о поглощения жизни, от развесёлой упитанности бытия, от благополучия в науке, механике, технологиях, мнимости величин.
Рано или поздно человек всё-таки понимает, что Истина существования приходит только через Любовь. И не только к ближнему, к красоте, к нежности, к радости и утешению. Именно когда каждый из нас сможет относиться с любовью и нежностью к любому предмету, включая противную грязь под ногами, колючий снег, пронизывающий ветер, всепожирающий огонь, только тогда и придёт понимание Истины и смысла существования.
Но если Любовь разменивается по мелочам на выяснение отношений, на иногда не нужную сексуальность, на подмену и предательство, на «святую» ненависть и вероломство, на жадность и злобствование, то любой человек в результате безвозвратно теряет тот огонёк души, который помогал до этого решать любые неразрешимые проблемы, спасал от падающих с крыш кирпичей, не позволял необратимо сорваться в бездонную пропасть. Если же нет в тебе хотя бы крохотного огонька, то…
…от человека ни следа
лишь полночь молния пронзает.
Любовь подручной не бывает
на этом свете никогда.
Одним словом, что имеем, не храним, потерявши – плачем. Погибель всегда ожидает человека там, где, казалось бы, всё хорошо и даже очень. Неужели же фундаментом любви в этом мире является только печаль?! А верно ведь, ни один из действительно любящих, никогда не испытал счастья. Ах, нет, что это я! Конечно, испытал! Нет повести прекраснее на свете…
– Сабациус, верни меня! – снова завопил я.
И тут воспоминания опять пронзили мой мозг: Сабациус – это имя фригийское, что по-гречески или по-русски оно звучит Аполлон. Надо же, богине любви помогал Аполлон! А есть ли она, любовь? Неужели это только игра воображения, нервное сумасбродство, душевная и духовная боль? Неужели любовь живёт только в исключительно минорном состоянии, когда ум, душа, каждая клетка испытывает разлуку? И не просто разлуку. Неужели избавиться от страсти невозможно никакими средствами? Да и страсть ли это, потому что не желаешь ничего для себя? Хотя нет, видеть, чувствовать, что ей хорошо – это ли не маслом по сердцу! А есть ли кто-то, относящийся безразлично к себе подобному? Вероятно есть, только это не человек уже. Но как же узнать, хорошо ли ей, покинувшей меня?
– Аполлон-Сабациус!.. – заскулил я снова.
Неведомо как рядом оказался граф Сен-Жермен собственной персоной. Но его молельного зала не было и в помине. Вокруг змеилось пространство, опоясанное тысячью светящихся кругов. Не было ни земли, ни неба. Только разноцветные кольца, внутри которых мы с графом поднимались куда-то вверх. Или это кольца ползли вниз? Я в это время был таким жутким интровертом, что ни мой спутник, ни окружавшее пространство не интересовали меня. Что можно получить из внешнего мира, кроме вспышки горечи, разрухи и печали?
– Что захочешь, то и получишь, – сварливо буркнул граф.
– Как захочу? – взъерепенился я. – Не хочу терять! Не хочу, чтобы из-за меня кто-то жертвовал собой! Не хочу идиотских испытаний, тем более вашего чёртового бессмертия! Ведь тогда всю бессмертную жизнь придётся страдать из-за этой потери! Каждый год приходится пересекать какую-то жизненную границу, за которой хочется найти свой остров. А есть ли он? Существует ли кто, кроме дьявола, кому нужна душа моя, а не добытые жизненно необходимые дивиденды?
– Вы хотели знать мистику соприкосновения Вальпургиевой ночи с Воскресением Христовым? – холодно осведомился Сен-Жермен. – Ну что, узнали? А принять вы можете только одиночество. Если человеку суждено стать человеком, то только одиночество может быть ему истинной наградой. Мы постоянно взлетаем и падаем в этом мире, но берегитесь женщин. Они намного опаснее мужчин. И ещё, помните, что Бог забавляется, вручая вам славу и одиночество. Готовы ли вы принять хоть часть Божественной истины, дарующей вам свободу и совсем иное понимание жизни, советую подумать.
«Тогда будут предавать вас на мучения, и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое», – всплыла в голове моей Евангельская цитата. Но неужели же обязателен какой-то ущерб, потеря, утрата ради готовящихся прийти в мир лжепророков? Неужели человек каждую секунду, каждый миг должен чем-то жертвовать, а ради чего?
– Хорошо, – кивнул я графу. – Может быть, стоит согласиться на ваше предложение, если вы расскажете мне без утайки, почему сами стали так сказать Проповедником? Ведь кто-то даровал вам бессмертие, а ради чего? Что вы сделали такого, от чего возрадовался Вседержитель?
Граф не нашёлся, что ответить. Видя его замешательство, я продолжил диалог, заведомо зная, что это не принесёт ничего хорошего:
– Когда Иисусу Христу пришлось нести свой крест на Голгофу, римляне разрешили ему отдохнуть на лавочке возле дома одного еврея по имени Ахашверош. Приговорённый к смерти присел на лавочку, но хозяин дома выбежал на улицу и завопил:
– Нечего здесь сидеть на моей лавочке, преступник! Иди вон на Голгофу, неси свой крест! А когда будешь возвращаться назад, вот тогда можешь и посидеть, так и быть.
Христос же ответил:
– Отец мой отблагодарит за отзывчивость твою, добрый человек. Да будет так: посижу на лавочке, когда вернусь. Только ты дождись меня…
Сын Божий отправился на Голгофу, а хозяин дома Ахашверош и по сей день не умер, так как Второго Пришествия ещё не было. С тех пор прозвали его в народе Вечный Жид, потому-то и получил он бессмертие за свои дела.
Я замолчал, думая, что граф как-нибудь отреагирует на мой рассказ, но тот растеряно молчал. Тогда я спросил сам:
– Как же вас величать, господин граф, Ахашверошем, Вечным Жидом или же Сен-Жерменом?
– У меня много имён, выбирайте, какое нравится, – ответил, наконец, граф. – Я предложил выгодную сделку, не следует рубить сплеча, подумайте.
– А что думать? – взъерепенился я. – Если бы предложение ваше исходило от чистого сердца, то вы в первую очередь предложили бы мне другое имя. Это делается до мистерии посвящения. А если таковое не сделано, значит, и в голове у вас что-то не то. Недаром вы пытались убедить меня в еврейском родстве, мол, рыбак рыбака видит издалека. Но ведёте вы себя до сих пор как настоящий Вечный Жид. Убирайтесь, видеть вас не хочу!
Видя, что я не совсем расположен к разговору, граф сразу потерял ко мне интерес, пожал плечами, и чуть погодя все же продолжил:
– Что ж, нам пришла пора расставаться. Но, конечно, не навсегда. Впереди самый интересный вопрос, на который, я понимаю, сразу ответить невозможно, да и не нужно. Но, выстроив с помощью логистики в цепь аргументы «pro» и «contra», есть ещё время решить что нужно и что не очень. До скорого свидания!
Прощальные слова графа ещё звучали в моих ушах, а перед глазами уже маячил пятиярусный иконостас «Иерусалимского подворья».
– Милай, плохо тебе?
Передо мной стояла бабуля, наверное, служительница храма и участливо заглядывала в лицо. Придя в себя, я оглянулся и успокоил бабулю:
– Всё нормально, матушка. Всё нормально.
Тут же я обратил внимание, что никакого гроба посреди храма нет, и что люди подходят к иконам, прикладываются, поклоняются. В общем, всё как обычно после окончания богослужения.
– Послушайте, матушка! – окликнул я бабулю. – А где тут гроб с покойником стоял? Унесли что ли?
Бабуля испуганно посмотрела на меня, даже рукой махнула, будто отмахиваясь от наваждения:
– Что ты, милок, что ты! Не было ноне никакого покойника. Тебе уж чё-то показалося. И сидишь – не в себе как. Может, водички святой, а?
– Спасибо, спасибо, не нужно.
Привидится же такое! Мало того, что оказался в любовном будуаре, так ещё и сны про Иисуса Христа и Нострадамуса преследуют! Даже Мелу Гибсону такое видение не экранизировать! Ему до этого, как до луны пешком. Но странноватое что-то со мной приключилось.
Башня… Куда она делась? И основа всех основ – Любовь – подставлена под сомнение. Лишиться огромной единственно-человеческой силы любви ради возможности стать Проповедником? А не слишком ли большая цена за бессмертие? Но решение должен принимать я, и ни как иначе! Принять решение?..
А почему я что-то должен решать, поддаваться Искушению, участвовать в нём, и лишиться при этом не только Любви, но и души человеческой? Или это Пасхальный подарок Вальпургиевой ночи? «…и по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь», – снова невольно всплыли в сознании евангельские строки.
Надо мной распластался вовсе не альковный свод с чадящими по стенам факелами, гобеленами и фресками, а тот, который видел немного раньше, церковный с библейской росписью по стенам. И бабушка только что подходила, но не из потустороннего Зазеркалья, а здешняя, земная. Постойте-ка, мой гроб?! Ах, да. Я у неё уже спрашивал. Ничего себе! И головная боль откуда-то вернулась, будто волны наплывают из разгулявшегося окиян-моря. У меня, вероятно, крыша съезжает, потому что такой хаос сознания, такой винегрет философского заумствования и выдуманные прыжки по спиралям времени бывают только у готовых ко всеобщему грандиозному сумасшествию. Очень похоже. Причём тут Иисус? И Нострадамус? А чего стоит мистерия поклонения фаллосам в монастыре йезидов?! Да уж, все смешалось в доме Облонских. Послушайте, я был там или нет?
Снова открыл глаза и первым делом огляделся.
Ага. Я уже дома.
А как же дошёл домой оттуда, из Иерусалимского подворья? Ничего не помню. Неужели всё приснилось?! Не может быть! Такие чувствительные видения не бывают снами! Всё-таки, как я добрался до дому? Ведь помню, как из храма выходил, а как дошёл – не помню. Или ничего не было, а все эти бредни – последствия встречи с Екклесиастом? Мало ли чем чёрт не шутит, тем более в праздник Воскресения Христова!
Ведь я лежу опять на своей возлюбленной четырёхногой тахте. Уже давно доказано, что четырёхлапая тахта – лучший друг несчастного мужчины – а я страдаю на её широкой спине от болячек, увязавшихся за мной из привидевшейся ночью встречи с Проповедником на Дорогомиловской заставе. Или никаких встреч не было? Но они же приснились, привиделись как нечто более, чем реальное! Причём, такая реальность не может быть просто сном или воображением больной головы, возникшим неизвестно откуда! Никакой сон не появляется просто так, сочинённый неизвестно кем и ни для чего.