиделся… А за что?
Во второй половине того же дня, ближе к вечеру, когда «дипломатические» отношения с Брусовым были восстановлены, мы решили прогуляться.
А поскольку прогулки инфекционникам разрешены только до туалета и обратно, дабы не разносить заразу по территории госпиталя (как будто один-единственный сортир на всех – не лучший инкубатор для заразы!), по этому привычному маршруту мы и отправились.
Двигались медленно, не столько от слабости в ногах, сколько от желания подольше продлить пребывание вне палаты. Стены нашей «камеры» ничего, кроме чёрной тоски, не вызывали.
Пройдя по длинному, как тоннель на Саланге, коридору, мы направились к входной двери, ведущей на госпитальный двор, и тут из-за поворота, наперерез нам, стрелой вылетела наша новая сестричка – Тамара Васильевна, и, не глядя по сторонам, юркнула в дверь с табличкой «Ординаторская», словно от кого-то спасалась бегством…
– Тут выбегает санитарка, звать Тамарка, и говорит: «Давай, перевяжу…» – проводив девушку ласковым взглядом, нараспев продекламировал Брусов.
– И в санитарную машину «студебеккер» давай с собою рядом положу, – стараясь попасть ему в тон, допел я.
Мы переглянулись и покатились со смеху.
– Что вы ржёте, как жеребцы в стойле? – низкий, властный голос бесцеремонно оборвал наше веселье.
Мы обернулись.
Перед нами, уперев руки в бока, возвышаясь, как скала, стоял неизвестно откуда взявшийся начальник госпитальной аптеки – прапорщик Перегудов, личность необъятная и непознанная, как туманность Андромеды. Он разглядывал нас с высоты своих метр девяноста с изумлением Гулливера, попавшего в страну лилипутов, монотонно размалывая челюстями жвачку… Мы с Брусовым переглянулись. Если мы – «жеребцы», то он – вылитый племенной бык, только что копытом землю не роет! Встретишь такого в тёмном переулке – инфаркт обеспечен!