Хёрниг продолжал носить армейский мундир, быстро превратившийся в лохмотья, по-прежнему получал жалованье и бомбил канцелярию Гиммлера прошениями о пересмотре его дела, а вермахт — прошениями об отправке на фронт. Первую его просьбу наконец уважили: 15 марта 1945 года по делу обер-лейтенанта Хёрнига был вынесен окончательный приговор — пять лет и семь месяцев заключения. Но и на сей раз наверху не совладали с 47-й статьей: опять Хёрнига не лишили мундира!
12 апреля Бухенвальд освободили американские войска. Пока до Хёрнига еще не дошел вызов к офицеру-следователю, за него взялись бывшие заключенные. Его избили до полусмерти, заперли в подвале и дали веревку с советом повеситься до утра. В их глазах он был не иначе как засланный провокатор: с какой бы стати настоящий узник Бухенвальда носил мундир и получал офицерское жалованье? В ту ночь силы много раз покидали Хёрнига, и тогда он надевал петлю на шею. Но умереть теперь, на пороге свободы, обесчещенным и невиновным? Эта мысль ужасала его больше, чем смерть. Наутро его нашли все еще живым, хотя голова была просунута в петлю. «Я повешусь, я повешусь, — говорил он со слезами на глазах, — только умоляю, сначала выслушайте мою историю: меня еще никто не выслушал до конца!»
Его история так поразила американского следователя, что тот нашел ей лишь одно объяснение: да не коммунист ли перед ним? А иначе с какой же стати заступался за большевистских комиссаров? Офицер совершенно не знал, какое принять решение, как вдруг его осенило: да ведь Хёрниг теперь военнопленный! Он останется в Бу-хенвальде в этом новом качестве. Нельзя было отказать в известной логике этому решению, но где же, где конец юридическим парадоксам этой судьбы?
Американский следователь начертал на «деле» Хёрнига: «witness inmate» — «узник-свидетель». Раз он присутствовал на расстрелах мирных жителей и военнопленных, его свидетельские показания пригодятся. В частности, русским. И вот уже Хёрнига везут на Восток в вагоне, полном власовцев, выдачи которых требуют русские. Какая судьба там была уготована Хёрнигу, догадывался ли он? Но уже почти у границы отворилась дверь вагона, выкрикнули по-английски: «Хёрниг, на выход!»
Все? Нет: именно теперь наступила самая черная полоса в жизни Хёрнига. Еще два года он провел в лагерях для военнопленных, в самом скопище мейертов. Много всяких кошмаров пережил этот человек: эсэсовскую тюрьму, Бухенвальд где миновали его и печь, и петля, вагон с власовцами, где лишь чудом не удавили его предатели с чужой стороны, но еще кошмарнее были два последних года — среди «своих». Наконец в лагере Дахау американская администрация оценила английский язык немца, чье лицо соотечественники каждый день превращали в котлету… Только взяв его наконец в «штат», защитили от расправ.
21 августа 1947 года Клаус Хёрниг обрел свободу и добрался домой, к ждавшей его матери. Пять с лишним лет он промыкался по тюрьмам и лагерям, и еще столько же ушло на поправку здоровья. Он сел за таксистскую баранку во Франкфурте и дождался-таки «своего пассажира»: то был депутат парламента и социал-демократ. «Пассажир» произнес в парламенте пылкую речь, назвав Клауса Хёрнига «уникальным воплощением совести германской нации». Хёрнига реабилитировали в политических правах, отнеся его к разряду «жертв нацизма». Присвоили звание подполковника. Он вернулся в юриспруденцию, затем вышел на пенсию и выбрал для жительства австрийский Тироль.
Однажды на вокзале в Висбадене — теперь здесь штаб-квартира американских войск в ФРГ — какой-то мужчина, завидев Хёрнига, бросился от него наутек. Но он успел его узнать: Бруно Мейерт. Человек в светло-желтом плаще, забрызганном кровью и мозгами расстреливаемых в затылок людей, убегал прочь, смешиваясь с тенями прошлого.
— Много ли было подобных случаев в Германии? — спросил я историка Виктора Александрова.
— Западногерманская прокуратура и центральное бюро по розыску военных преступников в Людвигсбурге официально отвечают, что им не известен ни единый случай, когда бы военнослужащие «третьего рейха», отказавшиеся подчиниться преступным приказам со ссылкой на статью 47, были за это подвергнуты наказанию.
— То есть истории Клауса Хёрнига официально не существует?
— Выходит, так. Но ее по крайней мере лишь замалчивают, в то время как историю Курта Гернштейна грубо извращают. А по-своему она не менее примечательна…
Молодой инженер и практикующий протестант, поначалу даже симпатизировавший нацизму, Курт Гернштейн вступил в первый конфликт с режимом, отклонив предложение стать членом гитлерюгенда. В 1938 году, когда выяснилось, что он в том же духе ведет агитацию среди молодежи в лоне своей церкви, нацисты отправили его в концлагерь Дахау. Может, вовек бы ему не выбраться оттуда, не будь страшного письма из дому. Уже официально провозгласили в Германии эвтаназию — теорию умерщвления «неизлечимых больных», которой потом будут оправдывать и массовое истребление «неполноценных» узников концлагерей. Так в больничной палате умертвили его двоюродную сестру. Потрясенный узник решает посвятить свою жизнь разоблачению фашизма «изнутри». Для этого он инсценирует раскаяние, заявляет о своей готовности служить рейху…
Наверное, это редчайший случай в истории «третьего рейха»: несмотря на «заблуждения молодости», Гернштейн был допущен в СС. Он быстро ловит чины, продвигается по служебной лестнице. Уже штурмфюрер. Как инженер службы дезинфекции, он объезжает концентрационные лагеря. И всюду видит страшную правду: идет массовое истребление людей. Теперь он чувствует себя достаточно вооруженным для борьбы, которую решил начать, еще будучи узником концлагеря…
Штурмфюрер Гернштейн свой первый доклад вручил шведскому дипломату, следующий — швейцарскому. Он добрался до папского нунция в Берлине, предупредил Международный комитет Красного Креста. Глухо! Ни одна нейтральная страна, ни одна международная организация, куда он сумел достучаться с риском для жизни, не вынесла осуждения гитлеровскому режиму.
Последний свой доклад штурмфюрер Гернштейн написал, уже сдав оружие французским оккупационным властям. А когда он сдал и очередной доклад, оказалось, что, как офицер СС, подлежит аресту и суду. Он повесился в камере тюрьмы «Шершмиди» («Ищи полдень» — так называется эта тюрьма по имени улицы, на которой она расположена в Париже). Лишь через 40 лет его доклад дошел до общественности — в Париже по нему шла острая пьеса Рольфа Хоххута «Викарий», обличающая молчаливое потакание Ватикана нацизму.
Нет, не напрасной была борьба Хёрнига, Гернштейна и других одиночек, обличавших фашизм «изнутри». Их моральный подвиг тем и важен, что разбивает миф о «винтиках» нацизма, у которых, мол, не было выбора между приказом и совестью. Был! Но отважились на него лишь одиночки.
Тем важнее слышать из прошлого их редкие, но сильные голоса.
ОН РАССКАЗЫВАЛ О НАЦИСТСКОМ АДЕ
— Ребята, можно я вам дам три тысячи долларов?
— ?!
— Ну, что вы на меня так смотрите? Я, может, об услуге вас хочу попросить…
— Какой?
— Только без сантиментов, ладно?
Мы все еще принимали в шутку этот затеянный Александровым разговор, как вдруг — словно обухом по голове:
— Я прошу вас… прошу… похоронить меня…
— Что-о?!
— Подождите, сейчас все объясню… Хотите, встану? Ну вот — встал. Э-ми-грант! Голова, руки, ноги… все есть… А душа… я вас спрашиваю, где душа?
— Что он сказал? — спросила, чувствуя неладное, Ивонн, подруга Александрова.
— Не переводите этого ей! Хорошая женщина… последняя у меня… А все равно не поймет, католическая душа!
Я мельком переглянулся с моей женой; мы стали догадываться, к чему клонится этот разговор.
— Э! — он махнул рукой и сел. — Вон Шаляпина выкопали и увезли. За прах Герцена ваше консульство хлопочет. А меня, меня кто потом выкопает? Вы? Она?
— Да что он такое говорит? — вконец растревожилась Ивонн.
— Сказал: не переводите ей! Вот и прошу: пепел мой… ребятишки… по Невскому… а? Развеете? Или я уж на Невский — никогда?
В испуге мы что-то отвечали, пробовали перевести разговор на другую тему, но он продолжал свое.
— Сто чертей! — уже кричал Виктор. — Почему душе быть там, а телу быть тут? Может мне это ваша Конституция объяснить? Меня в 12 лет сюда привезли, пацаном. Ну, правильно: жил — не тужил… Да когда-то ведь надо подумать о воссоединении тела с душой! Ну-у?!!
— Виктор, — сказала моя жена, улыбаясь, но уже сквозь слезы. — Мы сделаем, все сделаем. Но при чем тут твои доллары? Ну при чем?..
В прихожую мы вышли втроем. Как и раньше, открыв нам дверь, Ивонн опять жарко и торопливо зашептала:
— Возьмите, умоляю… Он все кружит по дому, что-то ищет, но я догадалась — что, и все перепрятываю, перепрятываю. Как будто в жмурки играем со смертью. Умоляю вас!
Она уже метнулась в кухню и совала нам какой-то сверток.
— Заряжен? — шепотом выдохнули мы.
— Конечно. Ведь ему специально принесли.
Я почти вырвал у нее пакет: в прихожую входил Виктор. Какие у него почерневшие губы… Издали это еще заметнее.
Мы вышли на улицу. Всюду мерещились подозрительные ночные тени, больше, чем их было въявь. Ключ, как назло, никак не влезал в дверцу машины. Чьи-то шаги за спиной: раз, два… три… шесть… десять… Машина взревела, наверное, перебудив весь квартал. Мост Гренель. Взяв двумя пальцами сверток, я подошел к перилам. Внизу, в темноте, раздался всплеск. Никого. Только статуя Свободы, но она, как всегда, стояла спиной.
Отчего, отчего покинула этого человека и так уже больная ностальгией душа его?
«Человек носит с собой повсюду смертность свою»… Блаженный Августин. Пятнадцать веков назад.
Смертность — пусть, но — не смерть же! Он согласился на операцию, в успех ее не верил, мрачно шутил про свой «рачище»: «Засел во мне и усами шевелит…» Но он не хотел ждать, когда болезнь расправится с ним.
Опасность для него таила не только болезнь. Он хорошо знал, что те, кто грозил ему по телефону, не бросают слова зря. Однажды они перейдут от угроз к делу, но для этого они должны сами перешагнуть через страх. Вот в чем разница между ними: они не могут через этот страх перешагнуть, а у него страха и вовсе нет. Поэтому можно жить.