и деревней35. Ответом на требования радикального перераспределения земли в Бразилии в 1964 г., Гватемале в 1954 г., Венесуэле в 1948 г. были перевороты. Таким образом, идея о том, что промышленники, поскольку им меньше оснований бояться перераспределения, менее антидемократичны, чем землевладельцы, как представляется, согласуется со сравнительным историческим опытом различных стран.
Представление о том, что индустриалисты и землевладельцы могут иметь различные предпочтения по отношению к демократии, может , также помочь в объяснении динамики демократизации в Центральной Америке в 1990-е годы. Например, в Сальвадоре после 1940-х годов имела место экономическая диверсификация с новыми импортозамещающими отраслями промышленности в городах и переходом от кофе к хлопку [Williams, 1986; Paige, 1997]. Поскольку выращивание хлопка было более механизировано, имело место значительное сокращение потребности в сельскохозяйственном труде, и рабочие двинулись в города. Представляется, что сосредоточение населения в городских местностях значительно усилило политическую нестабильность в стране. Более того, промышленники нового типа инвестировали в производство хлопока, и возникла промышленность. Эта новая элита несла намного большие потери от вооруженных конфликтов 1980-х годов и сыграла главную роль в усилиях по достижению компромисса. Таким образом, идея о том, что репрессии более дорогостоящи для промышленников, хорошо соответствует опыту Центральной Америки, так же как и идея, что увеличивающееся политическое могущество промышленников может привести к расколу внутри режима и демократизации.
Э. Вуд [Wood, 2000] дает интересный пример применения этих идей к Южной Африке, утверждая, что там имела место сходная трансформация, когда белые землевладельцы становились менее значимы в сравнении с промышленниками, которые меньше выигрывали от режима апартеида (поскольку им вредили ограничения, препятствующие накоплению человеческого капитала чернокожими африканцами), и также больше теряли из-за репрессий и международных санкций, наложенных на Южную Африку.
9. ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ИНСТИТУТЫ
В проводимом в этой главе анализе (да, в общем-то, и во всей книге) структура экономических институтов принимается как данность. Тем
не менее ясно, что если силы, обладающие политической властью, могут изменять такие институты, то это может иметь важные последствия для демократии. Представим, к примеру, что стоящие у власти круги могут вмешиваться в функционирование конкурентна рынков и искажать их. В недемократии, где правят обладатели капитала и землевладельцы, элиты могут вмешиваться для того, чтобы понизить заработную плату, возможно, путем создания монопсоний на рынке труда. В недемократии это увеличило бы долю национального дохода, относимого на долю капитала и земли, уменьшая долю труда до уровня ниже I - 0. В таком обществе демократизация не только привела бы к налоговым мерам, не одобряемым элитами, она также подорвала бы предпочитаемые ими экономические институты. Например, как только граждане, получающие доход от предлагаемого ими труда, начинают господствовать в демократической политике, у них есть стимул принимать законы, подрывающие рыночное могущество промышленников и землевладельцев. Действительно, у них есть стимул увеличить свою собственую рыночную власть, например облегчая создание профсоюзов, вводя страховку от безработицы, минимум заработной платы, и удорожая увольнения. Это имело бы следствием сокращение 0 в демократии. Демократизация в Британии в XIX в. привела к важным изменениям законодательства о рынке труда, ослабляя позиции нанимателей и усиливая позиции рабочих (см. главу III наст. изд.).
Допущение подобной «эндогенности» рынка труда и иных экономических институтов приводит к тому, что элиты становятся более антидемократическими а граждане более настроенными в пользу демократии. Таким образом, революция становится привлекательнее, поскольку, как и в наших моделях с целевыми трансферами, недемократический статус-кво становится хуже для граждан. Одновременно демократия становится хуже для элит, и поэтому они будут более склонны применять репрессии, чтобы ее избежать. Ясно, что, как только демократия создана, способность манипулировать экономическими институтами также увеличивает для элит стимулы устраивать перевороты. По существу, допущение эндогенности экономических институтов порождает результаты, подобные тем, что в модели с целевыми трансферами. Оно повышает значимость любого конкретного набора политических институтов и имеет тенденцию делать общество более конфликтным и менее стабильным.
Хотя в этой книге мы не анализируем модели эндогенных экономических институтов, в реальности это важный вопрос. Например, в работе Мура (Мооге, 1966], а также у многих его последователей, делается большой упор на организацию сельского хозяйства. Мур утверждал, что демократизации в Британии способствовала высокая коммерциализация
сельского хозяйста и сравнительно свободные рынки факторов производства. Как мы рассматривали это ранее, предшествовавшие демократии институты рынка труда в Британии, несомненно, пытались ослабить позиции рабочих, например, запрещая профессиональные союзы, но они были очень далеки от ситуации в Восточной Европе. Британия была одной из первых стран в Европе, увидевших крах феодализма, тогда как в Восточной Европе он существовал и далее до середины XIX в. Мур противопоставил ситуацию в Британии «репрессивному по отношению к труду» сельскому хозяйству Восточной Европе. Это различение оправдано в рамках нашей концептуальной структуры, когда экономические институты эндогенны. В Британии политические элиты в XIX в., хотя и ожидали изменений экономических институтов, намного меньше теряли от демократизации, чем элиты России или Австро-Венгрии.
Рассмотрение этого вопроса Муром также позволяет говорить об иной связи между преобладанием земли в производственных активах и демократизацией. Возможно, что репрессивные по отношению к труду экономические институты — в предельном случае рабство — не столь неэффективны и/или осуществимы в сочетании с сельскохозяйственными технологиями. Например, это стандартный аргумент при объяснении того, почему в США до Гражданской войны рабы использовались преимущественно в южных штатах [Fogel, Engerman, 1974; Eltis, 2000]. Хотя нам не известны микроэкономические основания для этого утверждения, оно, несомненно, согласуется со многими данными, и могло бы дать еще одно связующее звено, на сей раз через экономические институты, между капиталоемкими обществами и демократией — репрессии по отношению к труду просто менее осуществимы или привлекательны для промышленников.
Хотя в исследовании Мура можно рассматривать Британию XIX в. как относительно капиталоемкую, а Россию как страну с преобладанием земельных активов, имеются большие вариации в связи с различиями экономических институтов даже в более аграрных обществах. Эти идеи также могут объяснить вариации в Латинской Америке. Возьмем, к примеру, Центральную Америку. Несмотря на высокую специализацию в одних и тех же видах экономической деятельности, особенно связанных с кофе, имеются большие различия в путях политического развития, по которым шли разные страны Центральной Америки [Williams, 1994; Paige, 1997]. Например, в Никарагуа была одна из самых одиозных личных диктатур — диктатура семьи Сомоса — в течение большей части XX в. до тех пор, пока она не пала в ходе Сандинистской революции 1979 г. В Гватемале и Сальвадоре не возникло такого клептократическо-го режима; вместо этого власть мертвой хваткой держали земельные элиты при поддержке военных. Эта хватка ослабла лишь ненадолго в Гватемале в 1940-е годы и в Сальвадоре в конце 1920-х годов. В обеих странах элиты пошли по пути репрессий, а не демократии, в результате им пришлось столкнуться с продолжительными партизанскими войнами. Эти войны удалось закончить благодаря переговорному процессу в 1990-е годы, но несомненно в Гватемале те же, элиты по-прежнему обладают существенным политическим влиянием. В то же время соседняя Коста-Рика, возможно, наиболее демократическая страна в Латинской Америке и является демократией с 1948 г.; даже и до этого в ней правили относительно демократические и нерепрессивные режимы.
Что может быть объяснением таких разных результатов? Один фактор ясен — это отсутствие крупных земельных владений в Коста-Рике [Williams, 1994; Gudmundson, 1995; Paige, 1997; Yashar, 1997; Lehoucq, 1998; Nugent, Robinson, 2000; Wood, 2000; Mahoney, 2001]. Кофе там выращивался обладателями небольших участков и в середине XIX в., государство приняло ряд актов о наделении сравнительно небольшими участками земли для выращивания кофе любого, кто хотел заниматься их обработкой. Напротив, в других странах Центральной Америки развитие мировой экономики в конце XIX в. привело не к такого рода реформам, а к серии экспроприаций земель политическими элитами и теми, кто обладал связями в политике. Это способствовало не формированию общества мелких собственников, как в Коста-Рике, а созданию крупных поместий и большого неравенства во владении землей. Большинство исследователей рассматривают различные формы организации сельского хозяйства, существование «земельной элиты» в большей части Центральной Америки, а ее отсутствие в Коста-Рике — как ключ к объяснению различных путей политического развития в этих странах.
Ситуация в относительно демократической Колумбии удивительно похожа на костариканскую. И в Коста-Рике, и в Колумбии политические элиты значительно больше занимались финансированием, покупкой и экспортом урожая кофе, чем его выращиванием (см.: о Коста-Рике [Paige, 1997; Mahoney, 2001] и о Колумбии [Palacios, 1980; Nugent, Robinson, 2000]). Одним из результатов этого было то, что институты рынка труда стали значительно более «репрессивны по отношению к труду» в Гватемале и Сальвадоре. Принудительный труд существовал в Гватемале до первоначального создания демократии в 1945 г., хотя в Колумбии он перестал существовать в начале 1820-х годов. Это имело важное значение для демократии, потому что в Гватемале и Сальвадоре элиты с земельными активами также предвидели утрату предпочитаемых ими институтов рынка труда в случае демократизации, как это действительно и произошло в Гватемале в 1945 г.