– Он у начальника госпиталя. Так что нечего здесь торчать, отправляйся немедленно в палату. Лекарство принесёт сестра, – Мегера повернулась, чтобы уйти.
Тут, изловчась, я вырвал у неё никелированную шкатулку и рванулся по коридору к кабинету начальника госпиталя. Ноги дрожали, меня швыряло из стороны в сторону, как молодого матроса во время шторма, и всё же мне удалось оторваться от ошарашенной Мегеры. Я уже одолел половину коридора, когда за спиной раздался её дикий вопль и слоновий топот ног.
«Фига с два! Теперь не догонишь!» – я на ходу снял крышку со шкатулки. Удача! Острый, как бритва, скальпель в моих руках! Только бы не промахнуться, с первого удара достать ненавистного прапора…
С Перегудовым я столкнулся на пороге кабинета.
Всё остальное помню, как в бреду.
Увидев у меня в руке скальпель, прапорщик на какое-то мгновение остолбенел и с неожиданным проворством метнулся назад, опередив мой бросок, захлопнул за собой дверь.
Я рванул дверную ручку и вырвал её с «мясом». Крепёжные шурупы полетели в разные стороны. Тогда, рыча, матерясь, плача от ярости, я набросился на обитую дерматином дверь, скальпелем нанося ей колющие и резаные раны…
Кто-то повис у меня на плечах, на руках. На голову накинули шерстяное одеяло, сбили с ног. Обессиленный и полузадохнувшийся, я провалился в чёрную яму беспамятства.
Через два дня меня переправили в Союз в сопровождении офицера и двух дюжих солдат (чтобы не брыкался).
Перед самым отлётом ещё раз довелось увидеться с Томкой. Она пробралась ко мне, в охраняемую теперь палату, буквально на минуту. Томка сказала, что начальник госпиталя принял решение отправить меня на обследование в психушку. Инспектор из Кабула это одобрил. А Томка уверена, что такое обследование придумали нарочно, и будет писать обо всём, что у нас произошло, министру обороны или даже Генеральному секретарю… А ещё шепнула она, чтобы я не падал духом и надеялся, а когда у неё подписка закончится – сразу меня найдёт…
Что я мог ей ответить, привязанный простынями к своей кровати?
…Первым человеком, встретившим меня в моей новой тюрьме, был Попков. Пошептавшись с сопровождающим офицером и полистав привезённые им бумаги, он стремительно приблизился ко мне и, по-птичьи моргая широко посаженными глазами, уставился в мою переносицу, как будто там заключались ответы на все волнующие его вопросы.
Я несколько минут терпеливо сносил этот взгляд, потом – не удержался и захохотал, в свою очередь подмигнув Вольдемару Генриховичу сначала левым, а затем правым глазом.
Попков удовлетворённо потёр одну о другую маленькие аккуратные ладошки и прописал мне курс каких-то болючих уколов.
После них я если и не тронулся умом, то внешне стал мало чем отличаться от пациентов шизика: днём бродил, как тень, по серым коридорам или такому же серому двору, а ночью не находил себе места от череды кошмаров и бессонниц. В психушке своё дело знают!
За одно спасибо Попкову: разрешил свидания с мамой…
Господи, как она постарела за год!
Но держится мама молодцом! Ещё и меня утешает. О моей истории она узнала из Томкиного письма (как она так быстро адрес мой разыскала?), и вообще, Томка маме понравилась. Они даже подружиться по переписке успели. Да так, что Козырева маме поведала такое, о чём я знать не знал (хотя когда и узнавать-то было). Оказывается, Томка круглая сирота, в медучилище после детдома поступила. И в Афганистан завербовалась потому, что податься было некуда…
А вот теперь у мамы с Томкой общая цель – меня на волю вызволить!
…Скоро год, как я очутился здесь, в этих коридорах с зарешеченными окнами и звуконепроницаемыми стенами.
Тусклая череда дней: вчера, сегодня, завтра – одно и то же. Душеспасительные беседы с Попковым, прогулки по тесному двору с товарищами по несчастью. На одной из таких прогулок я столкнулся с парнем, тоже «из-за речки», москвичом по кличке Кришна. Мне с ним Попков подружиться посоветовал, мол, веселей будет на пару… Сюда Кришна попал потому, что в рейдах (он служил в горно-пехотном батальоне) отказывался стрелять в «духов». Весь боезапас назад приносил, весь до единого патрона. Замполит беседовал, убеждал. Врачи занимались, в конце концов отправили в психлечебницу… Почти моя история.
Но то ли поиздевался надо мной Вольдемар Генрихович, то ли эксперимент психологический проводил, только кришнаит этот оказался и впрямь не в своём уме…
Я пытался про Афган его расспросить, а он всё про карму да про тела астральные бормочет. Так и не нашли общего языка.
И всё-таки самым страшным днём был тот, когда я действительно чуть не сорвался с «шестерёнок». В очередной раз, навещая меня, мама о Томкиной судьбе проговорилась…
Самолет, на котором она летела в Союз, «духи» «Стингером» сбили, уже на подлёте к границе… Маме сообщили об этом потому, что у Козыревой, кроме её адреса, других не оказалось: посчитали родственницей, наверное…
После этого дня меня снова посадили «на иглу»… Маме свидания со мной запретили. Короче, полная изоляция!
И всё же я ещё жив. Жив, потому что надеюсь на лучшее. Так ведь говорила Томка при нашем прощании. И потом, тот же Попков однажды заикнулся, что политических уже из психушек выпускают. Может, и до нас, «афганцев», доберутся?
Должно же когда-то это сумасшествие закончиться.
Афганский детектив
– Знаешь, как в Афгане Героями становились? Не те, которые «посмертно», а счастливчики, умудрившиеся в живых остаться?..
– Вообще-то, знаю… Подвиг совершил… В «дивизионке» про тебя заметочку тиснули. А лучше того – в «Правде» или в «Красной звезде»… С командирами имеешь отношения добрые: где не надо не перечил, где надо – поддакнул… И ещё особисты компроматом на тебя не располагают, хотя всю родословную до десятого колена перевернули. Не дай бог на биографии будущего Героя какое-нибудь пятнышко обнаружится! А потом, необязательно и подвиг какой-то особенный совершать… Тут главное, чтобы время твоё подоспело, волна покатила! У кадровиков ведь разнарядка на Героев существовала: этот должен быть из замполитов, тот – из солдат. И чтоб обязательно выходец из крестьян или из рабочих… Потом, национальность непоследнюю роль играла. Надо ведь, чтобы все братские народы Советского Союза в списке награждённых представлены были…
– Ну, а как быть, если всё соблюдено: и заслуг – под завязку, впору, как генсеку бровастому, звёзды в два ряда вешать, и из пресловутых рабочих выйти сподобился и по крови – сущий интернационал?
– Тогда жди Указ Президиума да дырку для звёздочки сверли…
– Как бы не так!
– А что это ты разговор о Героях завёл? Кого в виду имеешь?
– Да, себя, родимый! Я же, когда во второй заход в Афгане полком командовал, к Звезде Героя представлен был… В Москву документы ушли… А Героя так и не получил…
– Что же помешало?
– Пулька, пулечка одна… Та самая, про которую в песне поётся. Помнишь, «девять граммов, сердце, постой, не зови…». А вообще-то, тёмная это история. Целый детектив.
Пулю обнаружил замполит полка майор Русаков, только что прибывший в часть по замене. Точней, не обнаружил, а она просто свалилась ему на голову. Откуда? С потолка, конечно. Точней, из щели на стыке потолка и стены.
Пуля была обыкновенная, от ПМа. Русаков таких за офицерскую жизнь видел и не сосчитать. Только вот у этой пули головка была чуть деформирована, очевидно, от удара. «Надеюсь, не о мой чердак», – разглядывая находку, иронично подумал он. Хотя пуля, надо заметить, и впрямь довольно больно саданула его по макушке.
В происшествии виновата была нелюбовь Русакова к жёлтому цвету. В первый же день своего пребывания в новой должности он занялся переоборудованием модуля, служившего ему и рабочим кабинетом, и местом для отдыха. Хотя о каком отдыхе можно вести речь, если стены такого ядовито-жёлтого цвета? Обои – новые, очевидно, незадолго до его приезда наклеены. Но цвет…
«Боже правый, – всуе помянул Господа Русаков. – Да в таком бунгало не то что за два года – за неделю можно на стены полезть… Настоящая палата № 6! Нет, надо немедленно ободрать эту гадость! Лучше уж зампотылу за другие обои выставить энзэшную бутылку водки…»
Заместитель командира полка по тылу подполковник Копырин от пол-литра отказался – новые обои выдал за «так», в знак будущей дружбы.
Не став дожидаться киномеханика и водителя клубной машины, вызванных на подмогу, Русаков засучил рукава «афганки». Первые полосы обоев поддались легко, очевидно, клеились наспех и солдатскими руками.
За ними открылись прежние обои голубоватые в мелкий сиреневый цветочек. «Очень даже симпатичные. Зачем было их менять?» – подумал замполит.
Насвистывая бравурный мотив, он потянул на себя очередную полосу обоев. Вот тут и состоялось уже упомянутое знакомство с пистолетной пулей.
И ещё. Сорванная полоса открыла большое пятно бурого цвета, распятое на стене на уровне человеческого роста и протянувшее безобразные отростки до самого пола. Это пятно пытались соскрести – в нескольких местах доскреблись до деревянного щита, – будто какой-то неумелый хирург попытался отсечь щупальца метастаз и спасти изувеченную стену.
«Похоже на кровь», – машинально крутя пулю в руках, подумал Русаков, ещё не зная, как отнестись к своему открытию.
Из утреннего разговора с командиром полка он знал, что прежнему владельцу этого модуля не повезло: погиб от шальной пули, срикошетившей во время салюта, посвященного дню Саурской революции. Как могла пуля срикошетить от неба, ведь салютуют обычно на открытом воздухе, почему эта пуля угодила в голову именно замполиту, Русаков не понял, а спросить постеснялся, не желая выглядеть ни чрезмерно непонятливым, ни сверх меры любопытным.
Сейчас он досадовал на себя за ложную скромность, ибо детали разговора, всплывшие в памяти, придавали обнаруженному пятну новый смысл. Не специально ли заклеено бурое пятно от постороннего взгляда? Не пытался ли кто-то таким образом скрыть истинные обстоятельства гибели прежнего замполита?