Мы с Жаном-Луи и еще несколько парней, явно «профессионалов» с виду, проходим по кабинетам заводоуправления. Неописуемый беспорядок царит в них: опрокинутые шкафы, кресла, стулья, разбитые стекла, сокрушенные не то молотками, не то топорами перегородки…
…К концу первого месяца я разобрался, что восемь человек, оставшихся сторожить завод, делились на три типа «подручных людей». Одни были платными убийцами по призванию (Жан-Луи, Коко, Пьерро). Далее следовали профессиональные наемники («Зимбабве», Же же), которые свое нынешнее положение штрейкбрехеров воспринимали как унижение и признавали убийства только по политическим мотивам, презирая все остальные. Наконец, те, кому еще нельзя было бы доверить платные убийства. Это либо молокососы (все их будущие подвиги впереди), либо явные маньяки.
…Второй месяц. Отношения становятся все напряженнее. Круглые сутки ничегонеделанья, отсутствие каких бы то ни было развлечений, электричества нет, телевизор не работает, ужины при свечах — все это не проходит бесследно для людей, обреченных день-деньской вариться в одном котле. «Зимбабве» изрисовал стены столовой танками со свастикой. Владелец завода пришел в ужас и требует отмыть их. Коко по два-три раза в неделю водой из шланга моет свой автомобиль. Другие занимаются спортом или тренируются в стрельбе на заводском складе. На паласе, которым застелены полы наших «комнат» — бывших кабинетов заводоуправления, — рядом со спальными мешками валяются дешевые полицейские романы. Дважды устраивались вечеринки с костром во дворе, с шампанским — по случаю приезда жен сторожей…
Мы больше не выставляем часовых, не проводим ночных обходов. Никто больше не верит, что забастовщики еще вернутся, и я опасаюсь, что так никогда и не увижу эту банду в деле. Я сам уже по горло сыт этой остановившейся жизнью…
— И вот, когда на третий месяц всем уже невмоготу стала эта жизнь без событий, вы решились на действие. Вы изготовили две бутылки с зажигательной смесью и бросили их с улицы во двор завода, надеясь, что подумают на рабочих. Зачем? Чтобы вернуть «парашютистам»… парашюты?
— Ну да! А то они совсем дохли от скуки. Какие уж тут интервью! Зато после «нападения» настроение у всех сразу поднялось. Только жалели, что в ту ночь «отсутствовал» я.
— Значит, так и обошлось без стычек с рабочими?
— Кроме одного случая. Однажды я отлучился от банды и… попал в руки забастовщиков. Меня на славу отдубасили. За что им большое спасибо: синяки на моем лице окончательно расположили членов банды ко мне. Это уж после истории с зажигательными бутылками… Впрочем, проницательный «Зимбабве» мне сказал, когда дошла его очередь для интервью: это не рабочие, это какой-то прохиндей. И, знаете, так выразительно посмотрел мне в глаза… Ничего: зато интервью после этого пошли веселей. Не интервью, а настоящие исповеди!
Жан-Луи, руководитель банды
— Что ты испытываешь, отсиживаясь на этом заводе? Ставишь ли ты себя иногда на место рабочих?
— Знаешь, есть два сорта людей. Бараны и волки. В моих глазах рабочие — это бараны: они позволяют себя эксплуатировать… Я не имею ничего против рабочих, но лично я не мог бы жить, как они.
— Кто был твой отец?
— Линотипист… Знаешь, если рабочий позволяет выжимать из себя соки, если он не разгибаясь вкалывает за 4 000 пулек[34] в месяц, так это его дело. Я предпочитаю быть с волками. В нашей профессии, если ты не лентяй, можно спокойно заработать по кирпичу[35], а то и полтора кирпича в месяц.
— Ты можешь убить за деньги?
— Все зависит от того, кого убить. Какого-нибудь подонка, это пожалуйста. В любом случае, раз тебя просят кого-то устранить, значит, на то есть причина, верно? Ну так вот, если это подонок, какой-то политик или полуполитик и если при этом мне хорошо заплатят, то с чего бы мне отказываться? Я соглашусь.
Пьерро по кличке «Винчестер»
— …Убить старушку? Нет, не смог бы.
— Даже за… скажем, за десять миллионов старых франков?
— Сто колов[36], гм… Старушку, говоришь? Да, за такие деньги возьмусь.
— Ты шутишь!
— Ничуть! Ребенка — нет, на ребенка рука не поднимется, а старушку, отчего бы и нет? Ведь она уже и так кончает свой земной путь, что ж ей не помочь, а? Но, вообще-то, перед нами встает другая проблема. До конца так ведь никогда и не знаешь, за что ты должен порешить человека. И вот это в нашей профессии коробит больше всего. Тебе говорят: «Он сделал то да се, он сволочь, он меня обокрал…» И чаще всего тебе лгут. И сам знаешь, что лгут. А на самом деле это месть жене за измену. Но об этом, как правило, узнаешь уже потом, из газет.
— Сколько ты берешь за одно убийство?
— Зависит от личности… За рабочего франков пятьсот… Управляющий стоит дороже — когда две тысячи… когда и пять…
— Политически ты принадлежишь к какому лагерю?
— Конечно, к правому. Но сказать — правый, значит, ничего не сказать. Я за свободу. А свободу можно ждать только от правых, от левых ее не жди.
— Ты, может, крайне правый?
— Крайне правый, я? Нет: что слишком, то слишком…
— Ты весь завод изрисовал танками со свастикой… зачем?
— А что такого? Одни рисуют серпы и молоты, другие, как я, предпочитают свастику. И потом, я же был танкистом. Люблю эту машину, мне даже приходилось драться на ней в уличных боях…
— Куда подашься после этого завода?
— Много всяких предложений… Можно в Южную Африку, можно инструктором в Саудовскую Аравию, есть дела на кое-каких островах Индийского океана…
— Ты гоняешься за деньгами?
— Я их презираю. Ты ж понимаешь: иногда в них есть нужда, но как только они есть, так их и спускаешь. Если хочешь знать, это из-за денег общество на Западе потеряло интерес ко всему. Так и коммунизм может его потерять. Вот почему я скорей за национал-социалистский режим, где каждому найдется свое место: и рабочему, и хозяину… Расизм… Расистом быть необходимо! Я говорю не о германской расе, ведь сам Гитлер в 43-м году понял, что надо было говорить о расе европейской. Шутка ли: на I миллион СС 600 миллионов иностранцев! Нет, нам нужна белая Европа от Атлантики до Урала… этническая Европа…
— Что такое ВСБ?
— Всеобщая служба безопасности. Мы предлагаем свои услуги там, где у полиции не хватает сил или времени.
— Сколько служащих в вашей фирме?
— Это зависит от спроса на услуги. У нас всегда есть список добровольцев с указанием, кто что умеет делать. Много людей стучится в наше бюро… вплоть до того, что уже ощущается некоторый переизбыток…
— Если я хорошо понял, в функции вашей «маленькой фирмы» входит надзор за работой частной полиции?
— Да, для многих наших людей лучше, если они чувствуют, что за ними стоит кто-то еще. Это как часовой на войне: выпил, заснул, значит, погиб сам, погибли и товарищи…
— Вы находитесь на службе у правых?
— Лично мое сердце, конечно, справа, как и у большинства людей из охранных служб… Скажу так: если в один прекрасный день коммунисты вздумают попрать легальные формы, если они проявят неуважение к нашей демократической системе, тогда все наши службы сольются в одну, образуют единую структуру. Даже если бы компартии и удалось настоять на запрете наших служб, все равно останутся их картотеки, адреса людей, работавших с нами и в случае чего готовых продолжить борьбу в подполье»..
Какое же истинное расстояние от героев этой книги до ее автора? Или — от автора до героев? Над этим я размышляю, читая книгу Сержа Феррана и слушая его исповедь…
— Я долго был на стороне правых, вернее, даже крайне правых, хотя это и было очень давно, в школьные и студенческие времена. Я родился в Алжире. Арабские города состояли из двух частей — французской и арабской. Мои родители — отец француз, а мать сицилийка — были очень бедны; мы жили среди арабов, жили, как арабы. Потом начались революция, война. Кругом лилась кровь. Нас, французов, в Алжире защищала ОАС[37]. Хотя я был слишком молод, чтобы стать членом ОАС, я тем не менее ее поддерживал. В моей родне было много убитых… Мы, дети, знали, что ни в коем случае нельзя подбирать авторучки с земли — то были снаряды, начиненные взрывчаткой. Жестокость была обоюдной. Только через много лет я разобрался, что действия алжирцев были все-таки правомерны — они требовали независимости для своей родины, а французская армия отвечала насилием и террором. Каждый народ должен располагать своей родиной. Вот мне, например, не нравится ваш строй, ваша экономика, однако я считаю, что вмешиваться в ваш выбор не вправе никто. И Гитлеру незачем было ходить в Россию. Всякая агрессия, под каким бы предлогом она ни совершалась, это разбой и ничего больше.
— Такие речи из уст… из уст… — я замялся, не зная, какое определение подобрать. Выручил сам Серж Ферран:
— Из уст неофашиста? Это вы хотите сказать? Не знаю, можно ли меня назвать так. Раньше — можно было, сейчас — не думаю. У меня фашизм вызывает такую же ненависть, как у вас, но, кроме того, еще и боль. Потому что эта грубая, антигуманная сила, к сожалению, родилась на правом политическом фланге. И все же неправильно думать, что консервативное мировоззрение, даже крайне правое, родственно фашизму на том основании, что сам фашизм не прочь признать такое родство. Это значит — набиваться в родственники! Если следовать вашей логике, то и я должен признать своими родственниками «подручных людей», полагающих, что кулаки и есть выражение философии Ницше или Хайдеггера?